На картине была изображена женщина. Половину ее лика скрывал темный сургуч, стекавший по впалым щекам бурыми слезами, видно было только губы, кроваво-красные, приоткрытые в жестокой улыбке. Багровое одеяние плотно облегало фигуру, с четко выписанными округлыми формами. Под тканью, обтягивающей большие груди, были прорисованы торчащие соски. Но женщина, нарисованная на картине, источала не сладострастие, а ненависть и силу. По ее рукам с раскрытыми ладонями ползали мухи. У босых ног, пронзенных терновыми шипами, растекалась лужа цвета киновари. Тугие капли падали в лужу с одеяния. На заднем плане торчали кресты с распятыми на них римскими легионерами, корчащимися в муках. Вокруг крестов стояли святые с нимбами из мух, кружащих вокруг голов, и показывали пальцами на римлян.
– Это не Святая Дева, – прошептала Юля и перекрестилась.
Ей было все равно, что подумает столичная гостья. От картины тянуло злом, и от такого зла она знала только два средства – молитва и крестное знамение.
– Нет, это моя прабабка Мария Валерьяновна Афанасьева, – ответил Юра, – потребовавшая написать ее в образе Кровавой Марии, покровительницы матерей.
– А Семен Павлович прав: язычество, – промурлыкала графиня. – Юрий Андреевич, идемте, а то Юленька сейчас чувств лишится.
Юля оперлась рукой о стену, перед глазами все плыло. Ей казалось, что в туннелях, образованных зеркалами, мелькают странные тени, подсматривают за ней, следят. Снова подступила дурнота.
– Адопись, – прошептала она сухими губами.
– Нет, – раздался голос у нее за спиной.
– Адописные иконы те, что под ликами святых прячут изображение дьявола, а эта женщина сама и есть дьявол.
Отец Сергий стоял у входа в комнату, не переступая порога, с гневом глядя на картину.
– Сожгите ее, Юрий Андреевич. Добра она не принесет.
Полегчало Юле, только когда гости разъехались. Последней в лакированную коляску грациозно вспорхнула графиня, пожав на прощание Юре руку.
В спальне горничная Зиночка трещала без умолку, помогая Юле раздеваться, – про миллионщика купца Вахрушина, про Игнатия Илларионовича, предводителя дворянства, страшного и злого, как черт, и, конечно же, про графиню.
Юля не слушала, погрузившись в мрачные мысли: то думала о том, как счастливо улыбался Юра, беседуя с Ильяной Павловной, то вспоминала греховную картину и крестилась.
Когда Зиночка ушла, Юля еще долго сидела у туалетного столика и смотрела в зеркало. Что-то было не так, вроде вот ее лицо, бледное и осунувшееся, за спиной – ярко освещенная комната, красные георгины в вазе у окна, но отражение дрожало и колебалось, будто пряталось за ним что-то.
Понять, что не так, Юля не успела, в комнату вошел Юра с заговорщическим видом.
– Знаешь, а ведь мы обряд так и не закончили.
Юля непонимающе посмотрела на супруга.
– Не похоронили мух.
Юля вспомнила о гробике, который Юра забрал у крестьянок, и впрямь, гробик так и стоял в лодке, она споткнулась о него, когда из нее выбиралась.
– Пойдем.
– Сейчас?
Было уже глубоко за полночь, ее пошатывало от усталости, но она вспоминала графиню, та точно пошла бы, и не остановили бы ее ни усталость, ни предрассудки.
– Хорошо.
Юра заботливо накинул ей на плечи шаль и помог подняться.
По небу скользили тучи, то открывая, то закрывая луну, надкушенную умирающим летом. Река отражала небо, как зеркало.
Юра нес в одной руке закрытый гробик, другой придерживал Юлю. Они спустились к небольшой деревянной пристани. На берегу высился лодочный сарай, за ним чуть поодаль стояла баня. На противоположном берегу шуршал камыш. Пейзаж напоминал колдовской вечер в Малороссии, не хватало только зеленоволосых русалок в белых рубахах.
Юля поежилась от холода, пробравшегося под легкую ткань. Она ждала, что Юра кинет гробик в воду и они вернутся домой, но супруг протянул гробик ей.
– Это женское дело, – сказал супруг серьезно, даже с некоей странной торжественностью, – так у Кровавой Марии просят защиты для себя и ребенка.
Помедлив, Юля все же взяла гробик, внутри зашелестели трупики мух и звякнули осколки зеркал. Бог с ним, лишь бы покончить со всем быстрее. Юля подошла к краю пристани и бросила гробик в воду, разбив вдребезги отражение неполной луны. Гробик покачался на поверхности и резко ушел под воду.
Стоило супругам вернуться в дом, как поднялся сильный ветер. Набежали тучи и ночную тишь разорвал раскат грома. Хлынул дождь.
Юля провалилась в тяжелый сон, невзирая на буйство стихий.
Ей снилась высокая женщина, с закрытым алым платом лицом, бродившая ночью по водному лабиринту. Ее израненные босые ноги ступали по реке, как по тверди, оставляя след из капелек крови, не растворявшихся в воде. Женщина слепо шарила вокруг вытянутыми руками с длинными белыми пальцами, будто старалась нащупать дорогу или искала кого-то. В небе бесновались полчища чертей, мчались, хихикая, среди туч голые старые ведьмы. Ржали кони с огненными глазами, запряженные в повозки из костей. Женщина продолжала идти, но ее отражение в реке стало другим. Юля все силилась рассмотреть, что же пряталось в черной глубине, а когда рассмотрела, провалилась сквозь воду в гроб. Юля лежала среди сотен мух, бивших сломанными крылышками, осколки зеркал впивались ей в кожу. Она закричала, речная вода заполнила ее рот и горло. Гроб тонул, мухи плавали вокруг нее, истошно крича, она и не знала, что мухи могут кричать.
Наутро Юля проснулась вся разбитая, тело ныло, в горле саднило, рубашка и постель промокли от пота. Несколько дней она провела в постели, не в силах встать. Юра приходил ее проведать, справлялся о здоровье, но все как-то с прохладцей, будто не было ему до того дела, а только выполнял он супружеский долг.
Дни Юра проводил с графиней, катаясь на лодке по лабиринту, или в городе на балах и приемах. Зиночка докладывала Юле обо всем, словно горничной доставляло удовольствие видеть, как терзается хозяйка. Юля с жадностью ловила каждое ее слово и требовала новых подробностей.
Доктор, навещавший Юлю, велел не беспокоиться, сказал, что болезнь ее от расшатанных нервов, а с ребенком все в порядке. Но легче сказать, чем сделать. И она без сил, лежа на кровати, слушала про парижские туалеты графини, про всеобщую к ней любовь, про заигрывания с нею местных холостяков и ее умение уйти от назойливых поклонников, оставив тех не в обиде, но и без надежд на руку и сердце.
Кровавая Мария ей больше не снилась, наоборот, спала Юля теперь вовсе без сновидений, – но днем, лежа в одиночестве, словно бредила наяву. Вспоминала свое бедное девичество в глухом провинциальном городишке. Юру, приехавшего продать лес, доставшийся в наследство от троюродной тетки. Муки от невысказанного чувства, ибо он ни за что не взял бы ее, бесприданницу, в жены. Радость после признания в любви и обручения. Первые месяцы замужества, когда казалось, что даже облака плывут по небу какие-то зефирно-ванильные. Но вспоминались ей теперь и пересуды стареющих матрон, что продажа леса лишь отговорка, что прятался в провинции Юра от грязной истории. Вспоминались слова, которые с чистым и светлым Юриным лицом никак не вязались – адюльтер, дуэль, самоубийство. Запутанная, темная история, верить в которую не хотелось. Юля и не верила. Тогда.
Бабье лето закончилось, листва на яблонях за окном желтела и опадала. Минул почти месяц, прежде чем Юля начала вставать с постели и выходить в сад в сопровождении Юры и графини. Они были с ней предельно заботливы, графиня лично укрывала ее ноги пледом, если утомленная прогулкой, Юля присаживалась отдохнуть на террасе. Графиня теперь в усадьбе была частым гостем, играла на рояле, развлекая супругов фривольными песенками, от которых у Юли рдел румянец на щеках. Простота ее обращения с Юрой была на грани приличий, но Ильяна Павловна никогда эту грань не переступала.
Юля то мучилась от ревности, то упрекала сама себя, ведь Юра как-никак долго жил в столице, и наверняка в селе ему было с ней скучно, а графиня оживляла его дни. И все же витало в воздухе что-то такое, что не давало покоя. Зыбилось на грани восприятия, маячило во мгле спутанных, злых мыслей. Супруг не давал ей повода усомниться в его верности. Вот если бы увидеть их наедине, застать за признанием и поцелуем, тогда бы ушла снедавшая сердце тревога, пусть даже ценой счастья… Но лучше знать наверняка, чем мучиться подозрениями.
Часто приходил отец Сергий, подолгу сидел с Юлей в гостиной, молча пил чай, будто ждал, что вот-вот она раскроет ему, что у нее на сердце. Или наоборот, сам хотел рассказать что-то, но все никак не решался. Иногда Юля и впрямь хотела обо всем поведать, но стоило начать разговор, как что-то мешало: то входила Зиночка с подносом, то возвращались с прогулки Юра с Ильяной Павловной, а раз, когда Юля совсем решилась, упало на пол и разбилось зеркало в прихожей.
С наступлением холодов Юра и графиня не оставили привычки прогуливаться на лодке по лабиринту, звали с собой и Юлю, но от одного взгляда на воду у нее начиналась нервная дрожь.
Но вот что странно: чем больше времени Юра проводил с графиней, тем больше в его внешности обнаруживалась усталость, под глазами залегли темные круги, на лбу резче и глубже стали морщинки. Да и вообще, если летом это был пышущий здоровьем молодой человек, то к зиме он все больше напоминал одного из тех безумцев, что погрязнув в пороке, забывают про сон и еду. Все больше супруг напоминал Юле ее отца.
– Серафима, поздно уже, иди домой, – обратился отец Сергий к бродившей по церквушке немолодой женщине, вытиравшей тряпицей пыль с окладов.
Служба давно кончилась, прихожане разошлись по домам, за окном раскинулась морозная ночь.
– Тошно дома мне, батюшка. Матренушку вижу, она теперь ко мне каждую ночь приходит. Садится на лавку и ладошки друг о дружку трет, будто зябко ей.
– Ты ей имя дала? – сурово спросил отец Сергий, но, смягчившис