Старуха протянула руки к Акулине, мертвые глаза отразили избитую женщину в разорванной одежде. Рубаха задрана так высоко, что видно срамное место. По ногам размазаны кровь и грязь.
– Ложись. – Голос был сухим и мертвым.
Акулина боялась поднять руку, чтобы перекреститься, лишь попыталась нащупать нательный крестик, но его не было. Не посмев ослушаться, откинулась на спину.
Бабка низко склонилась над ней, Акулина почувствовала на коже ее дыхание, ледяное и огненное, хрипами вырывавшееся из-под личины. Карга провела кончиками пальцев по ее покрытому кровоподтеками животу и боль, терзавшая нутро, унялась. Ушибы, переломы и ссадины больше не ныли. От ужаса женщина вжалась в землю, умоляя ее расступиться.
Старуха отползла от нее, криво, слепо, заваливаясь на один бок, туда, где валялся принесенный Акулиной «волк». Взяла его, перебирая костлявыми пальцами с черными ногтями жесткие золотисто-багровые колосья, горевшие в ночной саже живым ярким светом; из-под когтей падали на землю слепящие искры. Колосья темнели, остывая. Уже не солому перебирали пальцы, а мягкую темно-серую шерсть огромного волка с глазами, адским пламенем горящими. Личина сползала с лица старухи, войлок кусками падал на землю, обнажая белые кости, лоскуты сухой истлевшей кожи и бездонную тьму в глазницах.
«Хлеба», – проскрипели мертвецы в забытых скудельницах, пробужденные жестоким голодом.
«Хлеба», – простонал ветер, пронесшийся над обглоданными полями.
«Хлеба», – заныла земля.
Шершавый теплый язык прошелся по щеке, по шее. Волк ласково слизывал запекшуюся кровь с ее лица. Акулина лежала на чем-то мягком и душистом. Она не хотела поднимать тяжелые со сна веки. Над ухом раздалось тихое требовательное поскуливание. Утреннее солнце ласкало кожу. Боль ушла. Акулина открыла глаза, посмотрела на искалеченную руку, на ней не осталось шрамов, только корочки засохшей крови. Провела дрожащими пальцами по лицу – ни следа от ушибов и ссадин. По плечам струились густые золотистые, как спелая пшеница, волосы. В шею мокрым холодным носом ей тыкалась Жучка. Собачонка закружилась, завизжала от радости, поняв, что хозяйка очнулась. Акулина погладила ее сивую умную мордочку. На шее болталась оборванная веревка; почуяла, что с хозяйкой беда, сорвалась, побежала на подмогу. Акулина улыбнулась, обняла собаку, погладила доверчиво подставленный мягкий, теплый, белый живот. Сколько раз по нему ногами бил Степан, когда Жучка бросалась защищать хозяйку.
«Хлеба», – зашелестела листва солнцу, скрывшемуся за набежавшей вдруг тучей. В лесу у озерца с застоявшейся гнилой водой, захихикали русалки. В чаще тяжело заворочался Лесной Хозяин.
– Что же я натворила-то?
Соломенный «волк» сидел на поле и скалил багровые клыки, наблюдая, как уходит в лес красивая высокая женщина, радовался предстоящему пиру на костях; его обнимала древняя старуха, щеря беззубый, алчный рот. Вокруг кружились трупные мухи.
В село Акулина вернулась к полудню, шла тяжело, зябко прижимая к груди разорванную одежду; непослушные густые волосы выбивались из-под платка. Окружившие ее крестьяне не расспрашивали ни о чем, поняли. Мужики стояли, опустив безвольно руки, хмуря кустистые брови. Бабы завыли, запричитали, некоторые бросились к церкви из красного кирпича, там на паперти стоял поп, сверкая золоченым крестом на необъятном брюхе; другие прямо посреди улицы бухнулись в пыль на колени. Старики шептали заговоры от нечистой, крестились. Жучка вертелась под ногами.
Вперед вышел Дмитрий. Высокий, широкий мужик. Из густой, клокастой бороды пророкотал:
– Ах, ты ж, тля! – Занес руку для удара.
Акулина не укрывалась. Кулачище замер в пяди от ее лица.
– Сделано все, чего кулаками махать? – Григорий отпустив руку мужика, пихнул того в грудь, легко, чтобы отстал, а не полез в драку.
– А Сенька, Сенька-то мой где?
Акулина недоуменно посмотрела на растрепанную бабу, насилу вырвавшуюся из толпы.
Староста хотел что-то по-хозяйски рявкнуть, мол, не до тебя и твоего ублюдка, когда со стороны погоста раздался вопль.
Дома Акулина первым делом затопила печь, стряпать собралась, будто не было ничего. Старалась не думать о Сеньке, как старалась не замечать тяжелого взгляда Степана, сидевшего за отскобленным деревянным столом. Запрятала глубже, под сердце, под кости воспоминания о насильниках, старухе и «волке».
Она отодвигала печную заслонку, чтобы достать горшок с кашей, когда муж бросился на нее. Сдернул платок, вцепился в волосы, хотел швырнуть на пол. Запнулся, отступил, оступился, вытаращив глаза на стену у нее за спиной. Акулина обернулась – ничего. Степан отступал, пока не уперся в стол:
– Чур, меня, чур! Сгинь!
Левой рукой он нащупал на широкой волосатой груди распятие, вцепился в него, правой яростно крестясь. Захныкал, заплакал, опустился на колени, лбом в пол ударился, пополз к образу Богородицы в углу.
Акулина оглядывалась по сторонам, ничего не понимая. Воздух только вроде холоднее стал. Словно тепло из него вытянули, как, бывало, дед вытягивал пчелиное жало из ее маленькой ладошки.
Она протянула руку, пытаясь поймать за плечо мужа, бившего о земляной пол лбом. Тот отпрянул от нее, ударившись хребтом о стену.
– Не трону, пальцем не трону, Богом клянусь!
Акулина смотрела, как на полу свернулся, словно нашкодивший щенок ее постылый муж, засунув в рот большой, мозолистый палец. Хныкал, пока под ним растекалась зловонная лужа.
Невидимая Акулине, верхом на Степане сидела бабка, закутанная в черный, смердящий, свернувшейся кровью напитанный саван, под тканью выпирали позвонки и ребра. Изжелта-белые космы скрывали ее лицо. Она шептала беззубым ртом мужику на ухо, по секрету:
– Заусенцев у тебя, дружочек, много, а знаешь, что с заусенцев черти дерут лыки?
Степан и не хотел, а смотрел на свои кривые толстые короткие пальцы. Маленькие чертики сновали возле ногтей, подцепляя миниатюрными ножичками заусенцы и зажав от усердия раздвоенные язычки, сдирали ленточки кожи и мяса, – на лапти да мочалки. Он выл, черти тянули сильнее; полоски отрывалась с ладоней, запястий, предплечий.
С того дня Степан ходил понурый, спиртного в рот не брал, на жену поглядывал со страхом и затаенной ненавистью. Хитро подмигивал кому-то за ее спиной, бить перестал, спать уходил в амбар, утаскивая с собой старый тулуп.
В начале сентября Акулина поняла, что тяжела.
Зима пришла жестокая. Волки резали скот, пробираясь в запертые хлева. Люди замерзали в плохо топленых избах, идти в лес боялись, лютовало хищное зверье. На вьюжных полях видели волка с огненными глазами, по-хозяйски бродящего среди вихрей; с ним – старуху, шарящую по воздуху зрячими ладонями.
Весна опрокинулась на село ледяной колодезной водой, звонкая, ясная. Ей не радовались: ждали голода.
В избу ввалилась румяная шумная баба Глаша. Акулина лежала на лавке, цепляясь за края сведенными от боли пальцами. Натаскав и согрев воды, собрав тряпки, повитуха принялась хлопотать возле роженицы.
Акулина тужилась, оглядываясь по сторонам. Все казалось: за ней подсматривает кто-то, щуря недобрые, рыжие глаза. Мерещилось, что тени, водившие по углам хороводы, гуще, чем должны быть. Что рядом с бабой Глашей хлопочет сгорбленная старуха, с длинными, до пола, седыми волосами. В черном, влажном, так что все кости выпирают, рубище. Шарит по избе вещими руками. Лица своего не показывает. Двигается рывками, ползком, ноги подволакивая. Пальцами длинными-предлинными схватит тряпку, что на лавке у противоположной стены лежит, и повитухе под руку сунет, а та и не заметит, возьмет, кровь оботрет. Знала эту старуху Акулина, и боялась самой себе в том признаться.
Морок разорвал крик новой, прямо сейчас народившейся, жизни. Акулина, потная, усталая, протянула руки – обнять. Баба Глаша смотрела на верещащий клубочек пеленок в своих полных руках странно, испуганно, брезгливо. Счастливая улыбка сползла с губ матери. Акулина приподнялась на лавке, сил спросить не было, повитуха подошла и протянула ей ребенка. Когда мать взяла на руки малыша, баба Глаша быстро перекрестилась, и, шепча молитвы, пошла к иконам.
Акулина посмотрела на ребенка. В пеленках ворочался маленький уродец. Мордочка вытянута, как у волчонка, верхняя губа посередине расходится. Пальчики на ладошках сросшиеся, будто перепонки между ними. Акулина развернула тряпку, это был мальчик. Давясь рыданиями, она прижала уродца к груди, долго сидела, повторяя, что все равно будет его любить. Целовала выпуклый, нависающий над глазами лобик. К сердцу прижимала тельце с изломанной, горбатой спиной. Над ней скрючилась старуха, вытянутые ладони нависли над ребенком, изучая. Малыш протягивал тощие ручки, стараясь ухватить болтавшиеся над ним сосуды, тыкал крохотными пальчиками в студенистые, ржавыми гвоздями к ладоням прибитые белки. Черная кровь стекала по хрупким ладошкам, не причиняя вреда.
Два года землю выжигала засуха, неся с собою голод и мор. Коровья смерть бродила ночами по округе, на утро скотину находили уже гнилой, вонючей. В лесах Хозяин рвал на куски забредших крестьян.
Народ валил в церковь, слезами отмывая пол до блеска. Поп собирал последние гроши, велел терпеть и молиться. Только скудельницы ели досыта, жадно глотая новые и новые трупы. В кабаках пьяные, одуревшие мужики кричали, что старуха Голод ходит по земле. Дрожавший, как осина, мельник рассказывал всем, кто хотел слушать, как ночью с реки туман к мельнице полз. По мгле карга как по тверди шла, мертвецы руки к ней зеленые тянули, о хлебе молили. Старуха до колеса мельничного дотронулась, дерево закричало, пламя вспыхнуло, не успел он ни жену, ни деток из дому вытащить, как не стало ни мельницы, ни дома.
На перекрестке, рядом с лошадиными скелетами, танцевали черти, в смазных красных сапожках, предлагали за душу белую краюшку.