Увидев, что Рита бестолково хлопает ресницами, старуха пояснила:
– Кровь месячная как польется – в первые дня два, три, ночью, часа в два зажжешь нечетное количество церковных свечек, чем больше, тем лучше. Прочитаешь «Отче наш» наоборот. Голой встанешь на четвереньки над треснувшим зеркалом. Когда грязная кровь упадет на зеркало, он придет. Связь твоя с ним уже сильная, этого должно хватить. Когда налюбитесь, попросишь его оставить тебя в покое, или… – Старуха улыбнулась, но теперь не глумливо, а грязно, зло. – Или не оставлять.
– Не оставлять?
Но бабка уже молча указывала на дверь.
В электричке Рита поняла, что у ведьмы поперек лба была бумажка с молитвой, какую кладут покойникам.
До менструации оставалась неделя. На работе она взяла отпуск без содержания – еще когда поняла, что справиться и с работой, и с собственным разумом не может. Купила свечи. Разбила зеркало. «Семь лет несчастья, – мелькнула мысль, – если будет возможность их прожить». И стала ждать, не выходя из дома. Оставляла включенным ночью свет, который не мог разогнать окружавшую ее тьму и прогнать чертей, терзавших тело и душу. Ведьма сказала «черт», но Рите казалось, что рядом их целый легион. Хрюкающие, как забиваемые свиньи. Кричащие, как лошади, которым снарядами разорвало животы. «Те самые лошади, запутавшиеся в собственных кишках, из книги Ремарка», – хихикала она своим мыслям, вспоминая кальвадос и день, когда все началось. Слышала, как хихикают вместе с ней и над ней живущие в стенах существа.
«Я, как те лошади, жду, когда пристрелят. Уже все равно. Пусть трахает, пусть хоть в рот свой член сует. Только бы все кончилось. А что, если…», – но об этом было слишком страшно думать. Рита оглядывалась по сторонам, боясь, что ее мысли подслушивают, что одной только неосторожной фразы, которую и додумать толком не успела, достаточно, чтобы навсегда потерять связь со светом.
Постоянно работали телевизор или радио, – иллюзия присутствия кого-то живого. Человеческие голоса. Неживые голоса где-то и когда-то живших людей. Мертвый шепот покойников, долетавший с кладбища. Не различимый раньше, а теперь отчетливый. Очень тихий, но такой громкий. Радовало одно: голосов было так много, что все они сливались в один, и она не могла разобрать отдельные фразы, сосредоточиться на них. Просто свыкалась. Терпела, как паралитик, вынужденный терпеть ползающую по лицу муху. С головой закутывалась в одеяло по ночам, глотала успокоительное. Выкуривала одну сигарету за другой. Коротко отвечала на звонки и смс от родных и друзей: «Жива, здорова, некогда», – чтобы не вызывать подозрений и избегать встреч. Потому, что боялась увидеть, какими стали знакомые люди в лучах зараженного света. Боялась, что они увидят, какой стала она.
…Огоньки церковных свечей мерцали и отражались в стеклах буфета. Рита зашторила окна, взгляд едва скользнул по бледным лицам мертвецов. Разделась, стянула трусы, вынула тампон. Руки дрожали, а мышцы сводили судороги, мозг оставался безучастным. Отупевшее от постоянного страха сознание не реагировало на раздражители. В голове теплилась и билась только одна мысль: «Пусть все кончится, так или иначе. Все равно как. Только бы кончилось».
Она развернула листок с распечаткой молитвы, которую любезно нашел Гугл. Читала сначала шепотом, оглядываясь по сторонам, но все увереннее с каждым богопротивным словом. Потом встала на четвереньки. Кровь стекала по коже. Разбитое зеркало ловило и множило ее призывно разведенные в стороны бедра. Бурая тяжелая капля упала на один из осколков, разорвав видимость преграды между мирами. Огоньки свечей заплясали, воск зашипел, некоторые погасли. Деревянная икона, доставшаяся в наследство от бабушки, обуглилась, расплавив оклад.
Рита закрыла глаза, она почувствовала всем телом, каждой его клеточкой тень, накрывшую ее со спины. Присутствие инородного было остро физическим, как боль от прикосновения к разверстой ране. Горячая слюна с клыков упала ей на спину, она вздрогнула. Существо вцепилось лапами в ее бедра, заставило расставить ноги шире. Черные когти оставили на белой коже кровавые вмятины. Она чувствовала его покрытую чешуей кожу, горячую и сухую. Чувствовала, как он входил в нее, пыталась отключиться, но воображение впервые в жизни отказалось прийти на помощь, ведь теперь фантазия стала реальностью. Большой, объемной и обжигающей реальностью, заполнявшей все ее тело и сознание.
Слезы ползли из-под закрытых век. Изо рта рвался крик боли и наслаждения. Именно такого, какого она всегда хотела, о котором грезила, читая де Сада. Маркиз был прав лишь отчасти. Воображение, несомненно, важная эрогенная зона. Уроборос из монашек с дилдо жутко прекрасен. Но ничто не сравнится с желанием, которое исполнено в точности. С фантазией, воспроизведенной до мельчайших деталей. Не имитацией, а абсолютным слиянием «хочу» и «есть». Страха больше не было. Рите не хватало только одного. Черт, прочитав ее мысли, вышел из нее. Рита перевернулась на спину, широко разведя ноги и вглядываясь широко раскрытыми глазами в его облик. Впитывая блеск огненно-красных глаз, воспринимая черную чешуйчатую кожу, кожистые крылья, звериные когти, оскал, рога. Никаких личин, тайн, полутонов, недомолвок. Реальность не нуждалась в помощи воображения. Ошметками содранной кожи сходила пелена, застилавшая его мир, тот свет, от ее мира, этого света.
Женщины с оторванными грудями корчились под руками палачей, вставлявших раскаленные кочерги им в промежности. Щелкали кнуты, подгоняя души, плетущиеся к котлам с расплавленным свинцом. Зародыши, вырванные из животов при абортах, пищали несформированными ртами на высокой ноте, когда их поглощало змееподобное чудовище. Содомиты слизывали дерьмо и кровь с собственных рук, которые проталкивали сквозь свое тело насквозь из ануса в рот – ломая кости, выворачивая суставы, разрывая мясо и сухожилия. Преисподняя была именно такой, какой ее рисовало воображение аскетам, мечтавшим о распутной упругости чаши Блудницы. С криками и стонами земли, записанными в сверхглубокой скважине на Кольском. С пламенем, дымом, искрами и тьмой.
Когда внутри разлилось его горячее черное семя, смешавшееся с ее кровью, Рита потеряла сознание. Придя в себя, она почувствовала холод. Неповоротливо и неохотно вползала обратно картина ее привычной жизни. Оклеенные полосатыми обоями деревянные стены. Кожаный диван, в углу подушка-сердечко, подарок на День святого Валентина. Фотографии в привезенных из путешествий рамках.
Огарки свечей еле освещали комнату. Полутьма позволяла различить только контуры. Мощный торс, хвост с острым железным наконечником, который скользил, не раня, по ее груди. Черт все еще был в ней.
– Проси, – услышала она у себя в мозгу.
Отвечая, понимала, что покоя не хочет.
Так танцуют мертвецы и деревья
– Чё, идем налегке, в одном презервативе?
Джекман осклабился, кинул «беретту» на приборный щиток.
Игорь напрягся, нервно улыбнулся, облизнул сухие потрескавшиеся губы. Налегке – значило, с когтями и клыками; налегке – значило, жрать сырое мясо и не давиться. Он бы предпочел обрез или «калаш», но с Джекманом лучше не спорить. С другой стороны, разорвать на куски бригаду строителей, – не операция по освобождению Сирии. Хватит и когтей.
Range Rover подпрыгнул на ухабе и рухнул в яму, волна грязной воды перехлестнула через капот и лобовое стекло на крышу.
Грунтовка, уводящая в темноту, обещала «русские горки». Дождь, поливавший лес весь день, позаботился, чтобы по дороге не проехал и танк.
Данте невозмутимо бросил автомобиль на штурм очередной «горки».
Джинджер фыркнула, расстегнула молнию, сняла куртку, положила на сиденье рядом с собой. Волнистые каштановые волосы рассыпались по плечам и обнаженной груди.
«Сразу перекинется, не хочет испортить одежду», – решил Игорь и сглотнул.
Немного повозившись, Джинджер стянула джинсы.
– Здесь останови, – попросила она Данте.
Автомобиль резко затормозил. Девушка открыла дверь и выскочила в холодную ноябрьскую ночь. Белый силуэт мелькнул среди изломанных, словно танцующих, сосен и скрылся во мраке.
– Удачной охоты, сучка! – крикнул Джекман ей вдогонку. В его глазах вспыхнули кровавые огоньки.
От вони бензина и оружейной смазки Игоря затошнило. Предчувствие трансформации заставляло сердце биться чаще, по венам бежал дикий огонь, зрение и слух обострились. Зудела кожа, зуд ввинчивался в мясо, лез под ногти. Игорь снял куртку, стащил майку с логотипом «Powerwolf». Сердце колотилось. Напряжение нарастало.
Автомобиль остановился. Игорь распахнул дверь и выпрыгнул, не обращая внимания на улюлюканье Джекмана. Сознание и зрение раздвоились. В разрыве туч ощерилась кровавая луна. Игорь зарычал от боли и ярости, кости ломались внутри тела, кожа лоскутами сползала с жесткой шкуры. Зверь пожирал его изнутри, начиная с потрохов.
Когда Игорь обратился в первый раз, Джинджер рассмеялась и назвала его Рихардом в красном платье. Окровавленные обрывки одежды, лоскуты мяса и кожи, свисавшие со шкуры, и впрямь напоминали кадр из клипа «Du riechst so gut» Rammstein.
Игорь Латыпов умер у мусорного контейнера, стараясь унять кровь, хлыставшую из распоротого бедра. Волкодлаку нужно было новое имя. Он выбрал прозвище Маршалл в честь режиссера, снявшего «Псов-воинов». Джинджер продолжала звать его Рихардом, для Джекмана и Данте он уже шестой месяц оставался Щенком. Ни одно из прозвищ не приживалось, не срасталось с его сущностью. Он так и оставался Игорем. Самое плохое, что он оставался человеком. Даже, когда волкодлак пожирал кровоточащее мясо, Игорь все осознавал и скулил от бессилия, но остановиться не мог.
Мысль материальна, слова могут убивать.
Одна фраза в постели после секса. Слово перед вечерним минетом. Намеки, полутона. Никаких уговоров и надутых губ.
Про заказчика и весьма солидную сумму, обещанную за убийство строителей (чем кровавее и жутче, тем лучше) ни слова. О чем парни не знают, о том не будут и переживать. Например, о банковском счете, ячейке с пачками наличных, и о двушке в Подмосковье. Как не знают ее настоящего имени – Наташа, или о том, что именно Джинджер их обратила.