От резкой вони лилий потемнело в глазах.
Гости разошлись, в зале работает телевизор, настроенный на какой-то музыкальный канал. Стас вынимает из кружки с чаем использованный тампон. В голове что-то щелкает. Он выбрасывает тампон в мусорное ведро. Выливает чай в раковину. Алена в зале собирает со стола тарелки, стекло звенит. По телевизору начинается реклама. Стас идет к кладовке, достает из ящика с инструментами молоток и гвозди. Заглядывает в комнату дочери. Сашка спит, обнимая розового зайца. Одно обмусоленное ухо зажато во рту. Стас закрывает дверь и идет в гостиную.
Вазами с белыми лилиями заставлены все свободные поверхности. На столе крошки и пятна от пролитого вина, капли от соуса, похожие на кровь. Алена стоит к нему спиной и не видит занесенный над ее головой молоток. Стас наносит удар, и жена падает на пол, роняя тарелки, они разбиваются с резким звоном. Стас кладет молоток и гвозди рядом с телом жены. Алена пытается встать, что-то сказать, кровь стекает по ее длинным черным волосам.
Стас садится на Алену сверху, прижимая к полу. Берет в левую руку гвоздь, приставляет острие ко лбу жены, примеряется, поднимает молоток и бьет. Ее тело дергается, кровь заливает широко раскрытые глаза. Он берет следующий гвоздь, закрывает пальцами ее веко и прокалывает гвоздем. Тоже проделывает со вторым глазом. Шляпки гвоздей напоминают серые зрачки. Алена смотрит на него сквозь закрытые веки. Ведьма.
Десятый гвоздь, одиннадцатый. Жена все еще дышит, дергается и стонет. Двенадцатый, череп трещит под ударами. Кровь заливает пол. В спутанных мокрых волосах кусочки кости и мозга. Тринадцатый. Шестнадцатый. Тонкие пальцы сжимают его запястье.
– Бери и помни, – шепчет Алена, и по его руке вверх поднимается холод, обнимает сердце, вгрызается в душу. Тело жены обмякает, грудь не поднимается, из раскрытых губ больше не слышно стонов.
– Папа?
Сашка стоит рядом и прижимает к себе кролика, по ее розовой пижаме расплылось мокрое пятно. Аленин выигрыш. Дочь ведьмы.
Стас берет гвоздь.
День рождения Алены был в марте, а сейчас начало июня.
– Ты не мертвая, ты и Сашка. Вы живые.
Алена отрицательно покачала головой. Ее веки закрыты, вместо зрачков – серые шляпки гвоздей.
– Бери и помни, – прошептала жена бледно-лиловыми губами.
Ладони щиплет, на кафельный пол капает кровь. В его кожу впиваются осколки костей, зажатые в кулаках.
– Ты убила маму, – неуверенно шепчет Стас.
Жена качает головой, на ее бледном лбу проступают сквозь кожу шляпки гвоздей.
Помни…
Утром Стас проснулся, скрючившись на детской кровати, прижимая к груди остывшее тело дочери. Среди слипшихся от крови волос из ее черепа торчали гвозди.
Пол в детской тонул в крови. Алена убила бы его за такой беспорядок. Стас оставил Сашку, бросился в кладовку, схватил половую тряпку и принялся оттирать багровые сгустки. Не закончив с полом, вернулся к телу дочери, отнес в ванную и положил под душ. Включив горячую воду, прокрался в гостиную. Его вырвало от запаха засохшей крови, смешанного с ароматом лилий.
Дрожащими руками он отмывал кровь с лиц Саши и Алены, багровые струи убегали в канализацию. От мысли, что кровь дочери и жены смешивается в трубах с чьим-то дерьмом, Стаса снова вырвало.
– Я хочу, чтобы они жили, – сказал Стас, ни к кому не обращаясь. Залез в душевую кабину и обнял ледяные тела. Трупы смотрели на него через закрытые веки. По бледным лицам стекали струи горячей воды, обнажая забитые в головы гвозди.
– Живите! – закричал он в отчаянии.
Пальцы Алены дрогнули в его руке.
Стас сжал кулаки.
Бери и помни.
Злость схлынула, осталась только горечь.
– Умри.
Тело Алены обмякло, упало с табурета на пол. Кухню наполнил смрад разложения.
На душе стало спокойно, голова прояснилась. Рухнувший с небес на землю ливень развеял запах мертвых лилий.
Стас прошел в детскую. Саша лежала на кровати, свернувшись калачиком. Стас склонился к ней, поцеловал в ледяной висок. Губы обжег металл. Он освободит дочь, как освободил Алену, а потом возможно освободит себя, но чуть позже, у него было еще дело, про которое нельзя забывать.
Вода клокотала в стоках, мимо бежали люди. Ночь падала на город.
Стас стоял у дома, в котором жила Зоя, и смотрел на окна, представляя, как жадные руки сестры покрываются черными пятнами.
– Беру и помню, – сказал он дождю.
Голуби и совы
Тихо. Ваня повернулся со спины на бок, уперся взглядом в стену. Дотронулся до шершавых, будто пеплом припорошенных, бревен. Свеча догорела часа два назад. Время то растягивалось, то сжималось, – как всегда, когда он не мог уснуть. Мама раньше не уходила так надолго, оставив его одного, и никогда не уходила ночью.
На чердаке зашуршала солома, захлопали крылья. Ваня натянул тяжелое ватное одеяло до носа, поджал ноги и замер. В доме больше не было тихо. С чердака доносилось приглушенное воркованье. Голуби не спали. Мама говорила, что в городах голуби такие же опасные твари, как крысы, питающиеся отходами и разносящие болезни. Ваня никогда не был в городе и крыс видел только на картинке в «Щелкунчике», но мама никогда не врет, хотя иногда не говорит всей правды, как этим вечером. На его вопросы она отвечала, что все в порядке, а сама то беспокойно смотрела на люк, ведущий на чердак, прислушиваясь к воркованью голубей; то выходила на крыльцо, стояла там несколько минут, теребя кончики платка, накинутого на плечи. Смотрела на Ваню своими большими темными глазами, почти красными в отблесках горящего дерева, и в них блестели слезы. Потом ушла, обещала, что вернется до того, как стемнеет, но вот уже глубокая ночь, а ее все нет.
Ваня откинул одеяло и спустил ноги на студеный пол. Прошлепал босыми ногами по гладким доскам до маленького окошка. За стеклом клубился туман, черный как сажа. Днем, когда тусклый свет пробивался через плотные клубы, Ване иногда удавалось рассмотреть кривые сучья и изъязвленную кору огромного клена, росшего рядом с домом. Дерево горело изнутри, только огромные цепи, обвивавшие ствол, не давали ему распасться на части. Из огненной раны вылетали снопы искр. Мутные сполохи пламени были видны и ночью, но не сейчас.
Ваня натянул край рукава на ладонь и протер стекло. Не помогло.
Вдруг снаружи что-то промелькнуло, кровавые мутные искры брызнули в туман. Ваня отпрянул от окна, отбежал, ударился о стол, раздался звон стекла (должно быть, упал и разбился стакан). В стену бухнуло. Все стихло, голуби перестали хлопать крыльями и замолчали.
Сова, всего лишь сова. Совы охотятся по ночам.
Ваня на ощупь подошел к буфету, нашел спички, достал из верхнего ящика свечу и зажег. Крохотный огонек не смог полностью прогнать темноту, но с ним было не так страшно.
Спать не хотелось, Ваня подумал, что можно полистать книги, но тут ему в голову пришла другая идея. Мама запрещала подниматься на чердак к голубям, но сейчас, пока ее нет дома, он может это сделать. И она ни о чем не узнает.
Стоило мысли зародиться, как она больше не давала покоя. Ваня сел на кровать, поставил свечу на пол и посмотрел на скрытый полутьмой люк в потолке.
Примерно раз в неделю мама поднималась на чердак и возвращалась оттуда с птицей, ощипывала ее, сидя на крыльце, затем варила густой жирный суп, который сама не ела. Ване всегда казалось странным, что из тощей маленькой птички, получалась целая кастрюлька мягкого, студенистого мяса. Куры и индейки на вкус были совершенно другими.
Было одновременно и страшно, и любопытно.
Ваня с сомнением посмотрел на входную дверь. Вдруг мама войдет прямо сейчас, и все поймет? Ведь чердак, как и лес, был запретным местом. В лесу жили совы, а на чердаке – голуби. Совы крали плохих мальчиков, уносили в чащу и там разрывали на части, а голуби были похожи на крыс.
Ночь тянулась, свеча таяла, а Ваня никак не мог решиться. Он сидел, прислушиваясь к скрипу старого деревянного дома, шуршанию перьев, слабому потрескиванию горящего клена. Наблюдал, как по стенам скользят красноватые сполохи от пламени. Лизнут буфет, мамину кровать, некрашеный стол у окна, пробегут по деревянной лестнице, с балясинами из березы, ведущей на чердак, расположенной у противоположной от входной двери стены.
Наконец, Ваня собрался с духом, встал с кровати, взял свечу, подошел к лестнице. Схватился потной ладошкой за перила, поставил ногу на ступеньку, снова оглянулся на дверь, боясь, что вот сейчас мама и войдет. Но дверь не открылась, впустив в дом туман с запахом гари, как бывало, когда мама возвращалась из леса. Ваня поднялся по лестнице, с сомнением посмотрел на люк, сердце билось в груди, как голубка в маминых руках за секунду до того, как она сворачивала птице шею. Одной рукой он уперся в крышку, одновременно боясь и надеясь, что она не поддастся, но крышка откинулась, громко хлопнув о потолок. Пути назад не было.
На чердаке пахло пылью и сухим пометом, сизые птицы сидели нахохлившись на жердях, прибитых вдоль покатой крыши. Света было недостаточно, чтобы оглядеться, стоя у безопасного люка, Ваня прошел чуть вперед.
Сквозь щели в крыше просачивался туман. Ваня подошел ближе к жердям и протянул руку, погладить маленького голубя, недовольно забулькавшего, стоило мальчику дотронуться по его спинки.
Ваня отдернул руку, птица была живая. Ему почему-то очень ясно представилось теперь, что птицы живые, такие же живые, как он и мама. Мальчика всегда пугали голуби, живущие во мраке, среди гари и пыли. Иногда он думал, что на чердаке обитают вовсе не голуби, а что-то другое. Он никогда не видел, чтобы мама их кормила или носила им воду. Она всегда поднималась сюда только за тем, чтобы забрать птицу и убить. Должно быть на чердаке было окошко или дверца, через которую голуби улетали и возвращались.