Максим был у нее первым, он стал у нее последним.
После школы они не виделись, поступили в разные ВУЗы, у Насти появились новые друзья среди однокашников, Максим остался в прошлом. Настя знала, что после школы он начал встречаться с Витой, было немножко грустно, но впереди ждала целая жизнь, учеба, мимолетные романы и серьезные увлечения, цели и планы. Но когда они случайно встретились в ночном клубе, внизу живота сладко заныло, из симпатичного паренька Макс превратился в высокого красивого мужчину, она поехала к нему домой, не задумываясь. Он жил в Подмосковье в частном доме, оставшемся в наследство от отца.
Он был нежным, как в тот, первый раз, когда ласкал ее осторожно, словно боялся причинить боль. Настя доверчиво уснула на его груди, как в сопливом ромфанте, где дурочки-героини засыпают рядом с драконами. Но в ее истории «кровь» не рифмовалась с «любовь», кровь просто была кровью.
Среди ночи Настя проснулась от того, что ее голое тело обжег порыв ледяного ветра. Она открыла глаза и сообразила, что Максим на руках несет ее к сараю. Ничего не понимая, сначала Настя решила, что это какая-то сексуальная игра, и улыбнулась.
Дверь сарая открылась, на пороге стояла Вита, она отступила, дав Максу пройти. Внутри были еще люди. Настя попыталась спуститься, но ее схватили за руки и ноги, заткнули рот тряпкой, пахнувшей бензином, бросили на ледяной пол. Она вырывалась, пыталась кричать, но ее крепко держали, не давая пошевелиться. Максим склонился над ней, над ее широко разведенными ногами, в его руке блеснул нож. Настя решила, что он собирается ее изнасиловать и попыталась спросить: зачем?! – ведь она только что сама позволила ему сделать все, что он хотел… Но кляп мешал говорить.
– Я тебя в живых оставлю, потому что не убиваю телок, которых трахал, но если решишь кому-нибудь рассказать о том, кто это с тобой сделал, то невинные рады будут навестить всех, кто тебе дорог, – сказал Максим.
Он погладил ее по груди, провел лезвием по животу, оставив неглубокий порез. Настя глухо застонала, посмотрела на людей, державших ее, ища сочувствия и помощи, но на серых хмурых лицах была только мрачная решимость. Она почувствовала острие ножа между ног, потом пришла боль. И Настя кричала, пока не потеряла сознание.
Очнулась она на заднем сидении машины, за рулем сидела Вита, она то и дело отвлекалась от дороги, оборачивалась, смотрела на Настю, рыдала и повторяла, что ей очень жаль. Настя все еще была голой, только промежность закрывала окровавленная тряпка, от выворачивающей боли хотелось кричать, но сил не осталось. Она снова провалилась в обморок, придя в себя уже в больнице, под капельницей. Врач, отводя глаза, сказал, что ей удалили клитор и половые губы.
На вопросы полиции отвечала, что ничего не помнит, встретила в клубе парня, выпила коктейль, – а дальше пустота.
Дело не раскрыли. Записи с камер видеонаблюдения в больнице ничего не дали: машина была в угоне, а Вита надела капюшон, прежде чем выбросить ее из машины перед входом в приемное отделение.
Произошедшее разрушило не только ее жизнь. Отец начал пить, потерял работу. Мать в предынфарктном состоянии попала в больницу.
Планы, цели, мечты – все потеряло смысл.
Настя бросила учебу, а ее единственной близкой подругой стала мысль о самоубийстве. Настя часами лежала в кровати, размышляя, какой способ выбрать: вскрыть вены? Спрыгнуть с крыши? Наглотаться таблеток?
Все изменилось, когда она устроилась на работу в совиное кафе. Все изменилось, когда с ней заговорила Эрешкигаль.
– Мама, – позвал Ваня.
Трещал горящий клен. Ухали в чаще совы, скрипели кедры.
– Мама! – крикнул Ваня.
Мама не отозвалась.
С ее ухода прошло уже четыре дня. Ваня доел хлеб с повидлом, кашу и рыбные пирожки, стараясь не обращать внимания на привкус гнили. Хотел сам сварить обед, но шкаф, где хранилась еда, был пуст. Он подумал, что мама куда-нибудь переложила продукты, и тщательно обыскал дом. Еды не было ни в тумбочке у маминой кровати, ни на верхних полках шкафа, куда Ваня заглянул, встав на табурет. Ничего не нашлось и под кроватями, а в коробе, где хранился картофель, лежали только проросшие «глазки».
Пока он искал еду, голуби тихо ворковали, будто посмеивались над ним.
Держась за веревку, Ваня сходил к колодцу и набрал воды. Дров осталось мало, в доме становилось холодно. Ваня пил ледяную воду, разглядывал картинки в книжках и слушал, как возятся на чердаке голуби.
Несколько раз в день он выходил из дома, отходил от крыльца на длину веревки, вглядывался в туман, надеясь, что вот сейчас вернется мама. Улыбнется, обнимет, попросит прощения за то, что задержалась. Хлопали крыльями совы, скрипели кедры. Мама не приходила.
Голод становился жестче, когда терпеть не хватало сил, Ваня поднимался на чердак и ел голубей, сначала украдкой, боясь, что мама его застанет и будет ругаться, потом с бешенством, разрывая тушки на части. Мясо было сочным и нежным, вкусным.
Через неделю Ваня отошел на длину веревки от дома, отпустил ее и сделал шаг. Никогда он был на улице, выпустив веревку. Маму Ваня больше не звал. Если она не вернулась – значит, с ней что-то случилось в большом мире, он должен найти ее и помочь. Он оглянулся. Туман затягивал черную приземистую избушку. Клен продолжал гореть. Кедры беспокойно качали ветвями. Ваня пошел в ту сторону, куда обычно уходила мама.
Длинные иглы царапали руки и лицо, но Ваня шел вперед, спотыкаясь об узловатые корни и огромные шишки. Когда он обернулся снова, дома уже не было видно, пропали и красноватые сполохи, кругом только мгла и огромные кедры, качавшие острыми лапами. Ваня ускорил шаг.
Туман становился гуще и плотнее, так что не видно стало ни ветвей, ни даже вытянутой руки, которой Ваня нащупывал препятствия. Он шел медленно, боясь споткнуться и упасть. Если упадет, то наверняка потеряет направление, тогда уж точно заблудится и никогда не найдет маму.
Вдруг что-то набросилось на него из мглы, ударило в грудь. Ваня вскрикнул, упал. Но тут же сверху налетела огромная сова, вцепилась в волосы, рубанула клювом по лбу. Унеслась прочь, вырвав клок волос. Еще одна взрезала крыльями туман, прошлась когтями по плечу. Ваня закричал, кое-как поднялся на ноги и побежал. Совы налетали на него, клевали, царапали, били по лицу крыльями. Стоило Ване упасть на землю, поджать ноги к груди и закрыть голову руками, как птицы налетали с новой силой, рвали когтями одежду, кожу и волосы. Вцеплялись в руки и ноги, будто хотели унести. Ваня вставал на четвереньки и полз, сбивая колени и ладони о корни и камни. Совы перестали его преследовать, только когда изодранными окровавленными пальцами Ваня нащупал ступеньку крыльца. Птицы пригнали его домой.
Ваня умылся и переоделся. Кое-как обработал ссадины йодом, заклеил пластырем. Самая страшная и болезненная рана пульсировала на лбу, в глубоком порезе виднелась белая кость.
Голуби ворковали и смеялись. Они как-то выбрались с чердака, настигли маму в мире цветных картинок и сделали с ней что-то плохое.
От голода болел живот. Ваня больше не выходил из дома, боялся даже идти к колодцу. Ему было больно, одиноко и страшно. Его бил озноб, что-то в нем менялось, кости ныли, зубы выпадали, кожа шелушилась и трескалась, покрывалась пупырышками, как на месте вырванных у птиц перьев. Злость и ненависть вытесняли тоску по маме. Голуби виноваты в том, что мама ушла. Голуби заставили ее бросить его. Он должен убить их всех, найти, растерзать, сожрать.
Пошатываясь, Ваня поднялся на чердак. Голуби ворковали, чистили перья. Ваня теперь понимал, о чем говорила мама. Он ясно видел, что это не голуби, а крысы. Грязные, вонючие крысы, обидевшие маму. Ваня зарычал и бросился на голубей. Рвал на части, грыз, бил. Птиц, вылетевших через открытый люк, Ваня разодрал внизу, бегал за ними по дому, цеплялся ставшими вдруг жесткими и крепкими когтями за стены и потолок, высоко подпрыгивая, ловил на лету и жрал. Вокруг него летали окровавленные перья, снаружи довольно кричали совы.
Ваня распахнул дверь, ему пришлось согнуться, чтобы выйти из дома. Кедры еще вчера казавшиеся огромными, скукожились и сжались. Ваня рыкнул на притихших сов, подошел к клену. Сорвал цепи и дерево, затрещав, распалось на две половины. Теперь Ваня ясно видел, что за пламенем и жаром ждал мир с картинок, ждала мама.
Дети на дагерротипах были мертвы, закутанные в черные покрывала матери держали на коленях своих покойных сыновей и дочерей.
«Совы – то, чем кажутся».
«Возможно», – подумала Настя.
Филин, чистивший перья, сидя на кассе, казался злобной тварью, рожденной убивать.
Клен за окном вдруг вспыхнул и разломился на две половины, выбросив в черное небо сноп искр. На улице кричали прохожие, хлопали окна, визжали сигнализации машин, припаркованных во дворе. Посетители кафе выбежали на улицу.
Настя вышла из-за барной стойки, подошла к барельефу за сценой, встала на колени и поцеловала ногу богини, вырезанной из мрамора. Щеки защекотали непрошенные слезы. Минул год с того дня, когда она положила к ногам Эрешкигаль лоскут кожи, срезанный с руки Виты, с клеймом невинных – голубем. И глиняную фигурку с вложенными внутрь совиными косточками, перьями и Настиной кровью. Глина раскололась и из нее выбрался кричащий младенец без пупка и половых органов. Богиня дала ей укрытие, монстра для мести и птиц, которыми Настя должна была его вскормить, чтобы он смог найти всех, кто носит клеймо невинных.
Год слишком долгий срок, она столько раз боялась струсить, хотела убить голубей, не дать Ване закончить превращение, остаться его мамой, ведь он единственный ребенок, который у нее мог бы быть. Но стоило ей вспомнить о своем уродстве, как злость и ненависть вытесняли жалость. Вита говорила, что Настя такая не одна, что невинные калечили и убивали других, но она не хотела спасать, только отомстить.
Настя поднялась с колен, подошла к окну. Вокруг дерева метались люди, вдалеке выли сирены пожарных машин. Рядом с горящим кленом стоял монстр, растеряно вращая лобастой рогатой головой с грустными совиными глазами. Прохожие снимали пожар на мобильные телефоны, не замечая его. Монстра увидят только невинные за секунду до того, как он разорвет их на части и сожрет души, принеся в жертву Эрешкигаль.