ь, добавил:
– Перекрестись и «Отче наш» прочитай.
Серафима низко склонила голову.
– Не помогают молитвы, она теперь в силу вошла, как речку льдом сковало, ее время настало. Грех на мне, батюшка, как есть грех, но чем так мучиться, лучше в петлю.
– Одумайся! Что ты говоришь?
И снова голос был слишком суровым, слышались в нем отголоски заученных в семинарии истин, к реальной жизни не применимых, хотелось отцу Сергию быть добрым и справедливым, не таким, как громогласные попы, обещавшие муки адские за малый грех… Но получалось пока плохо.
Вот и теперь, надо бы успокоить метущуюся душу, а не перуны метать.
Серафима ушла, низко склонив голову. Отец Сергий запер церковь и пошел домой. Снег хрустел под ногами, мороз крепчал. Дорога до села лежала через небольшой лесок. Отец Сергий шел, погрузившись в невеселые думы.
До того, как осесть в Терентьевке, отец Сергий много ездил по стране, даже за границей бывал, но нигде не встречал такой глубокой веры в создание, нарисованное народной фантазией. Ересь угнездилась так глубоко в сердцах местных жителей, что вырвать ее можно было, только лишив их жизни. Кровавая Мария, убившая мучителей сына, отомстившая за его смерть. Надо же такое придумать.
Изначально Кровавой Марией прозвали княгиню, у которой в Смуту поляки убили мужа, а маленького сына затравили собаками. Она собрала оставшихся в живых сельчан и ушла в леса, открыв настоящую охоту на иноземцев. Слава о ее жестокости еще долго жила в народной памяти, со временем она стала местной заступницей. Отцу Сергию не удалось выяснить, когда точно зародился обычай отдавать ей умерших в утробе младенцев, слившийся с обрядом хоронить мух. Зато с достоверностью удалось установить, что водный лабиринт в усадьбе не был прихотью, с его помощью предок Юрия Андреевича стремился удержать Кровавую Марию, запереть ее метущуюся душу, все больше сливавшуюся в сознании людей с Богородицей, так что ей уже молились. Верили, что она защитит или отомстит обидчикам, как верила прабабка Юрия Андреевича, велевшая написать с нее портрет Марии, как верила его мать, скупавшая у крестьянок выкинутых зародышей, чтобы спасти умиравшую от чахотки дочь. Но потом все изменилось, заступница превратилась в монстра. Сельчане о таком с ним говорить боялись, молчал и Юрий Андреевич.
Как только мороз сковал реку и протоки льдом, появилась у отца Сергия привычка гулять по лабиринту. Он и сам не знал, что искал. Иной раз несколько часов побродит кругами, постоит у запертого особняка с закрытыми на зиму ставнями окнами-зеркалами. Прочитает молитву у склепа, окруженного кипарисами, где покоились мать и сестра Юрия Андреевича. Вернется домой и до глубокой ночи роется в книгах, пытаясь найти ответы.
– Доброй ночи, батюшка, – прозвенел в морозной ночи веселый голос.
Отец Сергий остановился, перед ним стояла Ильяна Павловна, преграждая дорогу к селу. Первые дома уже выглядывали из-за деревьев, подмигивая теплыми огоньками в окошках. Надо же, как его захватили думы о святой еретиков, даже не заметил появления графини.
Ильяна Павловна сложила ладони и склонила голову, при этом белый пуховый платок сполз с ее головы и обнаженных плечей, соскользнул по шелковому бальному платью и упал в снег. Она этого не заметила.
– Большая вина на мне, батюшка. Мужа, Петрушу, не уберегла. – Голос графини тек, как янтарное вино в жаркий полдень. – В грех прелюбодеяния впала.
Графиня говорила что-то еще, про Петербург, связь с Юрием Андреевичем, но отец Сергий не мог оторвать взгляда от ее красивых полных губ, со словами изо рта графини не вырывались клубочки пара, – и это на лютом морозе, в то время, как сам отец Сергий, казалось, не дышал, а дымил трубкой.
– Что? Страшная эта ваша Мария? – вдруг спросила графиня, поняв, что ее не слушают.
– Только для тех, кто захочет причинить вред тем, кто под ее покровом ходит, – ответил отец Сергий.
– И Юльку Мария защищает? – промурлыкала графиня.
– Оставили бы вы Юрия Андреевича, а не то… – отец Сергий запнулся, что «а не то»? На себе гнев заступницы испытаешь? Той самой, в которую отцу Сергию верить не полагалось, а в приходе веру ту велено было искоренить?
Графиня повела обнаженными плечами, улыбнулась со сладкой истомой. Подошла ближе, дотронулась до его лица кончиками пальцев. От ее прикосновения голова наполнилась греховными, грязными мыслями, захотелось повалить Ильяну Павловну на снег, прямо здесь, на виду у всего села, и впиться губами в ледяную кожу.
– Думаешь, поп, я не вижу, как ты по усадьбе шляешься, вынюхиваешь что-то? За мной следишь?
Так вот в чем дело, ловил Марию, да попалась Ильяна.
– Юрочка мой, а попытаешься мне помешать, я тебе уд оторву и сожрать заставлю, – прошептала Ильяна Павловна и отступила, скрылась в налетевшей вдруг метели.
Отец Сергий еще долго стоял на дороге, глотая ледяные, жалящие порывы ветра, стараясь прийти в себя.
Как-то днем, когда Юра ушел на охоту, Юля устроилась с вязанием у печки. Изразцы со сценками из сельской жизни напомнили про скрытый в сердце лабиринта дом. Вспомнились пастухи и пастушки с залитыми сургучом глазами, а следом и Кровавая Мария. Сосредоточиться на вязании не получалось, Юля оставила работу и пошла в библиотеку, найти легкий роман, надеясь, что чтение прогонит дурные мысли.
Она выбрала книгу и уже хотела вернуться в гостиную, когда внимание привлек веленевый конверт, лежавший на столе, за которым Юра занимался делами усадьбы. Ничего особенного, конверт как конверт, записка от управляющего или письмо из управы, вот только вместо адреса стояла одна буква «С.»
Юля взяла конверт, от него легко пахло «Пурпурной фиалкой», духами графини. Внутри лежал сложенный вдвое листок. Дрожащими пальцами Юля достала письмо.
«Мне не терпится оказаться в твоих объятиях, любовь моя».
Дальше Юля читать не смогла, слезы застили глаза. Подозрения оправдались.
– Мерзость, мерзость, мерзость, – повторяла она, прикрывая рукой живот, ставший совсем большим, словно старалась защитить ребенка от предательства отца.
Юля разорвала письмо и выбежала из гостиной, вдруг пришла уверенность, что супруг не на охоте, а прямо сейчас, в эту минуту изменяет ей с графиней в особняке в центре лабиринта. Юля наспех накинула шубу и платок, выбежала на улицу, все в каком-то бреду и помешательстве.
Волосы выбились из-под платка, мешали, лезли в глаза и рот. Она плохо помнила дорогу, несколько раз сбивалась, петляла, останавливалась перевести дух, рыдала, гладила живот, бормоча какие-то глупости, стараясь успокоить не то ребенка, ворочавшегося под сердцем, не то саму себя. Раз оступилась, по колено провалилась в полынью, насилу выбралась, сильно мешало промокшее платье. Повезло, что у самого берега, где неглубоко.
Наконец впереди показался особняк. Юля чуть не упала, запутавшись в мокром платье, кое-как поднялась к крыльцу, черневшему в ранних зимних сумерках. Двери оказались не запертыми. Внутри царили темнота и стужа. Негнущимися озябшими пальцами Юля зажгла лампу, стоявшую на столике у входа. Огонек затеплился в сотнях зеркал.
Юля прислушалась, – тихо. Света от лампы едва хватало, чтобы разогнать тьму. Юля обходила комнаты одну за другой, ноги совсем замерзли в промокших сапожках, подол платья покрылся коркой льда. В особняке никого не было, только слепые портреты и статуи плакали кровавыми слезами. Но Юле казалось, что Юра и Ильяна Павловна где-то здесь, прячутся от нее, хихикают и целуются, глядя, как она бестолково мечется по темным, холодным коридорам.
Наконец, не осмотренной осталась только комната с Кровавой Марией.
Юля потянула за ручку, дверь подалась, – не заперто. Она вошла.
В тусклом свете лампы запечатанный лик, отраженный в зеркалах, был еще страшнее. В комнате никого не было.
Юля всхлипнула. Тяжело опустилась на пол, вдруг сильно захотелось спать. Забыть все тревоги и просто уснуть.
В глазах помутнело, воздух вокруг пошел рябью. Нечем стало дышать, Юля стянула с головы платок, потянулась расстегнуть ворот, но пальцы нащупали оборванные нитки вместо пуговицы, должно быть, та оторвалась, пока она бегала по лабиринту.
Тени сгущались и прятались в зеркалах, протягивали костлявые лапы из призрачных лабиринтов.
Вдруг тишину нарушил звук шагов.
Значит, правда, все-таки правда…
Юля посмотрела в скрытый густой тьмой коридор, что-то было там за кругом трепещущего, тусклого света от лампы, словно уползавшего в зеркала. По коридору кто-то шел. Юля всхлипнула, сон как рукой сняло, но сил подняться не было.
Шаги стихли на границе света и тьмы.
– Юленька, слава Богу, вот вы где, а мы вас обыскались.
– Ильяна Павловна? – спросила Юля неуверенно. Голос принадлежал графине, но что-то было не так.
– Идемте скорее, Юрий Андреевич очень беспокоится.
Юле странным показалось, что графиня не входит в комнату, чтобы помочь ей подняться.
– Я… я… устала, сейчас минутку передохну и вернусь, а вы идите, – ответила Юля вместо того, чтобы попросить у Ильяны Павловны помощи.
– Я не могу вас тут бросить. – В голосе графини прозвенели злые нотки.
Ильяна Павловна сделала шаг вперед, но носки ее шелковых черных туфель замерли на самой границе света.
– Я никуда с вами не пойду, – прошептала Юля.
– Не хочешь, сука? Ну, ладно…
Графиня сделала шаг и вступила в круг света. Это уже не была изящная красавица из Петербурга. Черное шелковое платье, белье и обувь сползли с ее тела рваными лоскутами, кожа потрескалась, обнажив мясо, куски кожи заскользили по телу, то скрывая, то открывая мышцы с пульсирующими венами и артериями.
Юля закричала. Графиня опустилась на колени, подползла к Юле, протянула руку и погладила ее выпиравший живот. Прикосновение было ледяным, ребенок заворочался, толкнул ножками. Юля не могла оторвать взгляда от кусочков кожи, ползавших по телу графини. То вместо кровавой дыры покажутся нежные губы, то по впалому животу скользнет плоская белая змея, то по костлявым рукам проползут кожаные ленты. Ледяные пальцы графини проникли сквозь ткань, кожу и мышцы в ее живот. Боли не было, внутрь словно вползла ледяная змея.