– Что здесь написано?
– «Новое платье короля», Ганс-Христиан Андерсен.
Ваня переворачивал плотные страницы, разглядывая разноцветные иллюстрации, он долго сидел над картинкой, где голый мужчина гордо шел по улице среди пестро разодетой толпы. Что-то было не так, у мужчины на теле были нарисованы три точки, одна на животе и две на груди. Ваня поскреб картинку ногтем, может прилипло что, но нет, точки остались на своих местах, присмотревшись, он понял, что это не просто точки, а маленькие кружочки. Ваня задрал рубашку к подбородку и посмотрел на свои грудь и живот, никаких точек-кружочков.
– Что ты делаешь?
– Ничего, – спохватился Ваня и опустил рубашку.
Но все же спросил:
– Мам, а что это у дяди? – И ткнул пальцем в точки-кружочки.
– Ничего, – ответила она, чуть помедлив, но на ее лице появилось виноватое, растерянное выражение, такое он видел лишь однажды. Когда мама опрокинула на себя таз с водой и задрала рубашку, чтобы отжать, у мамы тоже была дырочка на животе. Она сказала, что у нее эта дырочка, потому что она женщина, а у мальчиков дырочек нет.
Человек на картинке был мальчиком. У Вани зародилось подозрение, что мама ему врет.
Черные мертвые глаза «Российских деятелей культуры и науки девятнадцатого века» пугали. Вите казалось, что они знают все ее тайны и страхи. Суровые, мрачные, они корили ее за совершенные грехи.
Кричали проносившиеся мимо поезда. Сквозняк трепал распущенные волосы. Название станции – «Отрадное» – никак не вязалось с чувствами, владевшими Витой. Не было в ее жизни никакой отрады, только пустота.
Иногда, когда она ехала по зеленой ветке метро, вместо станции «Трубная» ей слышалось «Трупная». Труп, кадавр, покойник – Вита старалась вспомнить все синонимы слова «мертвец», скоро так будут называть и ее.
В конечном итоге самым страшным грехом оказалось не убийство, а то, что они сделали. Вита дотронулась до предплечья, под драпом и бинтами болела рана, не заживающая вот уже несколько месяцев. Тогда это казалось правильным – помочь Насте.
Вита всегда думала, что очищение будет сродни той жуткой сцене из «Одержимой», где Изабель Аджани мечется по подземному переходу, исторгая из себя веру вместе с красно-белой слизью. Но не было ни слизи, ни судорог, только всеобъемлющая, абсолютная пустота. Вместе со скверной исчезло все, что делало ее собой. Ее будто выскребли – так вычищают эмбрион из матки.
Осталась только оболочка. Тень в бегущем мимо порочном счастливом мире.
Она не знала, что сделала Настя. И не хотела знать, ибо даже соучастие переполнило чашу.
Следующие несколько месяцев растянулись в долгий джонт.
Она была невинной и пустой – настолько, что больше не могла с этим жить. Самоубийство страшный грех, и если она согрешит снова, то, возможно, станет собой хотя бы в аду.
Вита подошла к краю платформы. В туннеле завыл поезд, из темноты вырвался яркий луч. Вита сделала шаг.
Ваня, стоя рядом с домом, задумчиво смотрел на мутное серое нечто, которое мама называла небом. В книжках небо ярко-голубое, с желтой улыбающаяся рожицей днем, и темно-синее, припорошенное белыми звездами, ночью. Над их домом небо всегда скрывал туман и никаких «рожиц» Ваня не видел. Может, если смотреть долго-долго, он что-нибудь заметит? Но пока только совы взрезали марево огромными крыльями.
Из дома вышла мама, неся в руках двух голубей.
«Опять суп», – обречено решил Ваня. Но мама вышла на середину двора и подкинула птиц вверх, выпуская на волю. Не успели голуби скрыться в тумане, как на них налетели совы и растерзали. Громко хлопая крыльями и щелкая окровавленными клювами, опустились маме на плечи и вытянутые руки.
– Голубей нужно убивать, – сказала мама.
Совы сорвались с ее плеч и рук, подлетели к полыхавшему жаром дуплу в клене, протиснулись между цепей и скрылись в огне.
Ваня наблюдал за происходящим, приоткрыв рот, пытаясь понять, что происходит. Стало грустно и страшно, впервые он испугался мамы – не того, что она отругает за провинность, но ее самой.
В последнее время мама изменилась. Подолгу сидела у Ваниной кровати, думая, что он спит, но Ваня не спал. Он подсматривал за мамой из-под полуопущенных век. На ее лице эмоции менялись, как картинки в книжке, когда быстро-быстро переворачиваешь листы. Грусть, злость, страх, отчаяние, жалость. Мама грызла ногти, спохватываясь, зажимала ладони между колен и плакала. Вскакивала, беспокойно ходила по комнате, шептала что-то, из всех слов Ваня мог разобрать только «крысы» и «голуби». Иногда шипящее незнакомое – «эрешкигаль», звенящее – «вита». Потом мама останавливалась и смотрела на потолок. Раз даже взяла нож и кинулась к лестнице, ведущей на чердак, но безвольно села на нижнюю ступеньку и долго плакала, заглушая рыдания ладонями. Нож, выпавший из маминой руки, зловеще мерцал в пламени догоравшей свечи.
Голуби беспокойно шелестели крыльями и ворковали на чердаке, словно тоже чувствовали перемену.
В их маленьком уютном мирке, среди туманного леса теперь жила тревога. И все это было связано с голубями, но Ваня не понимал, как. Один раз, когда мама ушла за продуктами, Ваня взял нож, не совсем понимая, что хочет сделать – выпустить голубей или убить.
«Голуби – это крысы», – повторял Ваня про себя, поднимаясь на чердак.
Уже наверху он вспомнил, что не захватил с собой ни лампу, ни свечу.
Чердак тонул во тьме, туман пах гарью, под ногами хрустели кости, шуршали перья. Во мраке переговаривались голуби. Света, сочившегося из люка, было слишком мало. Красноватые блики от горящего клена, казалось, делали темноту только глубже.
В животе неприятно защекотало, стало трудно дышать, ладони вспотели. Ваня оглянулся на светлое мутное пятно в полу, пожалев, что полез на чердак. Ему вдруг стало страшно. Что, если птицы кинуться на него, растерзают, как растерзали совы тех голубей?
Немного успокоившись, Ваня сделал шаг вперед, протянул руку, нащупал деревянную жердь. Из темноты раздалось недовольное воркованье. Пальцы скользнули по тонким жестким когтям. От испуга Ваня отдернул руку, выронил нож, глухо ударившийся об пол. На ощупь Ваня нашел птицу и взял в руки. Голубь недовольно забил крыльями. Ваня прижал его к груди, погладил по головке, успокаивая, нашептывая ласковые слова, как делала мама, когда Ваня не мог заснуть. Голубь перестал вырываться. Мягкий теплый клубочек перьев. Не отдавая отчета в том, что делает, мальчик поднес птицу к губам и лизнул. Перья на вкус были, как пыль и пепел, а под ними билась маленькая злая жизнь. Ваня впился зубами в голубя, птица забилась в его руках, пытаясь вырваться, улететь, но Ваня сжимал челюсти все сильнее, не обращая внимания на боль от когтей и клюва, царапавших кожу до крови.
Жар разливался по его телу, кровь стекала по подбородку на грудь, он пожирал горячее сладкое мясо вместе с костями и перьями. От тупой сытости потянуло в сон, страха не осталось, только тепло и покой.
Словно в бреду, Ваня спустился с чердака и лег на кровать, провалившись в сон.
Проснулся Ваня глубокой ночью. Туман заполнил дом через распахнутую настежь дверь. Темноту разрывали только алые зарницы. Мама стояла рядом с его кроватью. На секунду Ваня даже подумал, что это не мама, а кто-то еще, монстр из лесной чащи, сова, натянувшая мамину кожу. Ваня лежал на кровати, боясь пошевелиться, гадая: знает ли мама, что он сделал с голубем, и не потому ли она так странно себя ведет. Она так и стояла до самого утра, пока туман из черного не стал серым.
Утром мама снова ушла, сказав, что вернется через два дня, что Ваня взрослый мальчик и может о себе позаботиться. Уходя, она крепко-крепко его обняла, поцеловала в лоб и сказала, что очень его любит.
Ваня долго стоял на крыльце после того, как мама скрылась среди кедров и тумана. Она никогда не брала его с собой, но иногда рассказывала об огромном мире за лесом, где жили другие люди. Там высокие дома, машины, фонари, дороги – все то, что Ваня видел на картинках. Он и хотел, и боялся очутиться в этом сказочном мире. Мама обещала, что совсем скоро Ваня сам все увидит.
Ночью вокруг дома летали совы, хлопали крыльями, скребли когтями стены, клевали крышу. Голуби беспокоились, ворковали в ответ.
Ваня свернулся на кровати клубочком и смотрел, как по стенам бегают тени от крыльев, прислушивался к шипению горящего клена.
Настя со злостью захлопнула ноутбук.
– Сука, вот же сука.
В почтовом ящике было письмо от Виты, всего два слова: «Чистая. Пустая». В новостях сообщали о девушке, бросившейся под поезд на станции «Отрадное».
Ускользнула, сбежала.
Снова пришло болезненное, как роды у гиены, чувство, что ничего у нее получится, что все зря, остается только кричать от тупого отчаяния, как той ночью.
Настя начала задыхаться. Она снова сжала коленями ладони, скользнула рукой к промежности.
Уродина, калека, инвалидка.
Из-за сволочей, возомнивших себя новыми Аун-Сенрике. Из-за нового, мать его, Джима Джонса – Максима Воробьева, милого мальчика, получавшего пятерки по истории и размышлявшего о том, что разделенное пополам сердечко напоминает обращенные друг к другу знаки вопроса.
Любишь меня?
А ты?
Только другие этого не видят и не понимают, что один из знаков всегда пишется неправильно. Настя наблюдала, как Максим прикладывает карманное зеркальце к вопросу, выведенному на тетрадном листке, и два вопроса дают ответ.
Ей было пятнадцать и она влюбилась по уши, как и Вита, как и еще половина девчонок в старших классах. Они делили медовые пирожные и целовались на задних рядах актового зала.
Макс перессказывал ей прочитанные книги про секты. Больше всего его интересовало учение невинных. Про него он мог говорить часами. Настя до сих пор помнила огонь, горевший в его глазах, когда Макс рассказывал легенду о сотворении человека. Бог слепил людей из глины и оставил сушиться, прислонив к плетню, а сам ушел. Мимо пробегал черт, увидел фигурки и оплевал. Когда Бог вернулся, то вывернул людей наизнанку так, что мерзость осталась у них внутри, а снаружи они казались чистыми. Макс говорил, что невинных не устраивало то, что им нужно с харкотиной внутри ходить и они ее стремились из себя вычистить, совершив страшный грех, который искупит само его зверство. Настя не знала, но он уже тогда творил всякое, надеялся, что еще один поступок переполнит чашу и нарыв лопнет. Гной скверны вытечет из него вместе с сомнениями, останется только чистота. Считал, что только пробудив демонов, спящих в душе, можно выгнать их из тела, очиститься, стать по-настоящему невинным, чище замаранных самим фактом рождения младенцев. Спустя годы она узнала про последователей, которых он себе искал. Их число росло, как объемы продаж спайса в сети. Он тоже торговал через интернет. Социальные сети, форумы, мессенджеры. Дерьмо бежало по виртуальным трубам. И его поглощали с удовольствием, как на закрытой вечеринке в Сен-Мартен-де-Бельвиль.