ветных небоскребов.
– Я вот чего не понимаю, – сказал он, поправляя лямку рюкзачка. – Что вы делаете с этими людьми, которых спасаете? А если они так и будут сидеть без памяти много лет? Я ведь сидел. И папа со своими молитвами ничего не мог сделать, пока не наступила следующая стадия.
– За ними ухаживают, проводят процедуры. Есть целый курс восстановления воспоминаний. Между агрессивными фазами эти люди вполне себе нормальные члены общества. Да и агрессию контролируем, подпитываем книгами, фильмами, жесткой диетой. К третьей стадии питание стабилизируется. Нам просто нужны эмоции, без убийства. То, что я делала – это осознанное действие, улавливаешь? Хочешь, пристроим тебя в какое-нибудь заведение для помощи зараженным на первой стадии? Там неплохо живется. Под Выборгом переоборудовали фермы. Природа, тишина, огороды, всё, как ты любишь.
– Я хочу домой, – буркнул Игнат. – В свои огороды.
– Это нормальное желание. Дома всегда хорошо. Можно зарыться в мамины вещи, укутаться в папин плед или спрятаться в семейном гараже и ни о чём больше никогда не думать. Вот только прошлое любит безвольных людей. Оно высасывает их них питательные соки, как паук из плененных мух. Ты разве безвольный?
– Ты вот сказала, что я мужчина, но это не так. Я ребенок. И мне страшно и одиноко. Я не готов становиться тем, кем ты меня сделала за эти несколько часов.
Он старался, чтобы голос не задрожал. Вроде справился, но на глазах всё равно предательски проступили слезы. Смахнул, не таясь. Вперил в Дружище злой взгляд.
А Дружище улыбалась.
– Глупый ты, – сообщила она, подушечками больших пальцев стирая слезы с глаз Игната. – Думаешь, один такой? Когда меня выкрали из дома дяди Жени, привезли в центр реабилитации под Выборгом, я ревела, орала, ломала ногти, отказывалась есть, хотела обратно. То есть представь, я просилась к своему хозяину, к насильнику и ублюдку. Боялась, что если приму тот факт, что я паразит – обратной дороги не будет. А потом поняла, что дорог никаких вообще нет. Я просто теперь другая. Не человек. Вот и всё. Смотри, что есть, тебе понравится!
Она отогнула полог брезента. Игнат увидел, что высотки закончились, ехали через парк, вдали мелькали малоэтажные домики, над которыми садилось бордовое солнце, укрытое редкими облаками. Серебрилась речка, а за ней вдалеке поднималась громада чёртова колеса.
У Игната застучало сердце. Это было колесо из его снов. Он сразу же вспомнил, как садился в него, замирая от ужаса. Как галдели дели. Как пахло сладкой ватой и карамельным поп-корном.
– Заброшенный парк на острове. Видишь, там дальше стадион. Тоже заброшенный. В нём в первые полгода нашествия складывали трупы тех, кого сожрали пришельцы. Потом перестали, но трупы всё ещё там. Десятки тысяч не похороненных, заросших травой, засыпанных грязью и залитых дождём. Персональное кладбище Питера.
Игнат пропустил всё это мимо ушей. Он смотрел на чёртово колесо.
– Съездим сюда как-нибудь. Парк никому не нужен. Там вонь стоит страшная. Ночью выберемся и покатаемся, да?
Он хотел прямо сейчас. Рванул вперёд, в надежде перепрыгнуть через борт на ходу. Что с ним будет, с ходячим паразитом, у которого даже пулевое ранение затянулось за сутки?.. Но Дружище крепко схватила за локоть, одёрнула назад.
– Ты с ума сошёл, пацан? Не шали.
– Пусти!
– Опасно. Федералы уже в пути, скоро начнут тут всё прочёсывать. Знаешь, что с тобой сделают, если поймают?
Он молча выкручивал руку, сверля Дружище взглядом. Лямка рюкзака съехала с плеча.
– Не будь идиотом. Тебе двадцать девять лет.
– Мне десять! Я не хочу быть взрослым! Я хочу остаться мальчиком, жить в загородном доме, копать червей и поливать овощи!
Дружище сжала локоть так крепко, что острая боль вспыхнула по всей руке. В глазах потемнело. Не задумываясь, Игнат запустил свободную пятерню в боковой кармашек рюкзака, выхватил горсть дротиков и разом воткнул два или три в запястье Дружище.
Она заорала, как девчонка, дёрнулась назад, едва не упала. Остальные зараженные повернули головы в их стороны, с интересом наблюдая.
Игнат больше не задерживался, перемахнул через борт, застыл на мгновение в кипящем вечерней жарой пыльном воздухе и упал на землю. Ноги как будто хрустнули в коленях, но боли он не чувствовал. Покатился, растянулся на спине. Завизжали колёса грузовиков. Кто-то закричал:
– Эй, что случилось?
Колонна тормозила, сейчас из грузовиков выскочат люди, а с ними Дружище и тот военный Матвей. Схватят, скрутят, заставят ехать с ними. Нет, спасибо. Особенно, когда чёртово колесо так близко!
На губах налип песок. Игнат поднялся и побежал с дороги, по обочине, вниз, по газону, к речке. В спину кричали. Может быть, кто-то даже догонял, это было не важно. Взглядом Игнат нашёл чёртово колесо и побежал к нему. Расстегивая на ходу тугой ворот, он с разбегу прыгнул в воду.
Речка была тёплая сверху, но ледяная внизу. Игната закружило, одежда сразу стала тяжелой, рюкзак едва не соскользнул. Запоздало подумалось о том, что альбому с мамиными фотографиями пришёл конец. Вряд ли он переживет это путешествие.
Плавать Игнат не умел, но кое-как, колотя руками, выгреб на другую сторону, ухватился за покатый травяной склон, зацепился, подтянулся. Потоком его протащило ещё на несколько метров, а потом река отпустила – видимо, поняла, что эта жертва не для неё.
На берегу с той стороны стояла Дружище, а больше никого не было. За её спиной люди загружались в грузовики. Ещё бы, кто будет рисковать колонной ради какого-то пацана?
Игнат стащил рубашку через голову, бросил. Грудь ходила колесом, он никак не мог отдышаться.
– Удачи! – крикнула Дружище, приложив руки к губам, как рупор.
Помахала на прощанье, побежала к одному из грузовиков и вскоре исчезла в кузове. Колонна тронулась с места, взъерошив пыль на дороге.
Игнат проводил её взглядом, пока от колонны не остался едва заметный след на дороге, потом подхватил рюкзак и зашагал через безлюдный парк к виднеющемся над деревьями чёртовому колесу.
Здесь действительно воняло. Но Игнат твёрдо решил, что до конца этого долгого и трудного дня он обязательно должен найти поп-корн, кока-колу, сладкую вату и хот-дог. А ещё покататься на колесе. Как минимум посидеть в скрипучей кабинке и, закрыв глаза, вспомнить что-нибудь хорошее.
Например, каково это – жить не зараженным, с родителями, в мире, где парк аттракционов всё ещё работает.
Обжарка done
Ручной кофемолкой дроблю зёрна, запах щекочет ноздри.
Скажи мне, скажи, что любишь эспрессо. Это избавит от лишних хлопот.
– А можно капучино?
Голос у Веры густой, тягучий, сексуальный. Она в моей футболке. Удивительно, как быстро некоторые девушки захватывают мужскую территорию. Ещё неделю назад мы не были знакомы, а сейчас – на диване раскиданы в беспорядке пилочка для ногтей, пудра, маникюрные ножницы, тушь, расческа, ещё одна расчёска, крем для лица, крем для рук и ещё что-то, много всего, в чём я совершенно не разбираюсь. Меня завоевали, признали собственностью. Футболку придётся выбросить, жаль.
Вдыхаю аромат кофе. Месяц назад эти зёрнышки ещё росли у подножия вулкана в провинции Юньнань. Теперь они с хрустом ломаются под моими неторопливыми нажимами. Рядом на разделочной доске лежит мясо на кости, «Ти-бон», кусок великолепной сочной говядины. Им я займусь позже.
– Молока нет. Хочешь нормальный кофе? Я умею.
В конце концов, Вера выпьет то, что я ей дам, оставив гущу, налипшую на стенки кружки. Это первый уровень, а после него я хочу сразу перейти ко второму.
Вера пожимает плечами. Ей всё равно.
Чаша с белым песком нагревается на медленном огне. Песок потрескивает от жара.
Пересыпаю молотый кофе в джезву и почти физически ощущаю, как крохотная кофейная пыль оседает на коже, взвивается в воздух, рассеивается по кухне. Говорят, в вагоне метро пятнадцать процентов вдыхаемого воздуха – это частицы мертвой кожи. У меня в доме вместо кожи кофе. И не пятнадцать процентов, а все восемьдесят. Хотя мёртвой кожи тоже хватает.
Кисловатый запах щекочет ноздри. Знакомый, радостный, означающий, что уже наступило утро, а с ним новые возможности, бодрость, задачи, идеи, фантазии, намёки, пора двигаться дальше, например, совершить пробежку, пожарить стейк, прочитать новую книгу, спасти чью-то судьбу, добиться значимого, заново влюбиться или полюбить кое-кого ещё больше, ещё сильнее.
Кофе – это символ. Ну же, давай, скажи комплимент божественному напитку.
Вере, впрочем, опять всё равно. Она подводит веки щёточкой, выпучив красивые глаза перед зеркальцем.
Помешиваю кофе, стараясь не заводиться раньше времени. Я спокоен. Само обаяние. Говорю:
– Знаешь, почему у джезвы тонкое горлышко?
– А? – она не прислушивается. Занята своим.
– Чтобы пенка закупоривала сосуд и не давала ароматам улетучиваться, – терпеливо объясняю. – Это позволяет кофейной гуще скапливаться на дне. То, что мне нужно.
– Тебя зовут так же, как турку? – это всё, что Вера смогла понять.
Вздыхаю. Самый распространённый вопрос. На самом деле меня зовут Максим, имя, которое дали в детском доме, оно же записано в паспорте, оно же бесит меня неимоверно, потому что безликое, распространённое и непонятно зачем ко мне прилипшее. Волею судьбы какая-то тётка решила, что я буду Максом.
– Это не турка.
Кофе закипает в первый раз. Ложное закипание. Приподнимаю джезву над песком, продолжаю помешивать по часовой стрелке, аккуратно, чтобы не сильно повредить пенку. Я уже голоден.
Картинки, картинки бегут перед глазами. Какова твоя судьба, Вера?
Через четыре минуты кофе закипает во второй раз, как положено.
Первая чашка мне, заполненная до краёв, с редкой рваной пенкой. Вторая – Вере. Всё лучшее гостям. Вязкости и густоты больше.
– Без сахара, – говорит Вера.
Как обычно, худеет. Они все худеют сейчас.
Присаживаюсь на диван. Чашки ставлю на кофейный столик. Слюна скапливается в горле, губы становятся сухими.
– Выпей. Отлично бодрит.
Она небрежно берёт, отпивает, морщится.
– Как-то не очень.
– Это потому, что непривычно. Ты к дурному привыкла. Сначала нормальный кофе в какой-нибудь кафешке разбавляют водой на треть, потом на половину, потом уже и кофе нет, а кофейный порошок или даже заменитель. Или зёрна хранят месяцами неправильно. Пережаривают. А то и вовсе перемелют партию и держат молотый в мешках, под ярким светом во влажном помещении. Куда это годится? Ты пей, пей, наслаждайся настоящим вкусом, пока есть возможность.
Знаю, что Вера не ценит. Смотрю, как она пьёт кофе, продолжая «наводить марафет» на лице. Один глоток, второй, третий. Не чувствуя вкуса, не задерживаясь, не обдумывая.
Она допивает за несколько минут. Улыбается, поглядывая на часы.
– Пора ехать.
– Подожди немного, – улыбаюсь в ответ, беру ещё чашку и иду к раковине. – У меня есть десерт. Тебе понравится.
Возле доски с говядиной стоит набор ножей, моих любимых, из Италии. Вечно острых. Вообще, люблю слово «вечность». В нём присутствует горьковатый вкус неопределённости. Для каждого вечность своя. От рождения до смерти – это и есть вечность предыдущего уровня. То, что нам отрезано судьбой, сочный кусок на т-образной кости.
Ставлю Верину чашку на стол и начинаю медленно соскабливать пальцами кофейную гущу со стенок, собирать её со дна. Перекладываю влажные комочки на блюдце. Облизываю ногти и кончики пальцев. Колючие катышки скребут по нёбу, оседают на языке. У гущи горьковатый с примесью кислинки вкус. Закрываю глаза.
– Джезва, ты скоро? Мне такси надо вызывать.
Какая была бы жизнь у Веры? Институт, многочисленные молодые люди, много внимания. Первая подработка – продавщица в магазине одежды. Снятая комнатка в историческом центре, чтобы можно было гулять. Защита диплома. Лекции – сначала в родном университете, потом на ютубе. Неплохая карьера блогера-искусствоведа. Первый крупный заработок. Предложение от международного холдинга. Успешные съёмки цикла передач. Красавица, попадает в топы различных изданий. Контракт. Любовь. Он – актёр, она – умница. Свадьба в Греции. Рождение близнецов – о, это самое вкусное! Переезд в Италию, потому что там солнечно, лениво, отлично готовят, а под боком сразу пять морей. Муж на съемках, изменяет. Она разводится. Близнецы ходят в частную школу. Новая любовь – человек из бизнеса, на двенадцать лет старше. Она читает лекции, растит детей, счастлива. Своя студия в домике на берегу моря.
Стоп. Остановимся на этом. Открываю глаза. Вынимаю кухонный нож для карвинга и крепко сжимаю его в руке.
Вкус судьбы прилип к губам. Первое блюдо. Но есть ещё и второе.
– Мне надо тебе кое-что показать.
Иду к Вере неторопливо, расслабленно. Улыбаюсь самой искренней улыбкой, на которую способен. Умею очаровывать людей. Они мне доверяют. Очарование – полезный навык хищника.
Вера улыбается, ничего ещё не понимая. Чувствую вкус кофейной гущи на губах.
– В Италии пахнет оливками и томатами, – говорю. – Это надо запомнить перед смертью. Улавливаешь? Надо запомнить.
Целюсь лезвием в правый глаз. Не промахиваюсь.
Скандинавская обжарка
Я родился в кофейной гуще, продираясь сквозь дрожжевой аромат. Чьи-то руки (наверное, мамины) вытащили, обтёрли, выковыряли из беззубого рта и ноздрей вязкую жидкость и заставили проораться так, чтобы весь мир узнал о рождении.
Прекрасно помню, как рыхлая кофейная жижа затягивалась воронкой в отверстие унитаза. Мама приговаривала: «Мальчик мой, мальчик, тебя ждёт великая судьба». Она назвала меня Джезвой, потому что всех мальчиков в нашем роду звали Джезвой – от рождества Христова и даже раньше. Это потом я стал уродливым, никчёмным «Максом».
Мама-женщина заставила меня съесть брикет застывшей гущи. Я плакал, потому что хотел молока, тепла и объятий. Я был глуп, три часа от роду, что я мог знать об этой жизни? Мусолил дёснами терпкий порошок, глотал, всхлипывал, мусолил ещё.
А мама-женщина приговаривала:
– За бабушку, за дедушку, за тварь божию, за каждого живого человека на свете и после света. Кушай, кушай, мой хороший. Нагадаем судьбу знатную, яркую, светлую…
В детском доме считали, что это мои фантазии. Не может ребёнок помнить своего рождения в таких подробностях. Никто меня ниоткуда не вытаскивал и кофе не кормил. Само собой, детдомовцы склонны преувеличивать и фантазировать. Сложно, знаете ли, свыкнуться с мыслью, что неизвестные родители алкоголики или наркоманы, выбросившие свёрток с новорождённым младенцем в мусорный бак на краю города. Один пацан – Коля – рассказывал, что у него папа миллионер, а мама живёт на Рублёвке. Насмотрелся, дурачок, сериалов. Я ему не верил, а он отвечал взаимностью.
Верила мне только Лиза. У неё был слишком богатая фантазия и её называли «шизичкой». Лиза считала, что всем нужно верить, потому что люди по природе своей не лгут. Она не умела учиться на ошибках, не замечала, когда её обманывали – этим многие пользовались. Учитель физкультуры несколько раз оставлял её на вечерние занятия, обещая показать какие-то фантастические вещи, вроде летающих единорогов и разговаривающих псов. После этих занятий Лиза возвращалась притихшая, а всем вокруг терпеливо объясняла, что действительно видела весёлого мопса, который что-то лепетал на французском.
Так вот, Лиза мне верила, чтобы это ни значило.
Помню, нам было по четырнадцать. Сразу после обеда я повел Лизу на лестничный пролёт третьего этажа около чердака. Тут обычно курили люди из персонала, но сейчас было пусто. В воздухе витал запах сигаретного дыма, в углу стояла пластиковая бутылка, набитая окурками.
Мы забрались на пыльный подоконник – за забором хорошо проглядывался участок оживлённой улицы; пешеходы, автомобили, трамваи, ларёк с ржавой треугольной крышей, всё как будто ненастоящее, из другой жизни, где нас никогда не было.
Я говорил:
– Мама смотрела чужие судьбы в кофейной гуще. Она была как будто гадалка, но не совсем. Мне хочется думать, что она ездила по городам, как гастролёр, останавливалась в неприметных забегаловках или арендовала места в парках развлечений. Никогда не останавливалась на одном месте надолго, потому что – знаешь – гадания всегда сбывались. Люди, которым она гадала, начинали искать её, чтобы заплатить больше или, наоборот, отобрать деньги. Судьба не всегда бывает хорошей, а мама никому не лгала.
Я говорил:
– У меня тоже есть этот дар, но он иной. Я родился в кофейной гуще не просто так. Меня слепили из вязкой массы, как голема, как монстра Франкенштейна, из разных судеб и завершённых жизней, которые мама оставляла себе. Мама хотела, чтобы я продолжил её дело, стал лучшим, стал человеком, который управляет чужими судьбами.
Я говорил:
– Но кое-что она не могла предугадать. Есть люди с таким чёрным будущим, что его не видно даже в самой правильной гуще. Ни один кофейный напиток из лучших зёрен арабики, молотый и сваренный по верным древним технологиям в настоящей джезве не покажет судьбы этих людей, потому что там нечего показывать. Сплошная беспросветная тьма. И она не могла их отследить, понимаешь? Не могла понять, что они могут сделать.
Я говорил:
– Они убили маму через год после моего рождения. Напали на неё около подъезда дома, где мы жили. Я помню их лица. Помню запахи. Мне кажется, я даже помню черноту судеб, потому что она сочилась из их глаз. Два человека. Один держал маму, второй бил её ножом. Сквозь пальто, по шее, по щекам и потом воткнул лезвие в глаз. Забрали её с собой, как и меня. Уволокли в квартиру, где заперли меня в ванной комнате, а сами что-то делали с мамой. Что-то ужасное, я думаю. Запах сочился сквозь дверную щель, и это был запах смерти. Я уснул, а проснулся на плече у одного из убийц. Несли дворами, в спешке, везли на машине, выгрузили где-то за городом. Потом бросили в снег. Я плакал от страха и холода. Меня нужно было убить, наверное. Они спорили о моей судьбе, потому что в тот момент были её повелителями. Потом я потерял сознание и очнулся в больнице.
Лиза слушала внимательно. В стотысячный раз. Как в первый. Она знала мою историю наизусть, и всё равно слушала с искренней улыбкой «шизички», которая редко сходила с её лица. Я ценил Лизу за эту улыбку, за её взгляд и привязанность. Мне хотелось сделать для неё что-то доброе.
– Это невероятно, – сказала Лиза. – А ты можешь погадать мне? Узнать мою судьбу? Я же не буду сидеть в детдоме вечно. Мы оба не будем.
– Нам нужен нормальный кофе в зёрнах, – ответил я. – И ещё джезва, газовый огонь, чаша и чистый песок. Найдём?
Новоанглийская обжарка
Учитель физкультуры дал Лизе зерновой кофе в пакетике «Икея». Это был дурной кофе, пережаренный, дешевый, мелкий, не арабика, а бразильская робуста. Он жирно блестел и пропах рыбой. Но, если честно, я был рад зёрнам, потому что в детском доме их не водилось совсем.
Мы варили кофе в алюминиевой кружке на газовой плите в столовой после отбоя. Не было чистого песка (вообще никакого не было), джезвы, чаши. Не было процедуры, которая снилась мне несколько раз в месяц – мама не успела научить, но я впитал образы с первыми брикетами сухой кофейной гущи. Я помешивал кофе в алюминиевой кружке, а Лиза стояла в дверях и следила за кухней. Где-то на первом этаже сторож дядя Витя пил коньяк с суточным дежурным. В душевой комнате засели шестнадцатилетняя Маринка и её «ухажёр» Толик. Из общего коридора доносилось тихое бренчание гитары – это Вадик Осколков разучивал аккорды.
По кухне растёкся дешёвый аромат. Он был кисловатый и даже горький. Мне не хотелось вдыхать.
Пенка просела под ложкой. Кофе был готов.
Мы с Лизой сели у плиты на холодный кафельный пол, спинами к дверце духового шкафа, и я втянул ноздрями отвратительно-желанный аромат, как токсикоман, засовывая нос в кружку. У меня закружилась голова, а мысли сделались далёкими и вольными.
– Пей! Пей быстрее, пока не остыл.
Лиза сделала несколько глотков.
Я закрыл глаза и воспарил над старым трёхэтажным зданием детского дома номер двадцать семь, поплыл над парковыми деревьями, через реку, к многоэтажкам новостроек, и дальше, дальше за город, к лесу и серпантину дорог, к недосягаемому горизонту и яркому глазу солнца. Мне хотелось долететь до Бразилии, где на плантациях собирали зелёные плоды кофе, а в плетёных корзинах лежали чужие судьбы, упакованные в сырые зёрна. Я должен был стать повелителем кофейной гущи, властителем, сортировщиком, как хотите называйте. Кем угодно, только не пацаном в детдоме, который нафантазировал себе что-то необычное, лишь бы не казаться обыкновенным.
Хотел быть кофейным богом, но вместо этого пришёл в себя в кухонном секторе, где гулко капало из крана, воняло отходами, решетки на окнах отбрасывали тени на полу. Лиза пила кофе быстро и жадно, обжигалась. Её пальцы перебирали горячий бок кружки. Глаза раскраснелись.
– Что будет дальше?
Пустая кружка перекочевала ко мне в руки, легла в ладони, отдав тепло. Заглянул внутрь, обнаружил комочки влажной гущи, прилипшей к стенкам и ко дну. Начал выскребывать. Начал класть на язык. Начал проглатывать.
Горечь просочилась в горло, прилипла к нёбу. Я морщился, но глотал. Соскрёбывал, оставляя катышки под ногтями. Глотал снова.
В какой-то момент увидел судьбу Лизы и застыл с вытаращенными глазами, пялясь в никуда, вглубь себя, в то чёртово измерение, которое открылось то ли из-за великого дара, то ли из-за кофеина в организме, передалось по матери или по отцу, или от демона или от ангела, не понять.
Чуть позже Лиза рассказала, что я упал на спину, будто из меня в мгновение ока вытащили позвоночник. Я выгнулся. Прочесал затылком по кафелю. Засучил ногами. Отшвырнул кружку. Захрипел. Что-то ещё. Как-то ещё. Бессмысленно и бессвязно. Перевернулся, сел на корточки, тряся головой – безобразно долго, быстро, дёргано тряс башкой, как старый рокер на концерте. Я хрипел и сипел. Лиза думала, что из меня выползет кто-то. Страшный и чужой. Разорвёт плоть и выползет. Она закричала, чем и привела меня в чувство.
Я ничего не помнил. Сидел на корточках, а ноги затекли. Спросил:
– Ты зачем кричишь?
Мне вдруг стало невероятно, до боли, жалко Лизу. Потому что я увидел её судьбу, как фильм, который длился двадцать семь лет, но ужался до нескольких секунд. Это был страшный фильм, его никому бы не хотелось пересматривать.
– Ты в порядке? – Лиза подползла ко мне, осторожно обняла и прижала к себе.
Я чувствовал, как стучится её больное (мне ли теперь не знать?) сердце.
От Лизы приятно пахло. Впервые в жизни мне захотелось обнять её, потому что Лиза была девушкой, а я, ну это самое, парнем. Захотелось погрузить пальцы в её волосы и как-то утешить.
Может быть, я путал жалость со страстью? Не знаю. Не задумывался.
– Ну и что ты там видел? – шепнула она.
– Ничего такого. Обычная судьба. Всякие там взлёты и падения, замужество, дети, путешествия. Ты же хотела путешествовать? Ну вот. Считай, всё самое лучшее.
Я обманул Лизу. Не было у неё ничего самого лучшего. Даже хорошего-то оказалось немного.
Американская обжарка
Помню переломные моменты в жизни. Первый: когда попробовал на вкус чужую судьбу. Второй: когда влюбился в Лизу.
Оба момента слились в один. Вечерняя кухня детдома, привкус горечи, запах рыбы, немного древесных опилок во рту, между зубов, на нёбе. Закрываю глаза и понимаю, что всё перечисленное и есть вкус Лизиной судьбы, иначе никак. Проталкиваю горечь по горлу, вижу Лизу в восемнадцать лет, красивую. Она поступит в университет, на дизайнера. В двадцать один станет подрабатывать на дому. Заведёт собаку, кокер-спаниеля. Влюбится в парня, который оказался таким болваном, что завалил экзамены в техникум, отслужил год в армии, вернулся в город и стал подрабатывать баристой в небольшой, но модной кафешке. Этим парнем в её будущем буду я. Мы захотим мечтать о долгой и счастливой жизни, о поездках к морю, о детях, собственной квартире и машине. Мы захотим стать успешными, весёлыми, оптимистичными, назло закостенелому миру вокруг.
Только ничего из этого не выйдет. Теперь я знал.
Помню, как мы все еще сидели на кафельном полу. Лиза обнимала меня, а я таращился на неё во все глаза и влюблялся. Как всякий мальчишка – торопливо, жадно и обязательно навсегда. Теперь у меня был секрет, он засел в голове, засел в будущем, как заноза, которая причиняет раздражающую, но приятную боль.
– Подожди, сейчас, надо! – я вскочил.
Остатки зёрен рассыпались по разделочной доске. Раздавил их ложкой, сгрёб крошки, высыпал в ещё не остывшую чашку, залил водой и поставил на огонь. Быстрее! Помешивал. Лиза сидела на полу, поджав ноги и обхватив колени руками. Таращилась на меня с любопытством. А я знал, подсознательно знал, что делаю правильно. Потому что иначе никак. Это ведь огонёк любви, нельзя, чтобы он погас.
Кофе закипел быстро. Я снял первую пенку, дождался вторую, потом убрал кружку с огня и сразу же начал пить кислый и терпкий напиток, никак не похожий на кофе (хотя, кого я обманываю, мне не был тогда знаком вкус хорошей арабики из Эфиопии, с шоколадными и лимонными нотками на уровне интуитивного осязания, не с чем было сравнивать).
По стенкам и на донышке размазалась сухая гарь.
– На, ешь!
– Зачем? – удивилась Лизка, когда я протянул ей кружку.
У меня на глазах проступили слёзы от кипятка, ошпарившего язык и горло.
– Так надо. Это чтобы, ну, немножко скорректировать твою судьбу. Обменяться. Вместе и навсегда.
– Но ведь это у тебя дар, а не у меня. Забыл?
Мне очень хотелось, очень, чтобы всё сработало как надо. Лиза пожала плечами, соскребла немного влажной гущи, пожевала и, скривившись, проглотила.
– Мерзость.
Я взял её за руку и сказал:
– Давай сбежим отсюда. Ты и я. Слишком мало времени, знаешь, чтобы сидеть в детдоме. Поработаем в городе, найдём как прожить. Снимем квартиру, а там дальше решим, что делать. Не пропадём, а?
Её судьба должна была стать уникальной. Потому что Лиза попала в круговорот моего дара, она слушал меня, верила, единственная на этом свете.
– Я не могу, – Лиза мотнула головой.
– Почему? Что тебя держит?
– Мы с Эдиком любим друг друга. Он обещал обо мне позаботиться, пока я не вырасту. Потом уйдёт от жены, мы будем жить вместе. Это хорошая судьба. Ты её видел, да? С Эдиком?
Эдуард Викторович, так мы его звали. Потому что учителю физкультуры было сорок два. Огромный лысеющий дядя с рыжей бородой. Накачанный, брутальный, дерзкий. Все его побаивались. А Лиза – влюбилась, значит.
– Ты серьёзно? – спросил я, срываясь на шепот. – Он же тебя старше в четыре раза. У него дети, ты сама для него ещё ребенок совсем. Лизка, ты чего?..
Она поднялась, отряхивая невидимую пыль с юбки и коленок. Поставила кружку на край стола. Вышла из кухни, не обернувшись. А я так и сидел в темноте, как дурак, переваривая чужую судьбу, которая не вязалась с тем, что только что услышал.
Городская обжарка
Я сбежал через два дня после нашего разговора. Ни разу не видел Лизу за это время, почти ничего не ел, не выходил из комнаты. Соседи – два двенадцатилетних пацана – притихли, понимая, что меня сейчас лучше не трогать. А я хотел найти кофе и пить, пока не лопну или не сойду с ума от терпкой горечи.
Выбраться из детского дома было проще простого. Где-то лет с десяти тебе открываются сокровенные тайны слабых дверных запоров, неприметных тропок, дыр в заборах и отогнутых решеток на окнах. Главное – желание выбраться наружу, а способы найдутся.
До этого я выходил в город два раза, ночами, прогуливался по тёмным улицам, заглядывал в супермаркеты развлечения ради. В одну из прогулок пробрался в кинотеатр и на огромном экране смотрел фильм про ведьм. В том же кинотеатре, посреди сеанса, уловил тончайший аромат кофе. В черноте зала показалось, что я снова пытаюсь выбраться из гущи, как при рождении, которая ослепила меня и выплюнула в этот мир. А за мной лез кто-то ещё, кто-то, кто источал запах пережжённых зёрен, стонал, повизгивал, рвал коготками густоту вокруг. Двигая руками и ногами, я выбрался (первый!), выбрался из кинозала и пустился бежать в прохладе ночи, пока не вернулся в детдом. Всё, что я приобрёл от прогулки в город – это кошмары про ведьм и головокружение, которое не проходило неделю.
Сейчас же возвращался, отогнув решетку на окне младшей группы, под дождём, прихватив с собой тощий пустой рюкзак и несколько кофейных зёрен, что остались после нашего с Лизой сеанса. Удивительным образом, мне было наплевать на собственную судьбу, хотя сбежал я из эгоистических побуждений. Ведь любовь, это самое эгоистичное чувство на свете. Хуже него только ощущение бессмертия.
Город меня не ждал. Подозреваю, он вообще никого никогда не ждёт. Машины стояли в пробках. Вереницы старых гаражей провожали ржавыми замками, косыми крышами и распахнутыми воротами. Заправки подмигивали рекламой. Жизнь текла, как и должно.
Я нашёл тот самый кинотеатр, выложил деньги за билет, зашёл в кинозал. Людей было немного, в основном подростки, вроде меня. В воздухе витал запах попкорна. Когда погас свет, я почувствовал аромат кофе, прикрыл глаза и погрузился в сладко-горькую полудрёму.
Кто-то подсел. Воздух вокруг сделался густым, осязаемым. На зубах заскрипели песчинки молотого кофе.
– Я знал, что ты вернёшься, – мужской голос был вязкий и липкий. – Мы всегда возвращаемся на запах, верно?
– Кто вы? – спросил, не открывая глаз.
Я испугался. Подумал, что угодил в ловушку. Чья-то злая судьба притащила меня сюда против воли, выковыряла из уютной скорлупы в огромный равнодушный мир. Кто я здесь? Человек, думающий, что способен пожрать чьи-то судьбы. Но, по сути, всего лишь беспомощный подросток. Может быть, хотят сожрать меня?
– Открой глаза, – попросил незнакомец.
Я открыл и увидел собственное лицо.
Хотя, безусловно, незнакомец был сильно старше. Лет шестьдесят или около того. Морщины вокруг глаз. Седая редкая щетина, пробивающаяся сквозь обрюзгшие складки кожи. Крупные вены на висках.
Моргнул. Незнакомец улыбался. Тогда я сказал самую глупую вещь в мире:
– Вы мой отец.
Он рассмеялся громко и гулко, даже громче звуков, льющихся с экрана. Тени подростков на два ряда ниже повернули головы в нашу сторону.
– Как в «Звёздный войнах», ага. Нет, у нас нет родителей. Ты ещё не сообразил? Мы с тобой одно и тоже, порождение мрака, терпкого запаха, густой вязкой жидкости под названием судьба. А теперь пойдём, нечего тут делать. Фильм не интересный, сейчас уже не умеют снимать ничего толкового.
Незнакомец протянул большую морщинистую ладонь, и я, не сильно-то раздумывая, вложил в неё свою ладонь – крохотную и бледную. Запах кофе вскружил голову. Снова захотелось воспарить над силуэтами и зрительными рядами, над торговым центром, к облакам, умчаться туда, где родился.
– Куришь? – спросил незнакомец, щёлкая зажигалкой. Огонёк сигареты особенно ярко разгорелся в темноте кинозала. – Если нет, то я тебе завидую. Сигареты, это худшее, что придумали люди. Пойдём, малыш Джезва.
И мы пошли.
Полная городская обжарка
Ем брикет использованного кофе. Размалываю зубами и глотаю.
За бабушку, за дедушку, за тварь божию. Как положено.
Тварь смотрит на меня из глубины огромного кресла. Солнце за его спиной стирает контуры и детали, превращает в безликий недвижимый силуэт.
Мне пятнадцать. Я учусь быть кофейным тассеографом.
– Что чувствуешь? – спрашивает. – Что видишь?
– Ком в горле. Головокружение. Сводит скулы. Перед глазами что-то мелькает. Картинки.
Подробно перечисляю, стараясь не упустить детали. Это важно. Нужно сосредоточиться, чтобы поймать за хвост чужую судьбу. Брикет использованного кофе дешёвый, из тех, что мы собираем по ресторанам и кофейням, а, значит, не предназначен изменять чьи-то жизни. Он – тренировочный. Даже по вкусу чувствуется. Я уже умею различать градиенты, ароматы, умею сплёвывать, если мне не нравится.
Тварь божия, наставник, единственный человек на земле, который не только слушает меня, но и понимает, о чём я говорю. Он рассказывает и показывает.
– Что чувствуешь ещё?
Закрываю глаза.
В пятнышках света за веками вижу картинки. Пожилой мужчина собирает этикетки со спичечных коробков. Много лет. У него десятки альбомов. Сидит перед ними со старенькой лупой, перебирает, получает удовольствие от воспоминаний. Его судьба осталась в прошлом, потому что в будущем существуют только альбомы, маленькая комната в квартире дочери, кофейня на первом этаже, где ему наливают бесплатный кофе на завтрак, потому что пожилой мужчина – ветеран войны, его уважают и ценят его заслуги. Я тоже уважаю и ценю, но мне нужно тренироваться.
– Чувствую светлую грусть, – говорю, принюхиваясь. Щупальца кофейных запахов проникают в ноздри, щекочут. – В будущем у старика ничего уже нет. Только смерть через четыре года.
– Поищи что-то. Пригодится.
Я слышу, как тварь божия, близкий человек, учитель, ерзает в кресле. Ему скучно меня учить, он хочет расправить крылья, выбраться в город, пройтись по ресторанам и кабакам, заглянуть в кафе и забегаловки «на колёсах», хочет вкусить наркоманской дозы и скрутиться в беспамятстве на всю ночь в этом же самом кресле. Но ему надо сделать из меня тассеографа.
Сосредотачиваюсь. Вижу что-то хорошее в жизни старика – крохотную радость от рождения ещё одной внучки. За год до смерти. Отвлекается от красных, синих, чёрных альбомов, выходит из комнатки, заглядывает в ванную комнату, где купают малышку. Наблюдает, как она кушает. Следит за её кроваткой, пока девочка спит. Выходит на улицу, прогуливается рядом с дочкой, которая катит коляску. Мимолётный смысл жизни. Я без сожаления сплёвываю горсть влажных катышков в руку, вырезая кусок чужой судьбы. Это самое вкусное. Не будет никакой малышки, никто не родится. Ну и ладно, у старика и так была долгая хорошая жизнь.
– Давай сюда, умница.
Открываю глаза. Тварь божия стоит передо мной, нетерпеливо облизывая губы. Вкладываю пережёванную гущу в его ладонь, оставляю себе немного. Мой наставник сразу же всё сжирает и уползает в кресло. Я сажусь на пол, скрестив ноги, неторопливо смакую украденные эпизоды судьбы. Грязноватая работа, если честно. У старика будут небольшие провалы в памяти. Мне не жалко, но это портит вкус.
– Это и есть твой дар, Джезва, малыш, – бормотал учитель, наставник, тварь божия. – Мы как зерна испанской обжарки – хрупкие и редкие в чистом виде. Главное не пережарить, чтобы не превратиться в кусочки золы. Это искусство. Учись у меня, и никогда не пропадёшь.
Он знал толк в обучении.
Венская обжарка
По вечерам мы отправлялись в забегаловки вроде «Макдональдса». Их кофе был самым худшим для тассеографии, но зато – самым массовым.
На столах всегда оставались три-четыре пластиковых стакана – три-четыре влажных и рыхлых судьбы, сваренных с нарушениями технологий из перемолотых в мелкую крошку дешёвых сортов робусты вперемешку с пылью и песком. Такая гуща была и не гущей вовсе, а отвратительной субстанцией без вкуса.
Тварь божия, любимый учитель, говорил:
– Это нам про запас. Если вдруг нечего будет есть. Всегда держи под рукой несколько таких брикетов. Они как сухпаёк у солдат в армии – удовольствия нет, но поддерживают организм в тонусе до определённого времени. Практикуйся высушивать, хранить, жрать и не морщиться.
Я практиковался.
А потом мы отправлялись в дорогие рестораны, вдоль шумных центральных улиц города, ныряли под яркие вывески, заказывали мясо, алкоголь, апельсиновый сок. Выслеживали добычу. Я чувствовал себя охотником на чужие судьбы, чувствовал, как взрослею и набираюсь опыта. Всего пять лет прошло с момента, как сбежал из детского дома, а будто пролетела вечность. Затасканная метафора, особенно чувствительная в моём положении.
Кофе в ресторанах был отличный, с густой гущей и ярко выраженным вкусом судеб.
Мы подсаживались к людям и входили в доверие. Болтали, веселили, оплачивали их дорогие обеды. У нас был дар – общаться. Лучшее средство маскировки среди людей, социальный навык, овладев которым можно стать всесильным.
Я брал пустые кофейные чашки и осторожно выскребал содержимое. Скатывал в густые комочки. Прятал. Их мы сжирали в подворотнях и закоулках, где никто не мог помешать. У гущи из ресторанов был отчётливый древесный вкус с нотками шоколада.
Тварь божия учил меня отделять плохую судьбу от хорошей.
– Бери только самое вкусное, – советовал он. – А остальное выплёвывай, выбрасывай. Негодно оно.
Сначала получалось плохо, и я подцепил от какого-то бизнесмена смерть его дочери, тягу к алкоголю и глубокую чёрную грусть перед смертью от передозировки таблетками. Пришлось выблёвывать, засунув пальцы глубоко в горло, разодрав до крови нёбо, захлёбываясь слезами и рвотой.
Я учился быстро, и через несколько лет проглатывал только счастливые моменты, запоминал их, насыщался, продлевал собственную жизнь и набирался сил. Остальное – безжалостно выплёвывал, потому что дурные моменты, что ядовитые соки, способны были убить меня.
После ресторанов, как правило по вечерам, тварь божия вёл меня к гадалкам.
О, их много было, квартирных гадалок, фрилансеров, мастериц раскидывать карты и смотреть что-то в кофейной гуще. По две-три в каждом микрорайоне нашего большого города. Они читали судьбы, как открытые книги, брали за это деньги и нисколько не смущались наивному доверию верующих.
Удивительно, насколько бестолковы могут быть люди. Они искренне верят, что на дне кофейной чашки может болтаться их судьба, но нисколько не заботятся о её сохранности. Никому и в голову не приходит, что гадалка может забрать эту судьбу себе. Ну, или продать нам.
Гадалки боялись тварь божию. И уважали. Каждая из этих женщин – великовозрастных, шлюховатых, наглых – млела перед ним, зубоскалила и заигрывала. Они встречали нас на порогах своих квартир, выносили чашки, полные густой влажной гущи, и наблюдали, как мы пьём, наблюдали за движениями наших кадыков, за преображением, лопающимися сосудами в глазах, за болезненной агонией и наслаждением. В их гуще почти не оставалось дурной судьбы, потому что всю дурость гадалки возвращали клиентам. Тварь божия, учитель и наставник, любил гадалок, щедро платил им и учил меня обращаться с ними бережно и охранять.
А мне и вправду больше всего нравилась их гуща.
В ней прятались судьбы девушек, удачно вышедших замуж.
Парней, откосивших от армии.
Женщин, наслаждающихся искусным сексом с великолепным партнером.
Мужчин, покупающих автомобиль мечты.
Бабушек, воспитывающих многочисленных внуков.
Дедушек, умерших в объятиях молодых любовниц.
Всё те моменты, которые делают людей счастливыми.
Французская обжарка
Однажды мы шли с тварью божией по ночному городу, сытые и ленивые, и я спросил:
– А что происходит с людьми, судьбы которых мы сожрали?
– Им приходится жить заново, – ответил учитель, – Она обнуляется у них, исчезает. Не будет больше свадеб, головокружительных влюблённостей, поездок заграницу, новых квартир, дивных стран. Пусть пытаются добиться всего этого ещё раз.
Он помолчал и спросил осторожно:
– Тебе жалко людей?
– Нет, – буркнул я. – Вспомнил кое-кого из прошлого. А ещё размышляю о том, что их, получается, можно использовать не по одному разу. Нужно просто дождаться, когда человек нарастит себе новую судьбу, верно?
– Верно.
Я хотел спросить про то плохое в человеческих судьбах, что мы выплёвываем. Потом додумался сам. С дурным происходит, вот что: клочки судеб разлетаются по городу, как пыль. Люди глотают их и забирают себе. Дурные судьбы – как грипп или ветрянка. Только нельзя вылечиться, так и проживёшь чью-то горесть или умрёшь чужой смертью.
Темная французская обжарка
Я глотал влажную гущу на пороге квартиры гадалки, привычно, как делал это уже десять с лишним лет, когда понял вдруг, что вижу чью-то знакомую судьбу.
Вязкая жижа забила горло. Я закашлялся, ввалился в квартиру, согнувшись пополам. Тварь божия продолжал жрать, он не видел меня, не в этот момент, потому что был занят поглощением.
А у меня в голове происходили метаморфозы, я выбрался из тела, как из кокона, тут же влез в чужую шкуру и понял, что я – это Эдуард Викторович, учитель физкультуры, пятидесяти трёх лет. Его судьба забила мне горло и медленно вытекала сейчас из ноздрей.
Эдуард Викторович жил с Лизой. Разница в возрасте его не смущала. Её, наверное, тоже.
Их судьбы были тесно переплетены. Я не хотел этого видеть, но образы настырно лезли в нутро: Лиза забеременеет, а Эдуард Викторович назовёт новорождённую девочку Викторией; втроём они съездят заграницу, на море; Эдуард Викторович уговорит Лизу продать полученную от государства квартиру и купить двушку, чтобы всем было удобнее; Лиза попросит его заботиться о дочери; он будет заботиться, конечно, никому ничего не рассказывая, но сдаст её в детский дом через полтора года после смерти Лизы. Он так и не развёлся с первой женой Ольгой, потому что любил её и Лизу одинаково сильно.
Как и других.
С ним переплелись чужие судьбы – девочек из детдома, в которых был влюблён, которых приглашал время от времени в свою тесную коморку, заваленную баскетбольными мячами, старыми матами, гантелями и гирьками, где пахло резиной и гниющим поролоном. Мечтал о том, как будет жить с каждой из них, заведёт семьи, обзаведётся множеством детишек, будет счастлив до конца жизни. Но он делал с ними что-то совсем другое. Дурное, неправильное.
Гадалка по имени Валентина провела меня в квартиру, уложила на диван, поставила у головы жёлтый пластиковый таз. Я выплёвывал в него остатки судьбы Эдуарда Викторовича, не разбирая хорошее и плохое. Выхватывал обрывки, переваривал – смерть Лизы, возвращение к Ольге, маленькая Виктория, которую отправили в детский дом. Одна новая четырнадцатилетняя девочка. Другая. Третья. Двухкомнатная Лизина квартира, доставшаяся ему. И ещё две квартиры бывших девочек-детдомовцев. Всё ему.
– Откуда у вас эта гуща? – хрипло спросил у Валентины, когда она принесла стакан с тёплой водой.
– Постоянный клиент, – ответила гадалка. – Раз в неделю смотрит судьбу, верит. Выстраивает по ней жизнь.
Никогда бы не подумал.
Вспомнил ночь на кухне детского дома, где мы с Лизой оказались переплетены судьбами, как две тугие нити. Именно тогда я вмешался в её жизнь. Теперь вдруг захотелось вмешаться снова.
– Сожри его, – посоветовал учитель, тварь божия, умный человек и всё такое. Он присел на край кровати и положил когтистую ладонь мне на лоб. – Если человек доставляет тебе боль, надо от него избавиться. Перейди на новый уровень. Мы все так делаем, ты не исключение.
Blue
Несколько дней я размышлял о том, что произошло. Старые воспоминания выбрались из глубин памяти и не отпускали. Вернулись забытые чувства – я думал, что они давно перегорели и превратились в пепел, но нет, у воспоминаний, оказывается, есть свойство обретать силу заново, такую же яркую и реалистичную, как раньше.
Я понимал, что возврат в прошлое может вернуть старую боль. Теребил воспоминания, как больной зуб кончиком языка, не мог удержаться.
В конце концов отправился к Лизе. Она жила в двадцати минутах езды, в старой панельной многоэтажке. Наверное, если бы я остался в детском доме, моя квартира, положенная государством, тоже находилась где-нибудь здесь, в районе бесконечных шиномонтажек, авторемонтных мастерских, лабиринтов гаражей, около железной дороги и трамвайного депо. Место, прямо скажем, не самое радостное.
Я не решился подняться к её квартире. Топтался у подъезда, поглядывая на окна. Порядком замёрз. Потом скрипнула входная дверь, Лиза вышла – такая же, как десять лет назад, худенькая, остроносая, с длинными распущенными волосами, одетая в неброское пальтишко. Её образ из прошлого накинулся на меня словно голодный волк. Как будто не было времени и расстояния, бегства и чужой судьбы, о которой я всё знал.
Клянусь, я влюбился в Лизу снова с той же силой, как раньше.
– Макс? – у Лизы округлились глаза от удивления. – Вот это встреча!
– Зови меня Джезва, – напомнил я. – Как сосуд для варки кофе. Так правильно.
Мне хотелось броситься к ней, обнять, прижать, ткнуться носом в тонкую шею. Обычные человеческие чувства. Но Лиза не двигалась и не давала мне шанса двинуться.
– Как ты здесь оказался? Не поверю, что случайно.
– Вот и не верь. Как раз шёл в гости к одному… знакомому. – Понял, что все еще топчусь с ноги на ногу. – Не ожидал тебя здесь встретить.
– Удивительное совпадение, – она посмотрела куда-то поверх моей головы, и я вдруг понял – как же по-идиотски и запоздало! – что веду себя, как тот самый четырнадцатилетний импульсивный подросток, который сбежал из детдома, поддавшись эмоциям.
– Как живёшь? – спросил на излёте, понимая, что разговора не будет, что всё это зря, надо возвращаться в логово и забыть о прошлом.
– Хорошо. Работаю в библиотеке, вот. Учусь параллельно. А ты?
– Примерно так же. Только не работаю и не учусь. Так, случайный доход, свободная жизнь.
– И всё ещё балуешься с гаданием на кофейной гуще? – она улыбнулась, продолжая бросать взгляды за мою спину.
Ждала кого-то. От этого её ожидания мне стало вдвойне неловко.
– Тассеограф, мастер в этом деле.
– Хорошо, что не умер и не скатился до наркомана или вроде того. Нет, правда, я беспокоилась.
Я полуобернулся и увидел, что от остановки в пятидесяти метрах позади отходит автобус. По вытоптанной в снегу тропинке в сторону домов бредут фигурки. Среди них наверняка – Эдуард Викторович. А я здесь лишний.
– Ты кого-то ждёшь. Пойду, пожалуй.
Собрался идти, чувствуя, что хочу остаться. Накатила злость: на Лизу, которая умрёт через три года, на её ещё не родившуюся девочку, на старого кобеля физрука, который влезал в чужие судьбы и ломал их к чертям собачьим.
Ведь это меня она должна была ждать. Я помню переломный момент жизни, когда влюбился. Иначе никак.
– Может, как-нибудь встретимся и выпьем кофе? – спросила Лиза.
И снова всё перевернулось.
Rare
Мы трижды встречались в дорогих ресторанах, болтали и пили кофе. Я надеялся на банальную «искру» в отношениях, но Лизка давала понять, что искры нет и не будет.
На третьей встрече в порыве отчаяния я рассказал ей о её судьбе. Ничего не скрывал. Лиза не поверила – или, может, сделала вид, что не поверила. А я, как ребёнок, с надрывом, влюблённо, описывал ужасы жизни со стареющим физруком, обманы, интриги, все те вещи, которые успел разглядеть в горьком привкусе гущи.
– Ты вообще не вырос, Макс, – сказала она, когда я закончил. – У тебя всё на трагедии, на эмоциях. Так не бывает в жизни.
– У твоего Эдика есть другие девочки, малолетки, – брякнул я. – Две или три. И после тебя будут. Как ты не понимаешь?
Лицо у Лизы сделалось каменным. Она положила на стол несколько купюр, поднялась.
– Это наша жизнь, Макс, не лезь в нее. Жила как-то десять лет без тебя и еще сто раз по столько же проживу.
Ушла. Я сидел за столиком, пытаясь утихомирить мысли. Нужны были какие-то выводы, а ничего не выводилось. Наконец, я схватил Лизину чашку с недопитым кофе, вычерпал влажную гущу, сожрал всю и вернулся в логово.
Я ввалился в старый загородный дом, который мы с учителем купили несколько лет назад. Тут было тихо и уютно, никто не отвлекал и не совал нос в наши дела.
Тварь божия сидел в кресле – в той же позе, что и два и три дня назад – он походил на паука, выжидающего жертву. Не хватало липкой паутины, но, казалось, сама тьма вокруг него была липкой и ядовитой.
– Ты все еще мучаешься, – сказал он негромко. – Я же говорил, сожри того, кто тебя беспокоит. Размотай его судьбу, как кишки из вспоротого брюха.
– Мы всегда так решаем проблемы? – огрызнулся я.
Во мне переваривалась Лизкина судьба. Взболтать, но не смешивать. Эта была уже новая, повторная, свежая. В ней Лизка умирала на восемь лет позже. Успела отправить дочь в первый класс, добилась развода Эдуарда Викторовича с его женой, отправилась в больницу с сильнейшим психическим расстройством. Она не вышла из клиники, потому что не хотела. Никакого счастья.
– Ты поймёшь, когда попробуешь. Когда войдёшь во вкус. – Сказал тварь божия, учитель, паук и убийца. Тёмная личность из кинотеатра с ароматом кофе, исходящим от кожи и седоватых волос.
Я посмотрел на него, пытаясь сообразить – шутит или нет? Наконец, спросил:
– Поможешь мне?
Тварь божия улыбнулся и кивнул.
– Тебя ждет новый уровень, малыш Джезва. Придумывай новое имя, потому что старое тебе больше не понадобиться.
Medium rare
Эдуард Викторович вышел из подъезда без двадцати восемь.
Физрук стал старше, толще, уже не выглядел таким большим и грозным. Я-то тоже за это время не остался подростком.
Тварь божия хрипло дышал. Зрачки его светились в темноте, пальцы нетерпеливо сжимались и разжимались. Он уже не походил на паука. Скорее на хищника вроде волка или тигра, который очень голоден и готов наброситься на долгожданную добычу. Монстр из темноты кинозала.
– Мы ведь убьём его?
– А ты хочешь? – спросил учитель, ухмыляясь.
– Да, наверное, да.
– Почему?
Я не нашёлся, что ответить, пожал плечами. Слишком много всего. Подростковая ревность, злость на Лизу, ушедшее прошлое (наше, совместной прошлое!) и убегающее настоящее. А ещё этот ублюдок растлевал малолеток. Разве он не заслуживает смерти? Его смерть должна была каким-то образом помочь Лизе начать новую жизнь. Я очистил её судьбу, дело за малым.
Мы направились за Эдуардом Викторовичем, быстро сокращая дистанцию. Он шёл вдоль домов, убрав руки в карманы, в наушниках, типичный представитель города, завернувшийся в собственный кокон, старающийся оградиться от окружающих всеми возможными способами.
Слева показалась автобусная остановка. Эдуард Викторович обогнул её, перешёл через дорогу, направился по тропинке через парк. Там-то мы его и настигли.
Стемнело, небо было мягким, безоблачным, но луна спряталась где-то за макушками многоэтажных новостроек.
Тварь божия, наставник и учитель, набросился на Эдуарда Викторовича со спины, прыгнул, обхватив шею руками, обвил ногами, повалил на землю. Я тоже подбежал, сжимая в руках нож для карвинга с коротким лезвием и длинной ручкой.
– С-сука! – захрипел Эдуард Викторович, сопротивляясь.
С треском разорвалось пальто на спине учителя, наставника, твари… твари! Острые когти разодрали чужую шею. Зубы впились в плоть, вырывали куски кожи, рвали мясо, вены, вгрызались глубже, под затылок.
Физрук заверещал от боли. Тварь божия, монстр, голодный хищник, перевернул его и зыркнул на меня жёлтыми глазами.
– Давай уже, ну!
У меня дрожали руки от напряжения и трусости. Я сделал шаг, упал на колено, замахнулся.
– С-ука!
Раньше у Эдуарда Викторовича было два золотых передних зуба. Теперь все беленькие, чистые.
Я воткнул лезвие ножа в правый глаз и провернул. Художественная вырезка, такие дела.
Выдернул. Погрузил в левый глаз до упора. Тот лопнул, густая жидкость вперемешку с кровью брызнула из глазниц и растеклась по вискам и щекам.
Эдуард Викторович сразу затих и обмяк. Он больше не сопротивлялся и не размахивал руками. Просто лежал, умирал, будто смирился с отвратительной судьбой.
Под его спиной, в снегу, копошился тварь божия, раздирающий одежду, плоть, ломающий кости, вгрызающийся, насыщающийся, довольный, непривычный.
Я сел на лавочку у тропинки, пытаясь унять дрожь. Никогда, знаете ли, не приходилось убивать людей.
Минут через двадцать тварь божия насытился, пришёл ко мне, облачившись в человеческое. Тоже сел на лавочку. Протянул влажные куски тёплой плоти.
– На, съешь.
– Пожалуй, откажусь.
– Как знаешь.
Он неторопливо, сыто дожевал. Вытер губы тыльной стороной ладони.
– Я знаю, почему ты хотел его убить.
– Почему же?
– Чувствуешь новый уровень. Тассеографию смерти. Каждый из нас рано или поздно приходит к этому.
– То есть когда-нибудь я стану таким же, как ты?
Он улыбнулся, и я увидел, как длинные острые клыки медленно втягиваются.
– Ты уже им стал, малыш Джезва. Просто пока ещё не понял. Пойдём.
Он протянул руку.
Он поднялся.
Я тоже встал и понял, как мы взлетаем над деревьями, оставляя чёрную кляксу мёртвого человека на снегу в парке.
Пальцы твари божией, наставника, существа из ниоткуда, погладили меня по губам, заставили открыть рот и впихнули между зубов влажную тёплую плоть. Мне стало до отвращения дурно, но я понял, что надо прожевать и проглотить. Только так. Я снова, как и много лет назад, вынырнул из густой влажной кофейной гущи, чтобы переродиться, стать другим. Я, дурачок, ещё не знал, что тварь божия хочет для меня того же, чего хотела мама: счастья и силы.
Жевал и глотал. Мне совали ещё. Снова жевал. Сырая плоть отвратительна.
Medium
Истина открылась. Я уже не Джезва, но ещё не тот, кем хотел бы стать. Стремлюсь, достигаю, пережёвываю.
Мне чуть больше двадцати.
Пятый год заманиваю людей в логово, пою кофе, сжираю их судьбы – а потом убиваю и гадаю на их внутренностях, гадаю на смерти, заглядывая на ту сторону, откуда никто и никогда не возвращается.
Вы когда-нибудь задумывались о судьбах людей, которые уже умерли? Если верить в загробную жизнь, то с лёгкостью можно допустить, что судьба человека не обрывается после того, как он испустил последний выдох. Его судьба перетекает в иное состояние. Это химия, ничего больше.
А тварь божия оказался прав, судьбы мёртвых – это новый уровень.
За закрытыми глазами жар и чернота искажённого мира. Воняет, до тошноты, но эта вонь доставляет удовольствие. Вгрызаюсь в судьбу мертвеца, и она на вкус как стейк медиум прожарки, только что с огня. На губах слюни. Клыки выпирают и чешутся.
Во что я превратился?
Убил шестерых и не собираюсь останавливаться. Очень вкусно, очень полезно. Говорят, кофе вызывает привыкание. С мертвыми людьми и их судьбами так же.
– За бабушку, за дедушку, за тварь божию, за каждого живого человека на свете и после света.
Учитель сидит в кресле. Никогда не вмешивается. Ему нравится наблюдать.
Он говорит:
– Ты уже совсем взрослый. Мать была права, тебя ждут великие свершения, потому что сила твоя, малыш, тянется из глубин времён.
Он говорит:
– Мать на другой стороне, она ждёт. Когда-нибудь ты достигнешь того невероятного уровня, к которому мы все стремимся. Она отдала жизнь, чтобы влить в тебя силу. Чувствуешь её? Чувствуешь?
Я чувствую. За закрытыми глазами вижу сливочное марево. Парю над огромным мёртвым морем. Оно из плоти и крови умерших людей, а волны – это их новые судьбы, наполненные болью и страданиями, невероятно вкусными. Главное, уметь вовремя их извлекать.
Доедая плоть мёртвого человека, открываю глаза и встречаюсь взглядом с тварью божией, порождением того мира.
Догадывается ли он о чём-нибудь?
Говорит:
– Ты мой лучший ученик. Жду не дождусь, когда мы сорвёмся в полёт на новом уровне отношений.
Я знаю, и он знает, что нового уровня можно достигнуть только тогда, когда меня ничего не будет держать в этом мире. Поэтому я детдомовец. Поэтому мама умерла. Поэтому мне нужно было сбежать и встретиться в кинотеатре с тем, кто походил на паука и гиену, на козла и беса одновременно. Я должен сбросить плоть человеческую и обрести, наконец, духовное воплощение. Когда останусь один, вырву корни.
Но я всё ещё здесь, убиваю и пожираю. Что-то держит.
Medium well
Помню, как позвал:
– Лизка!
Снег уже сошёл, с момента исчезновения Эдуарда Викторовича прошло четыре месяца. Вокруг стоял мягкий запах весны.
Лиза шла к автобусной остановке, а я вынырнул из тени деревьев, густо покрытых молодыми, едва распустившимися листьями.
Она обернулась. Я отметил: похорошела. Заплаканные глаза ей идут. Как и морщинки вокруг губ и жалостливый, чуть испуганный взгляд.
– Ждал тебя!
Мне хотелось обнять её тогда, прижать к себе.
– Зачем, Макс? Что случилось? Как ты здесь оказался?
– Проходил мимо, ну знаешь…
Я подошёл, оглядываясь. Никого не было. Тот момент, когда на улицах особенно мало народу. Даже если бы кто-то и был, плевать. Я уже не боялся.
– Много размышлял о нашей встрече, о той судьбе, чтобы нам уготована. Я же видел её. Ты и я вместе навсегда. Такое всё прекрасное, жаль, что уже давно съедено и переварено. А ты умница, нарастила новую судьбу, как панцирь. Но я пробил, знаешь? Это несложно, у меня есть инструменты. Думаю, нам нужно попробовать ещё раз. Тебя же теперь ничего не держит, да? Не будет ребёнка, физрука этого тоже, ничего. Новая судьба, знаешь? Самая хорошая, милая, удачная…
Ударил Лизу по голове. Шапка смягчила удар, но он всё равно сильный настолько, что Лиза упала. Я навалился, заломил руки, не обращая внимания на размашистые пощечины, хрипы, шипение. Зажал ладонью её рот. Ударил ещё раз, так, чтобы не оставлять синяков на прекрасном лице. А потом ещё затылком об асфальт. Над головой воробьи. Прохладный воздух взъерошил волосы. Лиза затихла.
Я поднял её и перенёс к автомобилю. Уложил на заднее сиденье, сцепив руки и ноги пластиковыми браслетами.
Ради тебя останусь в этом мире. Тварь божия подождёт, новый уровень тоже подождёт. Мы ещё не прожили прекрасную и долгую жизнь вместе.
Medium done
Мёртвая Вера специфична на вкус. Тут как с максимальной степенью прожарки мяса – нравится только эстетам. Но я всё равно гадаю на её внутренностях, считываю судьбу из другого мира, закрываю глаза и позволяю потусторонним силам на какое-то время проникнуть сквозь меня.
На губах вязкость, а душе – лёгкость. Мама бы мной гордилась. Я скучаю по ней и хочу когда-нибудь увидеться. Но ещё не время.
Прихожу в себя на полу дома, скользкий и влажный, с запахом серы, застрявшим в ноздрях. Сначала – мыться. Потом возвращаюсь к плите и неторопливо готовлю ещё одну чашку кофе для любимой женщины. Прожариваю стейк, наслаждаясь смешанным ароматом арабики и ти-бона.
По традиции расставляю на подносе: кофе, стейк, кое-что из Вериной плоти. Поднимаюсь на второй этаж, захожу в спальную комнату и вижу Лизу.
Она лежит на кровати, привязанная. Руки и ноги врозь, но укрыта одеялом, так что ничего дурного, я не извращенец. Во рту кляп, прости дорогая. Не нужно, чтобы ты кричала. Сил нет, понимаю, но подстраховаться всё же нужно.
В комнате терпко пахнет её потом, испражнениями, тошнотой. Пахнет грязью, хотя я проветриваю и вычищаю тут все раз в два дня. И когда только успевает скопиться?
– Завтрак готов.
Лиза оценит. Она любит крепкий кофе без сахара. Мне так кажется.
Открывает глаза. Ставлю поднос на журнальный столик, вытаскиваю кляп. Улыбаюсь.
– Отпусти меня, дебил, – шепчет Лиза, едва двигая челюстью. У неё искусаны губы с прошлого раза, никак не заживут. – Отпусти, ну! Я уже устала повторять, что никому не скажу. Некому говорить, понимаешь? Я же сдохну тут. Не хочу умирать. Не хочу вот так. Это ужасно, ужасно, невыносимо…
Лиза начинает подвывать и плакать. Это странное её состояние отношу к болезни из детского дома. «Шизичка», помните? Обостряется.
Говорю:
– Лиза, милая, я принёс кофе и покушать. Тебе понравится. Это из иного мира. Давай попробуем ещё раз? Ради меня, ради нашей совместной жизни.
– Нет никакой жизни, – бормочет Лиза, сверля меня взглядом. – У тебя крыша едет. Ты псих, псих ненормальный. Напридумывал себе непонятно чего.
Она всё ещё на низшем уровне. Никак не может разобраться со вкусами кофейной гущи. А я не оставляю надежды, хотя знаю, что Лиза всего лишь человек. Мне верится, что мы будем вместе заглядывать в иной мир, как будто остались на кухне детдомовской столовой, пьём по очереди кофе и парим, парим в небытие рука об руку.
– Раньше ты мне верила.
– В детстве? Да. Я много кому верила тогда.
– Мы же любили друг друга. У нас одна судьба на двоих.
Она плюёт мне в лицо. Слюны немного, холодная и вязкая.
Попадает на подбородок. Вытираю, не брезгливо, нет, но мне не нравятся ощущения.
– Отпусти меня!
– Не могу. Нам надо полететь вместе. Я хочу с тобой, а не с кем-то другим. Тварь божия, учитель, наставник подождёт. Он много лет ждал, ему не привыкать. Только с тобой.
– Нет никакого наставника! Ты свихнулся совсем, Макс! Свихнулся! Это ты убил Эдика? Скажи, да? Выпотрошил его и бросил в парке! Господи, каким же ублюдком надо быть, чтобы такое сделать!.. У тебя пустой дом, я же слышу. Ты разговариваешь сам с собой. Все время варишь этот проклятый кофе. Я скоро свихнусь от его вкуса и запаха. Я сдохну, лишь бы не пить его больше и не слушать твои бредни про гадалок, рестораны и всякую остальную чушь!
– Я ещё мясо готовлю. Вкусное, свежее.
– Лучше убей меня.
Щеки ввалились, под глазами набухшие синяки. Лиза не такая прекрасная, как раньше. На секунду кажется, что я не смогу ничего исправить. Но всего лишь на секунду.
Не сдерживаю себя больше.
– Пей.
Прижимаю её лоб ладонью. Крепко. Заливаю в рот кофе. Он горячий, обжигающий, льётся по сжатым искусанным губам, растекается дорожками по щекам, шее. Ноздри Лизы раздуваются от напряжения, лицо краснеет. Несколько секунд она сдерживается, потом начинает кричать. Вернее пытается. Кофе заливает горло.
– Милая моя, молодец, хорошая. Так и надо. Чувствуешь вкус? Это тёмная французская обжарка. Горчинка есть. Чужие судьбы скапливаются в этой горчинке. Мы скоро перейдём на новый уровень, когда-нибудь ты поймёшь, что нет ничего лучше, чем жить со мной. Вместе и навсегда. Я убью столько людей, сколько надо. Ради тебя. Покажу тебе тот самый мир, познакомлю с друзьями, мы увидим маму и других увидим, кто перебрался с того света, кто жрёт судьбы, гадает на плоти, варит кофе и жарит стейки. О, какие же там бывают стейки. Ты только принюхайся, милая. Новый уровень не за горами. Надо только верить. Хочешь верить? Пей, пей, глотай, любимая, за бабушку, за дедушку, за тварь божию, за каждого живого человека на свете и после света. Вовеки веков.