Девушка вцепилась в мокрые от пота волосы, пытаясь удержать рвавшееся наружу желание разбить голову о косяк кровати. Ибо то, что только что вышло из нее, было чудовищно бесформенно и бескомпромиссно реально. Оно всасывалось в стену, а по его черной, переливчатой поверхности скользили тысячи лиц и сущностей. Среди которых безмятежной веселостью застыли угольки глаз и железная улыбка. Под этим взглядом ужас вновь набухал желанием, соски твердели, а лоно истекало соком. Мышцы сводило судорогами, слезы боли смешивались с потом и стекали по обнаженной груди. Оно пропало, ушло куда-то за грань мира, оставив по себе воспоминанием только жар и холод внутри.
– Это было, было… – Рита зарылась лицом в одеяло и кричала, кричала, кричала, пока тело не перестало ломать, а горло не начало саднить.
Когда истерика закончилась, девушка встала с кровати и дрожащей рукой включила свет. Ощупала стену в том месте, где в свой мир впиталось владевшее ею существо. Холодная, шершавая бумага. Она вышла из спальни. Михаил сидел у компьютера в наушниках, сносил голову пиксельному монстру. Встал среди ночи, чтобы закончить игру. Это было так выворачивающее обыденно, привычно, что мысль о безумии снова ласково постучалась в черепную коробку. Рита прошла на кухню выпить воды. Не успев щелкнуть выключателем, она увидела сидевшую за столом женщину в длинном черном платье и платке. Женщина держала на коленях младенца. Малыш радостно агукал спице, мерцавшей в опасной близости от его личика. Пытался поймать призрачный металл пухленькой ручкой. Женщина тихо напевала:
– Баю-баюшки-баю…
Спица воткнулась в глаз.
– Не спи больше на краю.
Спица тихо вышла из глазницы и вошла в другую. Рита заскулила, включила свет. Женщина, продолжая напевать, тетешкалась с ребенком. Кровь из изувеченных глаз капала на стол. Рита протянула к женщине руку и дотронулась до мягкого кружева платка. Ткань была осязаема. Она положила руку на плечо. Под материей были кости, мясо, свернувшаяся в венах черная кровь. Убийственно и неоспоримо физическая оболочка, – чего-то убийственно и неоспоримо нефизического.
Рита хотела позвать Михаила, но все еще затянутый в кошмарный сон мозг говорил, что женщины он не увидит. Так же, как не видели люди стоявших на кладбище мертвецов.
Девушка вынула спицу из ледяной руки. Женщина не обратила внимания. Она напевала, как будто в комнате никого не было.
– Но я есть. – Рита надавила окровавленным, покрытым чем-то неприятно белым острием на ладонь, почувствовала укол. Надавила сильнее, из ранки потекла кровь. Отчаянно захотелось позвать маму и обмочиться. Еще больше было желание выколоть глаза и себе, а затем проткнуть барабанные перепонки. Содрав кожу и мясо по кусочкам, добраться до вен, чтобы расковырять их по одной.
Вместо этого она положила спицу на стол. Стараясь не задеть даже складку на платье женщины, подошла к шкафу. Достала стакан. Взяла бутылку «Святого источника» из холодильника.
Горлышко бутылки тренькало о край стакана, аккомпанируя колыбельной.
– И ухватит за бочок…
«Это существует, просто существует. Принять, успокоиться… главное – успокоиться. Не выбегать голяком из квартиры, будя соседей и устраивая ментам потеху. Тем более, кто его знает, что там ждет в подъезде…»
Рита заставила себя отпить воды. Стакан звякал о зубы.
– Под ракитовый кусток…
Боясь поворачиваться к женщине спиной, она боком направилась к двери. Ребенок закашлялся от крови, стекавшей в рот. Краем платка женщина обтерла ему личико:
– …где волки воют…
Рита вышла в коридор, выключила свет. В ночной тишине похрапывающей многоэтажки лилась колыбельная. Она прошла в зал. Дрожащими пальцами дотронулась до Михаила, отчего тот совсем не по-мужски вскрикнул и подпрыгнул на стуле, выматерился.
– Ты чё? – спросил он, стягивая наушники, в которых ревело и трещало.
– Кошмар приснился. – Голос почти не дрожал. – Я с тобой посижу.
Она села на диван, поджав под себя ноги, стараясь не вслушиваться в повторявшийся припев: «Тебя схватит за бочок…»
– Херасе кошмар, да ты бледная, как труп.
– Играй, я подожду, – сказала Рита и отвернулась к окну, в котором отражалась комната, освещенная настольной лампой и экраном компьютера: бледная девушка с растрепанными черными волосами и контур рогов склонившегося над ней черта.
…Через три дня Рита пошла на улицу Лермонтова, 28. Адрес хорошо знакомый по шуткам и поговоркам каждому пензяку с детства, – как и в другом городах знакомы другие адреса психиатрических больниц.
Ничего не сказала Михаилу, не позвонила родным. Она до последнего надеялась, что это пройдет. Не проходило. С каждым днем становилось хуже, накатывало волнами. Жилые дома и административные здания сменяли хтонические скалы Леонардо. Зараженное сифилисом небо нависало над стеклом и арматурой. Из нарывов и язв охряного свода сочились гной и кровь. Метастазы въедались в черноту тела Вселенной. Трупы младенцев, умерших некрещеными, ползали под ногами, хватая за щиколотки бредущих по тверди покойников. Саваны свисали с почерневших деревьев, хлопали влажными лохмотьями, падали на покрытую чумными бубонами землю. Мертвые, высохшие цветы алчно тянулись к разверстым венам умерших от голода стариков. Менялись и живые люди: прохожие, друзья, любовники. Лица искажала злоба, глаза краснели от зависти. Жирная, вязкая похоть сочилась из пор. Ненависть ломала кости, выгибая позвоночники под самыми невероятными углами. В каждой матери, склонившейся над новорожденным, читалось желание разорвать его на части, впиться зубами в нежное мясо, хрустеть сладкими хрупкими суставами. В каждом мужчине виделся насильник, готовый поработить, уничтожить, растоптать. Этика и эстетика не имели смысла. Люди были не личностями, а набором черт, символическими оболочками. Только мрак и злоба. Ни лучика света. Ни одного бесполого ангела, парящего над бездной.
Волна уходила… и снова вокруг была провинция, летний день, маршрутки, зелень и крики стрижей.
…Комплекс психиатрической больницы состоял из дореволюционных и советских построек. Рита автоматически отмечала выкрашенные желтым, прямо по Достоевскому, стены, и карету «скорой», и табличку с перечеркнутой сигаретой, – и окурки прямо под знаком. У входа в приемное отделение она остановилась: накатила очередная волна. За завесой реальности она видела сотни умерших больных. Призраки скользили по асфальту, шаркая разношенными тапочками, шурша полосатыми застиранными пижамами, перебирая пальцами с обгрызенными и содранными ногтями полы халатов и лохмотья сознаний. Призраки их мыслей копошились в ее мозгу, рождали чудовищные картины и ощущения. Сотни веревок и простыней скрипели от тяжести повесившихся на них самоубийц, по их холодным ляжкам стекала моча. Воздух смердел аммиаком. Поглощаемые в приступе безумия тараканы скрипели на ее зубах и застревали в горле. Ее руки болели от ремней и уколов, синяки и язвы ползали по коже, меняли очертания и местоположение, но совсем не исчезали. Теплое летнее утро наполнилось стонами, стенаниями, криками, рычанием. Солнечный свет сменился призрачной, миазматической серостью. Обрывки видений сводили с ума.
Она стала алкоголиком, агонизирующим в приступе белой горячки, – для которого зеленые черти играли на скрипке, заставляя отплясывать вприсядку. И она отплясывала. Отплясывала с яростью, с желанием угодить, а улыбка Гуинплена раздирала ее лицо. Она была старушкой, желавшей сварить борщ из молока и собственной сморщенной руки, которая никак не поддавалась тупому ножу. Чужое безумие впитывалось в ее мозг, отделить собственное сознание от бури образов было почти невозможно.
Рита медленно развернулась и осторожно пошла к выходу, старательно обходя каждую человеческую тень, встречавшуюся ей на пути. Наклоняла голову, чтобы не задеть лоскуты саванов, но все же не увернулась от холодной ступни повешенного с желтыми грибковыми ногтями, скользнувшей по ее лицу.
За воротами в мир вернулись летние краски, а безумные многоножки перестали копошиться в ее мозгу.
Рита глубоко дышала, до красноты растирая влажной салфеткой лицо, стараясь очистить кожу от прикосновения смерти. Отвернувшись от ограды, от призраков, запертых в солипсизме своих диагнозов, скользивших сквозь морок и туман по территории лечебницы.
В памяти всплыла где-то вычитанная фраза: «Если у вас паранойя, это еще не значит, что вас не преследуют». В ее справедливость с каждой секундой хотелось верить все отчаянней, ибо к увиденному, почувствованному за оградой добавились воспоминания о слухах, бродивших по городу. Об обнаженных пациентах, привязанных к остовам кроватей, на которых нет не то что белья, но и матрасов. Потому что матрасы пациенты едят, а на белье и пижамах вешаются. Реальность, подразумевавшая уколы успокоительного, отползала с дороги фантазии, а сожранная вата, набившая желудок, была почти материальна. Она переваривалась, впитывалась в организм, становясь ее, Риты частью, – под глухие «клац-клац-клац» молотка, стучащего по инструменту для лоботомии.
Рита вернулась домой. Перешла дорогу и направилась к церкви. Мертвецы всё так же стерегли собственные могилы. Солнечные лучи, натыкаясь на сгнившие тела, проникали насквозь и выходили с другой стороны, бегали зайчиками по отвратительно живой траве, выжигали краску на крестах и памятниках, не калеча мрамор и гранит.
В церковь Рита войти не смогла. Ее кожу обожгло, как огнем, вход преградил невидимый, но плотный барьер. Она наблюдала, как тысячи заупокойных служб тянули души на тот свет, под плачь и стоны давно сгнивших родственников. Толпы людей исходили надеждами, горем и потом. Молитвы, сталкиваясь одна с другой, не долетали до нарисованного Бога. Тихое позвякивание сотен золотых колечек, цепочек, крестиков, поднесенных иконе Девы Марии, сливалось со звоном колоколов и разрывало сознание на части.
– Пожалуйста, помоги, Господи, пожалуйста, – ее мольба не долетела даже до надвратной иконы.