– Я съем душу твоего ребенка и Юру больше ничего здесь не удержит, он будет только моим, – прошептала графиня.
Зеркала задрожали и заскрипели.
Кровавая Мария сошла с картины, ее босые ступни оставили на пыльном паркете кровавые следы. Не скрытая сургучом бледная кожа с трещинками, нарисованными на краске временем, тускло светилась в окутывающей ее тьме. У ног Марии ползали младенцы, обожженные каплями раскаленного сургуча. Младенцы превратились в мух с оторванными крыльями. Насекомые поползли к графине на переломанных лапках. Крупные, размером с котят, они подбирались к ее ногам, впивались хоботками в обнаженное мясо, снова становились младенцами, слизывающими крохотными язычками кровь с ее бедер, впивавшимися крохотными пальцами в мясо.
Графиня закричала, выдернула руку из Юлиного живота, старалась смахнуть, отогнать от себя мух-младенцев, но те вцеплялись в лоскутки кожи и не отставали. Графиня металась по комнате, воя и извергая проклятия. Кровавая Мария подступала к ней все ближе, отражения графини метались по зеркальным туннелям, десятки обнаженных окровавленных женщин отбивались от полчищ мух, корчились в страшной пляске, метались по призрачным лабиринтам. Юля не сразу поняла, что только отражения и видит, графини больше не было в комнате. Мухи ползали по обратной стороне зеркал, чистя окровавленные лапки. Смолкли крики. Исчезли и отражения.
Кровавая Мария стояла посреди комнаты, не отражалась в зеркалах. Юля видела сотни собственных жалких фигурок, скорчившихся на полу, но не закутанную в багровый плат женщину с глазами, залитыми сургучом. Мария приблизилась к Юле.
– Пророчица моя, – ее голос напоминал жужжание роя мух, – должна быть зрячей.
Мария впилась в лоб Юли огненными перстами и сорвала печать с ее лица.
В библиотеке было сильно накурено, но все равно взгляд священника жег Юрия и через преграду. Он потянулся к штофу с вином, увидев, что жидкости внутри почти не осталось, безвольно опустил руку на стол, покрытый зеленым сукном.
– Отец мне о ней рассказывал. Я тогда еще маленький был, не понимал ничего, а Варя… та все понимала, поэтому она ее и выбрала, как теперь Юлю.
– Зря вы Юлю в усадьбу привезли.
Во взгляде Юры вспыхнула злоба.
– Не мог я в Петербурге оставаться, понимаете, Ильяна казалась не такой, как другие, в ней чертовщинка какая-то была, я от нее оторваться не мог. В долги страшные залез. Драгоценности, рестораны, экипажи, туалеты. А ночью она словно душу из меня выпивала. Когда Петр Васильевич узнал обо всем, он меня на дуэль вызвал, решили стреляться на Черной речке, ей это казалось жутко интересным. Но в ночь накануне поединка она прибежала ко мне вся в слезах, говорила, что Петр с собой покончил, отравился, – мол, боялся, что не убьет меня и тогда его имя будет опозорено.
– Вы ей поверили?
– Нет, потому и уехал. Его лицо… я такое лицо только у матери видел, когда ее из воды достали. А когда я ее в этом обвинил, то Ильяна мне свой настоящий облик показала. И я сбежал. Метнулся в Орловскую губернию, Юлю встретил. Женился. – Юра тяжело вздохнул. – В Петербург обратно нельзя, там Ильяна, к тому же долги. А здесь дом родной, надеялся, что та сдохнет с голоду, а Мария Юлю защитит. Когда Ильяна сюда приехала, я просто голову потерял, помнил все, но как в дурмане, и так было, пока ее Мария не забрала. А теперь слишком все ясным стало.
Отец Сергий печально покачал головой:
– Ох, Юрий Андреевич, голодный зверь самый лютый. И на Марию зря надежды возлагали. Вас там не было, не видели вы, что эта Мария такое, графиня перед ней беспомощной, как котенок, оказалась, хоть и тварь бесовская, но Мария – чистое зло, из самого ада.
Иногда отец Сергий жалел, что в тот день кинулся на помощь, увидев Юлю, бредущую к особняку, и графиню, крадущуюся за ней по пятам.
– Да, матушка сначала ей как Богородице молилась, все просила, чтобы она Варю вылечила, золотом бабам платила, которые ей выкинутых зародышей и мертвых младенцев приносили. Я сам с дворовыми мальчишками мух бил. Матушка складывала в гробики мух, битые зеркала и зародышей, и в воду бросала. А потом бояться стала, говорила, что Мария на нее с портретов и статуй смотрит. Своей рукой ей на глаза сургуч налила. Отец приказал зеркала вместо стекол вставить, чтобы больше коридоров создать, боялся, что одного водного лабиринта не хватит, к тому же зимой от него нет толку. Родители все сделали, чтобы Марию в усадьбе удержать и заставить Варе помочь. Но Мария обеих забрала, и мать, и дочь.
– Вы говорите, что матушка золотом за зародышей и младенцев платила?
Вот оно, – то, что ускользало, невидимое, зыбкое. То, что он искал все это время. От страшной догадки отца Сергия бросило в жар.
– В жертву Марии годились лишь выкинутые и мертворожденные, а крестьянки от отчаянной нищеты к бабкам шли, чтобы те детей из их утробы выскребли. Женщина одна дочку задушила и матери вашей, как мертворожденную продала. Такие жертвы защитницу только обозлили, вот и забрала она вашу сестру и мать. А Юлю и сына спасла.
– Спасла ли?
Сильно пахло антоновкой, Юля поморщилась. На блюдечке, стоявшем перед ней, лежало разрезанное на части яблоко.
Яблоко? Почему яблоко?
Мысли ворочались тяжело. Юля отодвинула блюдечко, мерзкое оно какое-то. Рассеяно огляделась: гостиная, залитая молочным светом, вызывала в ней отвращение, противными были и дубовые панели на стенах, и мебель с гнутыми ножками. Все лгало. Не могло быть этого света, панелей и мебели, не могло все оставаться таким… нормальным, в то время как…
Юля потеряла мысль, силилась и не могла вспомнить, что произошло, как она здесь оказалась. Была осень, а вот погляди-ка, окно расписано морозными узорами, за стеклом пушистый снег укрыл сад. Только зеркала не лгали, там среди теней стояла Кровавая Мария и звала к себе. Юля идти не хотела – каждый раз, когда она ходила туда, Мария показывала ей страшное. Прошлое, будущее и то, что могло бы произойти. В последний раз миниатюрную женщину, несущую на руках девочку с окровавленными ртом, кровь стекала по ее острому подбородку на грудь. Женщина оглянулась на особняк, черневший в предрассветном тумане, и вошла в воду.
Юля избегала зеркал, но это не помогало, сейчас Мария улыбалась ей из лакированной поверхности стола. И больше не было ни гостиной, ни тепла, ни света…
Юра и графиня целовались у крошечной могилки за кладбищенской оградой, креста над могилкой не было – ведь ее сыночек умер некрещеным, некрещеным православное погребение не полагалось. От этого было немного грустно и капельку страшно.
По их телам и лицам ползали мухи. Терли лапки, деловито жужжали, проваливались в зеркальную гладь и ползали по ее изнанке, так что были видны их брюшки. Мухи оборачивались младенчиками, цеплялись за юбки графини. Мария стояла у изголовья могилки и трогала перстами сургуч на лице. Юля думала, что глаза Марии, скрытые печатью, похожи на глаза Сатурна, пожиравшего сына, с картины Гойи. Ее глаза полны безумного ужаса перед тем, что она творит.
Юля знала, что должна сделать.
Сбежать теперь куда сложнее, за ней следили днем и ночью. Юра, отец Сергий, Зиночка, даже дворник Матвей. Они хитрые, но с ней Мария, к тому же не мешает теперь большой живот. Неделю или две назад из него вылезло визжащее, дрыгающее ножками существо, доктор завернул его в простыню и отдал Зиночке.
Ночью Юля дождалась, когда Зиночка уснет над колыбелькой, и сбежала из дому. Она спешила освободить Марию. Растрепанная, в валенках на босу ногу, в осеннем жидком салопе, перелезала через сугробы, оскальзывалась на льду, там под снегом метались тени. Невыношенные, нерожденные дети ползали по черному дну.
Не страшно, с ней Кровавая Мария. Вела ее за руку, указывала путь.
Вот и особняк, двери слетели с петель от дыхания Марии. Юля схватила подсвечник и заметалась по дому, разбивая зеркала, – те, что в окнах, и те, что на стенах. Она чувствовала, как ломаются стены лабиринта, как вырываются на волю запертые в нем души. Вокруг летали снежинки и мухи. Осколком зеркала и собственными ногтями, обтирая окровавленные пальцы о рубашку, Юля бережно счистила сургуч с лика Марии. Кусочек за кусочком, аккуратно, боясь поранить. Смоченный ее кровью сургуч становился мягким, как теплый воск, и отходил от картины, не портя краски.
Время остановилось, мухи перестали жужжать, снежинки зависли в воздухе, застыли скрюченные, злые тени, когда открылись алые страшные глаза Марии.
Белые лепестки тихо лежали на водной глади, яблони стояли в цвету и кипели у Юли за спиной. Она смотрела на свое отражение в реке, бардовое платье с глухим воротом, алый плат, скрывающий распущенные волосы, на лбу шрамы от ногтей, а вокруг глаз и на щеках отметины, словно с ее лица сорвали карнавальную маску вместе с кожей.
– Барыня, – Зиночка неуверенно окликнула ее с тропинки, бежавшей через сад.
Горничная тоже изменилась, вместо черного шелкового платья и белого кружевного фартучка, она теперь носила суровую домотканую рубаху и ходила босая.
– Паломники ждут, барыня.
Юля кивнула в ответ и пошла к дому, мельком взглянув на тетешкавшегося в саду с их сыном Юру, – такого любимого когда-то, такого чужого теперь.
У парадного крыльца толпился народ, были там и крестьяне, и купцы, и мещане. Ползали в грязи, пресмыкались, просили совета, помощи, защиты.
– Все мы дети ее, – сказала Юля. – Мария отмстит врагам вашим, как отмстила моим, дарует вам милость свою, снимет печати с очей ваших, как с моих сняла.
Поднялся вой и стон.
Из толпы вышел отец Сергий, осунувшийся и помятый. Он молча смотрел на нее своими умными грустными глазами.
– На моих глазах больше нет печати, – тихо сказала Юля, сказала только ему, и только он услышал ее и понял.
Кровавая Мария бродила среди толпы, всматриваясь в души и сердца, мухи летали вокруг ее головы, образуя венец.