Импровизированное застолье организовали прямо на берегу реки, напротив погоста. Слуги загодя поставили столы и стулья, привезенные из дома на телегах. Доставили закуски, самовар, столовое серебро и даже корниловский фарфор.
Гости добирались на лодках по реке.
Собрался весь цвет местного общества, еще бы, ведь в гости пожаловала и графиня Белоцерковская, приехавшая из самого Петербурга в соседнюю Ореховку к подруге.
Юле ничего не оставалось, как присоединиться к обществу, потянувшемуся к погосту. Вдруг нехорошее предчувствие кольнуло сердце, снова захотелось быть где угодно, но не здесь, – пусть даже вернуться домой, в Орловскую губернию, к разорившемуся отцу и чахнувшей матери. Она руками прикрыла округлый живот, осмотрелась, выискивая Юру. Супруг стоял рядом с графиней, закутанной, несмотря на жару, в черную кашемировую шаль.
– Готовиться начинают за месяц, дети ловят и убивают мух, складывают их в гробики, затем гробики несут на кладбище с причитаниями и плачем, хоронят за оградой.
– Как самоубийц, – промурлыкала графиня.
– Это древний обряд, проводы осени и душ предков. Обычно шуточный, у нас в Терентьевке принял трагические нотки. – Юра состроил грустную мину. – А все аборигены со своей Кровавой Марией.
– Кровавой Марией? – Тягучий и сладкий голос графини напоминал мед, гречишный, темный, на который особенно приятно садиться мухам, ползавшим до того губам покойника.
Юля даже всплеснула руками: ну откуда такие мысли?
Сегодня она была сама не своя. Все потому, что впервые выступала хозяйкой усадьбы и боялась допустить оплошность, услышать, как за спиной шепчутся о мезальянсе и батюшкиных карточных долгах. Юля глубоко вдохнула, стараясь успокоиться и привести мысли в порядок.
– Похороны закончатся, и мы отправимся смотреть лабиринт, посмотрим и Марию.
– Да вы, Юрий Андреевич, интриган, злодей. Вам только усов и маски не хватает.
Юра рассмеялся, повернулся к Юле. Она вымученно улыбнулась. Он протянул руку. Юля подошла, Юра крепко сжал ее ладонь. Сразу полегчало, и день не казался уже таким скверным.
Похоронная процессия приблизилась к погосту, бабы, продолжая голосить, опускали гробики в заранее вырытые могилки.
– При матушке гробы не в землю зарывали, а топили в реке и протоках, клали в гробики камни и осколки зеркала.
– Камни, понятно, чтобы не всплывали, а зеркала зачем? – На лице графини был неподдельный интерес.
Юля так и видела, как по возвращении в столицу Ильяна Павловна царит в салоне, рассказывая про диковатые провинциальные нравы.
– Что-то там с душами связано, не помню точно. Извините.
Юра выпустил руку Юли из своей и направился к стенавшим бабам.
– У вас замечательный супруг, – обратилась графиня к Юле, – и он вас очень любит, я вам завидую.
Юля не знала, что ответить, ее не учили светским беседам.
– Спасибо, – она снова вымученно улыбнулась.
– И не страшно вам? – Из голоса Ильяны Павловны исчезла сладость.
Юля посмотрела по сторонам: чудесный сентябрьский день – осколок бабьего лета, река искрится в солнечных лучах, гости беседуют о старых обрядах, тихо поскрипывают лодки у берега. Отчего страшному быть?
– В таком юном возрасте и уже мать. – Из уст графини, которой самой едва исполнилось двадцать, странно было слышать такие речи. – А нам с Петрушей Господь детей не дал.
– Мне очень жаль.
– Спасибо, – сказала графиня, но посмотрела на Юлю так, словно та больше нуждалась в сочувствии. Были в ее фиалковых глазах холодная печаль и злоба.
– Надо же, они так зеркала и кладут, – сказал Юра, вернувшись к гостям. В одной руке он держал гробик, в другой – крышку.
Гости подходили, заглядывали внутрь, дамы морщились, мужчины пожимали плечами: дикость, варварство.
– Язычество какое-то, – пробормотал в усы купец Вахрушин, нахмурив брови.
– Язычество, – повторил отец Сергий задумчиво, и как-то странно посмотрел на Юлю.
Многозначительно, как сказала бы ее мать. Священник был еще молод, высок и хорош собой. В Юлином родном городке служил милый старичок отец Паисий. Юле всегда казалось, что именно таким священникам и надлежит быть, с печатью аскезы и лучистыми морщинками.
Отец Сергий смущал ее своим глубоким голосом и темными большими глазами. Не могла она себе представить, как поверить ему сокровенные мысли. Это ее и мучило, и ранило. Отец Сергий, кажется, понимал ее смущение. Но чувство вины угнетало Юлю, и пригласить отца Сергия была ее идея. Как же она не подумала, что такое приглашение может быть принято за насмешку. Юля в сотый раз за день мысленно обругала себя дурочкой и улыбнулась батюшке, стараясь вложить в улыбку всю приветливость, которая у нее еще осталась.
В гробик Юля смотреть не хотела, но заглянула, чтобы не расстраивать супруга и еще больше не оконфузиться перед обществом, показав себя трусихой. Внутри лежали десятки мух, мертвых и еще живых, трепыхавших смятыми, сломанными крыльями. Некоторым дети оторвали крылья и теперь насекомые судорожно дергали лапками. Среди мух лежали крошечные осколки зеркал.
К горлу подступила тошнота, как на первых месяцах беременности, когда Юля часами лежала без движения, в ожидании, что беспокойство в желудке пройдет. Она даже не заметила, что общество собирается продолжить прогулку, пока супруг нежно не взял ее под руку, чтобы помочь сесть в лодку.
Водный лабиринт – гордость и причуда Юриного прапрадеда, Василия Ивановича Афанасьева. Естественный природный ландшафт с рекой и притоками преобразован был силой его гения в запутанную сеть каналов, омывавших небольшие островки с обелисками, статуями и беседками, заросшие кустарником и деревьями. Некоторые островки соединяли каменные и деревянные мостики на манер венецианских. Сеть каналов образовывала лабиринт, на который открывался вид из деревянного дома, где жили супруги.
Юра любил смотреть на лабиринт по вечерам, сидя на широкой террасе, обвитой уже по-осеннему красным плющом. Юлю же с приходом сумерек пугал вид молочно-белого тумана, затягивающего реку, каналы и островки. Мгла подкрадывалась к яблоневому саду, отделявшему дом от берега, окутывала ближайшие к воде деревья, но словно не могла подобраться к дому, построенному отцом Юры. Юля знала, что в сердце лабиринта есть еще один дом, заброшенный после смерти матери Юры. Юле лабиринт напоминал Петербург, в котором она никогда не была, а только знала из сочинений Достоевского. Ей казалось, что он, как и столица, покоится на костях.
Сейчас, в полдень, когда по-летнему теплое солнце скользило по черной зеркальной глади, брезгуя окунуть лучи в воду, подступавшие по вечерам тревога и тоска казались глупостью. Будто Юля все еще девочка, а не замужняя женщина. Она решила, что проведет день вопреки неурядицам, в конце концов Юля и сама еще не видела вблизи лабиринта. В усадьбу они с Юрой переехали в феврале, когда каналы стояли скованные льдом. Летом Юля мучилась дурнотой, не до прогулок было.
Вместе с гостями Юля осматривала статуи нимф и сатиров, резные беседки, выложенные белым кирпичом тропинки, закручивавшиеся в спирали и обрывавшиеся у часовенок или солнечных часов. Лакомилась дикорастущей малиной, пока вокруг жужжали злые осенние осы. Миновали, не заглянув, только остров, где стоял склеп с останками матери и сестры Юры.
День уже клонился к вечеру, когда общество достигло центра лабиринта – острова, на котором возвышался двухэтажный каменный особняк в классическом стиле. Серый камень, почерневший от времени, словно проглатывал солнечный свет, отчего лишь ярче пылали окна, в которые вместо стекол были вставлены зеркала.
На острове ничего не росло, даже трава пожухла и пожелтела, кое-где открыв проплешины сухой черной земли. Скрюченное мертвое дерево костистыми ветвями скребло окна-зеркала второго этажа.
– Прошу! – Юра взбежал на крыльцо и жестом пригласил войти.
Слуги уже зажигали свечи и лампы, разгоняя темноту, царившую внутри дома.
Юля замешкалась, поднялась по ступеням с опаской.
Юра развлекал гостей, показывая диковинки, собранные его семьей за два с лишним века. Рисунки Веронезе, Дюсарта, этюды сангиной Ватто, картины и офорты Семирадского, Брюллова, украшавшие стены. Фарфоровые вазы, вычурные металлические и хрустальные лампы. Картины из фаянса, вставленные в створки дверей. У всех изображений живых существ были заклеены сургучом глаза, даже на голубых голландских изразцах на печи в гостиной, крошечные печати лежали на лицах пастухов, пастушек и овечек.
Хрусталь, позолота и серебро отражались в окнах, зеркала были вставлены и с внутренней стороны. Десятки зеркал висели на стенах в тяжелых резных рамах, от совсем крошечных до огромных в человеческий рост. Они отражались друг в друге, образовывая туннели. Огоньки и отблески свечей дробились и множились, терялись в призрачных лабиринтах.
Гости восхищенно охали и тяжело вздыхали, когда наталкивались на изувеченные произведения искусства.
– После кончины матушки и Вари отец так горевал, что приказал залить сургучом портретам и статуям глаза, чтобы казалось, что они тоже ее оплакивают. – Юра невесело улыбнулся.
Юля подумала, что с такой улыбкой на красивых гордых губах должны идти на эшафот революционеры и бунтовщики. Она хотела взять супруга за руку, поддержать, но графиня ее опередила.
Юра предложил обществу самостоятельно осмотреть дом, гости в сопровождении слуг разбрелись по комнатам. Удостоверившись, что рядом никого нет, кроме графини и Юли, он жестом пригласил их последовать на второй этаж. Пройдя темным извилистым коридором, мимо закрытых дверей, любопытных зеркал и слепых портретов, он достал из кармана ключ и отпер дверь в дальнем конце коридора.
Дверь вела в небольшую комнату. Внутри было пусто, только висели на стенах десятки зеркал и огромная рама, занавешенная темным покрывалом.
– Вот она, Кровавая Мария, – сказал Юра, открывая, заскрипевшие окна, чтобы впустить больше света. Подошел к раме и сдернул покрывало.