Акулина вжалась в угол, ребенок проснулся от шума и отчаянно кричал, дрыгая кривыми ножками. Жучка попытавшаяся заступиться за хозяйку, отлетала в строну от удара поленом, взвизгнула, поджала перебитые лапы.
– Подбери, – бросил староста Григорию, подходя к Акулине. Вырывал у нее сына, не обратив внимания на мольбы.
Акулина кинулась на старосту с кулаками, пытаясь отнять ребенка. Но отлетела обратно в угол от звонкой оплеухи. Поп, сильно отощавший в последний год, потер ушибленную руку и погрозил ей пальцем.
Толпа с радостным визгом понеслась прочь. Акулина кинулась следом, цепляясь за грязные рубахи. Ее отталкивали. Она падала, поднималась, ползла, слезы застилали глаза. Ночь, размытая и страшная, наваливалась откуда-то из-под земли. На небе тяжело дышали грозовые тучи.
Люди бежали к церкви, юродствуя, грозя небу пальцами, щеря беззубые, цингой выеденные рты. Там, на площади, горели костры. Сладко, вкусно пахло жареным мясом. Акулина остановилась, боясь переступить порог рыжего адского света и холодной, подталкивающей в спин, темноты.
Два с лишним года она запрещала себе вспоминать о ночи после жатвы, приказала себе забыть о мальчике, о Сеньке, о насильниках. Пламенем – ярким, негасимым – сейчас вспыхнули воспоминания.
Распятая Акулина лежит на земле, руки зажаты в железных кулаках. Дышать нечем от засохшей в носу крови, от свежей юшки, сочащейся в горло. Потный мужик тяжело навалился на нее, запаха его она не чувствует, только горькие капли падают на ее разбитое, изуродованное лицо. От боли, ужаса и отчаяния она проваливается куда-то в пропасть, полную колокольного звона. В огненный круг ее боли вторгается крик. Заплывшими, затянутыми кровавой пленкой глазами она видит, приближающегося высокого крестьянина, через плечо у него перекинуто тело. Мужик бросает его на землю, и мальчик снова кричит. Ее больше не держат, боль не рвет внутренности. Но сил встать и убежать нет, она может только смотреть, как к беспомощному Сеньке подходят трое крестьян, долго ругаются. Спорят: придется ли ответ держать за насилие, над ней учиненное, или с рук сойдет? Решают, что с мальчишкой делать. Врезать хорошенько, да пинками в родное село прогнать вместе с курвой, хотевшей «волка» подбросить. Что-то не так, будто незримый дух рядом с крестьянами кружит, подогревая их ярость и жестокость.
– Волк, – шепчет Акулина, – вас волк путает.
Ее не слышат.
Ночь уплывает, затягивается пеленой. Трое уходят, оставшийся зло поглядывает то нее, то на мальчика. Крестьяне возвращаются, в мозолистых руках держат серпы. Месяц скалится Акулине с лезвий, затупившихся за день жатвы.
Сенька кричит. Металл режет мышцы, артерии, сухожилия, скрипит на суставах и костях. Она не может оторвать глаз от кровоточащих кусков. Покончившие с мальчиком, мужики приближаются к ней. Месяц больше не отражается в лезвиях, с серпов капает черное, вязкое.
Из земли вырываются тощие руки, обтянутые зеленоватой кожей, и с жадностью хватают мясо. Крестьяне не видят, как за их спинами медленно расступается земля, выпуская закутанную в саван старуху с лицом, сокрытым волчьей личиной. Акулина проваливается в морок, не слышит криков насильников, разрываемых голодными мертвецами на куски.
Акулина укусила себя за палец, по щекам потекли слезы.
Широко раскрытыми глазами вглядывалась она в пропасть. Там среди пожиравших друг друга мертвецов сидела на груде костей старуха. Из страха перед ней рождалась необходимость сеять и жать, растить и убивать. Дух старого, мертвого урожая. Голод.
Жертву кровью ей крестьяне отдали, к жизни пробудили. До тех пор по земле она бродить будет, пока новый колос не вызреет, меру не исполнит.
Верно старики каркали: не ее сын, не крестьян, в землю ушедших, а волка.
Над огнем в клетках метались кошки, которых староста откармливал, сберегал от голодных крестьянских ртов. Слушал Жила стариков, готовился.
Посреди церковного двора горел костер поменьше, в подвешенном над огнем котелке кипело масло. Григорий с пустыми, равнодушными глазами лил раскаленную жидкость в ухо отчаянно извивавшейся, визжащей Жучке, – чтобы она не вырвалось, ее держали двое тощих подростков. Собака царапала землю, жалобно скулила, пыталась укусить, но парнишка постарше перевернул ей голову на другую сторону, Григорий зачерпнул из клокотавшего котелка деревянной ложкой и вылил масло во второе ухо. Собака закричала.
«Есть от засухи верное средство, – рассказывала Акулине мать в детстве, укладывая спать, – собирают собак и льют им в уши кипящее масло, Бог над их страданиями сжалится и дождь пошлет. Или вот еще, кошку в клетку посадят и над огнем повесят, Богородица мимо идет, дождик и пошлет, милосердная».
Акулина, спотыкаясь, прошла мимо, к церкви, поднялась по выщербленным ступенькам. Ее не пытались остановить. Люди, словно тени, бродили между костров, принюхиваясь к запаху жареного мяса, прислушиваясь к пустоте в животах, борясь с желанием броситься в огонь и сожрать еще живых кошек вместе с шерстью.
У алтаря стояла деревянная колода для разделки мяса, староста щедро кинул на нее горсть соли. Сухонький дьячок, приплясывал рядом, напевая что-то себе под нос, держал толстую свечку. Мрачные своды отражали жалобные крики ее сына. Не помня себя от радости, Акулина кинулась вперед: спасти, вырвать. Она протянула руки к попу, державшему Ваню. Но староста схватил ее, кинул на пол, ударил в живот. Дыхание оборвалось. Воздух, пропитанный благодатью и ладаном, отказался протиснуться в судорожно сжатое горло. Поп положил ребенка на колоду и держал, пока староста ножом резал его на куски. Отделял от тела ножку, сустав хрустел, как отрываемая от тушки куриная нога. Тельце выскальзывало из больших мозолистых, перепачканных кровью рук. Староста пыхтел и чертыхался. Дьячок отворачивался, потрясая скудной бороденкой, на свежатину текли слюни. Поп смотрел во все глаза, вместе с намалеванными на стенах святыми. Закончив, Жила аккуратно сложил куски в белую тряпицу. С уродливой маленькой головы смотрели на Акулину, открытые залитые кровью глаза, растерянно спрашивая: «Мама?»
Акулина осталась в темной церкви одна, староста и слуги божьи ушли, унося с собой сверток, с которого капала кровь. Крестьяне последовали за ними.
К церкви тянулись костлявые, черные руки, сотканные из дыма угасавщих костров. Сгорбленная старуха стояла среди теней, сухая кожа свисала с белевшего в отсветах пламени черепа. Карга жадно втягивала беззубым ртом смрад сожженных кошек. Насыщалась. Со стороны полей шел к старухе огромный волк с горячими углями вместо глаз. Остановился у издыхающей Жучки и вцепился клыками в судорожно подрагивающий бок.
Тени по-хозяйски вползали в избы, клубочками сворачивались рядом с гниющими покойниками, – и ели.
Всю ночь крестьяне ходили по округе, зарывая части тела убитого ребенка на полях.
По полю шла высокая худая женщина с длинными спутанными золотистыми волосами, в которых мелькала седина; шла в одной грязной, рваной рубахе. Кончики пальцев с обломанными ногтями скользили по колоскам. Женщина ласково напевала пшенице, как любимому чаду.
Среди колосьев бегал, смеялся, здоровый, красивый мальчик с васильковыми глазами и маковым румянцем. Акулина улыбалась ему, манила. Он подбегал, она становилась на колени, обнимала, целовала, а мальчик все отворачивался, озорно улыбался, убегал снова, оставляя в ее руках охапку пшеницы.
Александр Матюхин. Тихие семейные радости
– Вы с этим, верно, еще не сталкивались, – пояснила Алиса. – Но когда вам придется превращаться в куколку, а потом в бабочку, вам это тоже покажется странным.
История 1. Активная фаза
Женщина окликнула Игната, когда тот шёл от детской площадки в сторону подъезда.
– Мальчик, мальчик! – Она запыхалась, подбегая к нему. – Мальчик, привет! Ты из нашего дома, так ведь?
У женщины были яркие красные губы, а ещё слишком много пудры на лице, которая местами собралась катышками и забилась в морщинки под веками.
Игнат остановился, прижав к груди планшет с мультфильмами. Кивнул. Возле подъезда было не страшно. Вон окна квартиры – кухня и комната – почти наверняка оттуда сейчас выглядывает папа и всё видит. К тому же женщина не походила на маньячку или, там, наркоманку. Подумаешь, слегка взволнована.
– Какая удача, что я тебя встретила! – сообщила она, торопливо роясь в сумочке. – Я на четвёртом живу, сто сорок седьмая квартира! Без лифта можно подняться. Мы соседи, получается. Ольга, Ольга я. Это замечательно. Предельно замечательно, мальчик!
Женщина заулыбалась, обнажая белые зубы с мелкими пятнышками губной помады. Протянула Игнату руку. На раскрытой ладони лежали три слипшиеся мармеладки в форме червяков.
– Держи, подарок за знакомство! Соседи всегда друг другу что-то дарят, ты знал? Сначала я тебе, потом ты мне.
Игнат осторожно взял одного червячка, засунул в рот. Потрескавшиеся губы всё ещё ныли, хоть мама и смазала их с утра вазелином. В горле болело, но боль ещё не достигла своего пика, не дозрела окончательно. А, значит, сладости не запрещены. Хотя, признаться, он больше любил шоколад.
– Клубничные, – выдохнула женщина. – У меня много вкусов есть в квартире. Хочешь, сходим, я дам. Разные лежат, давно уже.
Вокруг глаз у неё, заметил Игнат, набухли плохо скрываемые синяки. Да и сами глаза были раскрасневшиеся, уставшие. Игнат хорошо знал эту красноту – папа после долгих отъездов возвращался с точно такими же глазами, капал себе что-то, потом ходил с платком и вытирал слёзы. Как-то бросил мимолётом, что в последние годы слишком много пыли вокруг. На дорогах, в полях, в городах, везде. Никуда от неё не деться. Поэтому надо беречь глаза, чтоб не ослепнуть раньше времени.