Смрад усилился у приоткрытой на ширину ладони двери в спальню. Стас остановился в нерешительности. Надо только протянуть руку и толкнуть дверь. В конце концов, смерть – естественная часть жизни. Легко рассуждать о смерти, готовясь к похоронам начальника, но совсем другое – увидеть мертвой мать. Стас глубоко вдохнул, тут же пожалев об этом. Запах, который он почти начал переносить, снова стал резким. Он распахнул дверь.
Мать стояла спиной к входу, одетая в цветастый синий халат. Растрепанные седые волосы облепили ее согнутую спину, как паутина. Пальцы с коркой засохшей крови на месте содранных ногтей упирались в стекло. У босых почерневших ног засохла куча дерьма.
Стас подошел к матери. Боясь дотронуться до окостеневшего тела, наклонился к окну, почти прижавшись щекой к стеклу, и заглянул ей в лицо. На потрескавшихся губах покойницы остались следы багровой помады. Белесые мертвые глаза рассматривали дорогу и старух у подъезда. Третий день рассматривали.
– Мама умерла, – странно, но голос не дрожал. Зато пальцы, сжимавшие смартфон, заледенели.
Утром он ненавидел жену, но в момент, когда боль и отчаяние грозили разорвать его на куски, он позвонил ей. Как бы то ни было, Алена оставалась самым близким ему человеком. Но эта самолюбивая злобная тварь повела себя, как обычно.
– У меня клиент, половины первого еще нет. – Деловой холодный голос. – Перезвоню, когда освобожусь.
Кровь прилила к вискам.
– Слушай, ты, сука! Мать умерла, она сейчас дохлая из окна смотрит. На хрен твоих клиентов! Приезжай, я сказал!
В ответ тишина. Стас подумал, что Алена отключилась, но она ответила:
– Сейчас вызову такси и приеду.
Стас осмотрелся. В спальне будто прошел ураган. Обои сорваны со стен и валяются на полу, на бетоне борозды от ногтей в потеках засохшей крови. Сорванное с потолка натяжное полотно свернулось в углу вонючей кучей. Борозды от ногтей остались и на потолке. Стаса снова замутило.
На стене, почти в полуметре от плинтуса, чернели нацарапанные детской рукой буквы: «СТАСИК». Это он сделал надпись перочинным ножом во время ремонта, до того как поклеили обои. Вокруг надписи горели багровые следы поцелуев.
В глазах потемнело от вспыхнувшего в мозгу видения. Мать мажет губы помадой, а затем, стоя на коленях, целует его имя.
Стас будто провалился в пахнущую мертвыми лилиями черноту. Очнулся уже на улице. Бабки накинулись на него с расспросами, пытались узнать, что случилось, а он стоял и не мог понять, как здесь очутился и что происходит. Такие провалы стали случаться с ним после дня рождения Алены. Иногда он вечером ложился спать, а просыпался на улице, стоя в одних трусах на детской площадке. На работе возвращался в кабинет, а оказывался в парке в нескольких километрах от здания администрации. Последний раз его накрыло перед тем, как у начальника случился инфаркт. Вот, старик кричит, что не даром его имя рифмуется с «пидарас», размахивая перед лицом исчерканным письмом в Правительство области. А через секунду Стас стоит в коридоре, а в кабинете суетятся врачи скорой помощи.
Придя в себя, он позвонил в полицию, похоронное бюро, отцу, последним набрал номер Зои. Когда он отключился, оставив сестру захлебываться слезами, подъехало такси. Алена вышла из машины, быстро подошла к нему и встала в нескольких шагах. Стас обнял жену, вцепился в напряженное твердое тело, как в спасательный круг. Ему не терпелось рассказать ей, что последними словами, сказанными матери, были: «Люби меня, старая сука!» Словами, брошенными сгоряча, когда мать убеждала его дать сестре денег на покупку машины.
– Пап, а бабушке там не темно? – Сашка задумчиво посмотрела на гроб на дне могилы.
Комья земли падали на крышку с глухим стуком. Зоя рыдала, прислонившись к стволу березы, росшей неподалеку. К ней жались двое сыновей.
Не успел Стас ответить, как Сашка спросила:
– Пап, а ты мне в гробик положишь фонарик и спички, чтобы страшно не было?
Серые маленькие зрачки впились в него, требуя ответа.
Стас замешкался, не столько из-за вопроса, сколько из-за цвета Сашкиных глаз. Он бы мог поклясться на материнской могиле, что глаза у дочери были карие, а не серые. Яркие кружочки чайного цвета, а не блеклые точки, которые сейчас смотрели на него.
– И дырочки, сделай мне в гробу дырочки, чтобы я там могла дышать. А еще…
– Саша, замолчи.
Девочка закрыла рот, посмотрела на мать. Алена вынырнула из толпы заплаканных родственников.
В простом сером платье и черном газовом платке, без макияжа, жена казалась изможденной. Сухие бледные губы шелушились, под глазами залегли темные круги, скулы и нос заострились. Она будто стала старше за те три дня, что потребовались на улаживание дел с похоронами. Для Стаса они прошли, как в тумане. Алена поила его успокаивающими отварами, от которых он проваливался в беспокойный сон, полный предчувствия беды, неотвратимой угрозы.
Жена общалась с полицией, агентом похоронного бюро и родственниками. Не церемонясь, пресекала любые попытки посплетничать на счет обстоятельств смерти свекрови. С ним она была также скупа в объяснениях. Помутнение рассудка, остановка сердца – вот и всё, чего он смог от нее добиться. С другой стороны, больше он и не хотел знать. В часы, когда заканчивалось действие успокоительных, он как наяву видел свое имя в окружении багровых поцелуев. Внутренний голос твердил не умолкая: «Мало тебе было материнской любви? На! Подавись!»
– Мы пойдем, погуляем.
Алена взяла Сашку за руку и вышла на узкую тропинку между могил, оставив Стаса наедине с горем, рыдающей сестрой и отцом, морщившим кустистые брови. Родители развелись, но сохраняли теплые отношения. Тепло у матери было для всех, кроме него. Знакомая злость защекотала нутро, ее тут же смыла ледяная волна презрения к самому себе.
Ему тоже надо было прогуляться, проветрить голову, вдохнуть воздух, не пахнущий лилиями. Лилии, опять эти чертовы лилии. Стас осмотрелся по сторонам. Роскошный венок из белых лилий стоял на треножнике у самой могилы. На черной ленте, серебристой краской вилась каллиграфическая надпись: «От любящего сына, снохи и внучки». Мать ненавидела лилии, и Алена это прекрасно знала.
Сука.
Стас вышел из толпы родственников, посмотрел по сторонам. Алена и Сашка не успели далеко уйти, брели по тропинке, останавливаясь у могил, нагибаясь к надгробиям, – наверное, чтобы прочитать надписи.
Не время и не место для скандала. Стас поднял лицо к небу, затянутому бурыми тучами, как в тот день, когда он нашел тело матери. А ведь гроза тогда так и не разразилась. Природа замерла в напряжении.
– Квартиру мама мне завещала, – сестра подошла к нему со спины, так что он ее не услышал и не заметил.
– Другого места и времени не нашла?
Стас едва подавил желание ударить Зою по опухшему, красному от слез лицу.
– Просто хочу, чтобы ты знал.
Запах мертвых лилий впитался в обивку мебели, обои, одежду. Из раскрытого шкафа пахло, как из гроба. Стас бегал по квартире, открывая настежь окна. Ветер трепал шторы и занавески, шелестел страницами раскраски, забытой Сашкой на полу, тревожил комья пыли под кроватью. Но не прогонял запах смерти.
Алена посмотрела на него, покачала головой и пошла на кухню. Утром Стас похоронил мать и последнее, что сейчас ему было нужно, это недовольство жены. Чертовой ведьмы, испортившей ему жизнь. Стас сжал кулаки.
– Сука, – прошипел он сквозь зубы, – ведьма.
Ветер ворвался в комнату, сорвав со стены рисунок, пришпиленный кнопками. Четыре кривоватых человечка-палочки стояли под деревом, напоминавшим ядерный гриб. «Мама, папа, я», – сообщали печатные буквы над тремя фигурками, державшимися за руки и улыбающимися красными ртами. Четвертый человечек с волосами-палочками, старательно выведенными серым карандашом, тыкал трехпалой рукой в семью, рот с опущенными вниз уголками был нарисован синим цветом. Подпись сообщала: «Баба Аня».
Тварь.
И ребенка научила ненавидеть бабушку. Стас покачнулся.
«СТАСИК» в окружении кровавых поцелуев. Труп, стоящий у окна.
Он кинулся на кухню.
Под порывами ветра жалюзи щелкали о подоконник, как кости. За окном небо все еще тужилось в предгрозовых схватках.
В кухне царил сумрак. Алена и Саша пили чай. На столе стояло блюдо с недоеденной жареной курицей, в вазочке в центре стола лежала кучка конфет, пряников и печенья. Все разных марок. В основном, дешевые карамельки, некоторые в выцветших фантиках. Будто распотрошили забытый новогодний подарок или собрали на могилах.
Стас вспомнил, как Алена и Сашка шли по кладбищу, наклонялись к надгробиям.
– Брось!
Он подлетел к дочери, вырвал у нее из ладошки надкусанный пряник. Схватил вазочку и выбросил все в мусорное ведро. Сашка расплакалась.
– Мама сказала, что это для нас!
Алена отпила чай из чашки, будто ничего не произошло. Захотелось взять молоток в руки и бить ее по лицу, голове, бить, бить.
– Нельзя с кладбища ничего забирать. Все, что там, только для мертвых. – Он старался говорить как можно тише.
Жена поставила чашку на стол и внимательно посмотрела на него.
Как же он ее ненавидел.
«Ты ее убила?»
Вопрос висел в воздухе.
Стас погладил дочь по голове, стараясь успокоить. Пальцы нащупали что-то круглое, металлическое, заколку, должно быть.
– Иди, поиграй, я тебе потом куплю нормальных конфет. Нам с мамой надо поговорить.
Девочка встала с табурета и уже выходя, обернулась и крикнула:
– Я тебя ненавижу, это тебя на кладбище надо отнести и чтобы нельзя забирать было!
– Что? – от ярости Стас не смог договорить.
– Оставь ее в покое.
Сашка скрылась в коридоре. Стас хотел кинуться вслед за дочерью, шлепнуть по губам…
…по голове молотком. Стук. Стук. Гвоздь пробивает череп, рукоять молотка скользит в руке…
– Бери и помни, – Алена протянула ему вилочковую кость.