Дмитрий Эдуардович приблизился к лавке.
— А вот и подарю. А вот и мотай на ус. Дети — зло! Дети — боль!
Соседка захлопала глазами, неподвижно засуетилась (эту технику она довела до совершенства, олицетворяя деятельность всего союзного государства России и Белоруссии: видимость движения есть — движения нет).
— Да как, да как можно! При живом-то сыне!..
— Не сын он мне! Реклама! Знаете, что такое реклама?!
— Ходишь, значит, сын. Чё ходить-то, к чужому?
Дмитрий Эдуардович подался вперёд, резко остановился, словно налетел на штык: рот открыт, но пуст на слова, нижняя губа в каплях слюны. Закололо под левой лопаткой; он вяло качнул рукой, дав боли отмашку — криков не будет, пробормотал «хожу» и пошёл прочь.
Дом высился мрачный, блочный, негостеприимный. В квартире пахло гадко — очистные сооружения не преминули надышать в окна, оставленные на проветривание.
Дмитрий Эдуардович скинул туфли, уже в ванной стянул противно-влажные носки (подошвы он менял недавно, но дыры, видимо, перешли в разряд фантомных, пропуская влагу, как ампутированная рука пропускает боль) и включил кран. Вода была едва тёплой, с упрёком-мечтой о настоящем тепле. Дмитрий Эдуардович быстро потёр под струёй ступни, вымыл руки, закрыл кран и сел на плитку.
В дверь тут же застучали.
— Дуардыч! Дуардыч!
Он начал, чертыхаясь, вставать. Его напугал тот факт, что он не мог узнать неумолкающий голос за дверью — Дуардыч! Дуардыч! — словно оказался в чужой квартире, населённой сумасшедшими.
«Так и есть…»
Дмитрий Эдуардович нажал на ручку (защёлка давно не работала, но барабанящий в полотно человек даже не попробовал войти: стучал и голосил) и открыл дверь.
Нечто сгорбленное и морщинистое отскочило в сторону, начало мелко постукивать в провал собственного живота и бормотать:
— Так тож, так тож, то-то, то-то…
— Что вы тут устроили, Валентин Петрович, — сдерживая злобу, сказал Дмитрий Эдуардович. — Один раз постучали и хватит.
— То-то, так тож…
В кухне гремела крышками Ирина Юрьевна, за проклеенным скотчем дверным стеклом мелькал её силуэт — так танцуют грозовые тучи. Валентин Петрович толкнул сожителя острым локтём и проник в ванную, взял нервной осадой. Комната Казимира Иосифовича не подавала признаков жизни, но от этого пугала ещё больше.
Дверь в ванную приоткрылась, и в щель вылезла синяя зубная щётка, на которую щедро выдавили пену для бритья. Дмитрий Эдуардович схватил за головку, рванул, победно вскрикнул и запустил щётку в полумрак коридора. Валентин Петрович пронзительно завыл.
Обтерев руку о штанину, Дмитрий Эдуардович бросился к своей комнатушке и поспешно закрыл дверь. Здесь замки и защёлки работали исправно, уж он позаботился.
Подобные сожительства («доживательства», как говаривал Казимир Иосифович, единственный более-менее адекватный из трёх соседей по квартире Дмитрия Эдуардовича) инициировало государство: группировало несостоятельных пожилых людей по психотипу, трамбовало в общей жилплощади. «Неужели я совместим с этими людьми? Почему мы оказались вместе?» Подобные социальные травеи, ограниченные четырьмя человеческими устоями, стали общественными нормами.
Пародия на семью.
Насмешка реальности.
На растрескавшемся подоконнике стоял стакан с остывшим чаем. Дмитрий Эдуардович опустил в гранёную ёмкость кипятильник, воткнул вилку в розетку и стал ждать.
— Эдуардович, дорогой, — позвали из коридора: Ирина Юрьевна. — Хлеба нажарила. Белого, серого, чёрного. С солью и вареньем. С черникой и грибами. Отведаешь, дорогой?
— Вон! — закричал Дмитрий Эдуардович, распахнул форточку, схватил стакан с кипящей водой и швырнул во двор. В сумерки и пульсирующее отчаяние.
— Сам вон! Сама съем! Сама! А ты — вон! Вон от моего хлеба!
Шаги проклятиями покатились по скрипучим доскам.
Дмитрий Эдуардович упал на узкую кровать, пошарил рукой по одеялу, нашёл и включил ежедневный электронный листок Википедии, который кидали в почтовый ящик для рекламы (трафика хватало на десять минут). Стал лихорадочно читать:
«Фаст-фэмили (англ. Fast «быстрый» + family «семья») — семья с небольшим сроком пребывания в ней, с упрощёнными (сведёнными к минимуму) обязанностями, по сути, ограниченными лишь личными желаниями, вне собственного дома. Отдых в лоне оплаченной почасово семьи.
Для «быстрой семьи» предназначаются заведения: семейные дома и забегаловки (дешёвый, часто нелегальный вариант). […]
Минский психиатрический институт пишет об опасности фаст-фэмили для нервной системы человека: зачастую возникает привязанность, ничем не подкреплённая с другой стороны, ассоциирование себя с купленной семьёй, и как следствие этого — психическая травма ввиду разрушения иллюзий».
Он отложил листок и какое-то время лежал без движения — без движения тела и мысли. А потом внутри него потекло негодование и нахлынули иллюзии прошлого…
Верили, что, несмотря на выкрутасы истории, крепкая нуклеарная семья будет жить. В условиях повышения неопределённости существования, спрос на семью, как на оплот стабильности, должен был расти. Не стал.
В массе открывающихся возможностей и форм сообществ ожидали увидеть победу фундаментальных человеческих ценностей, цементацию базовых консервативных ценностей на новом уровне. Но, к сожалению, не произошло.
Внешняя угроза не консолидировала семью, тревоги не скрепили союз. Рухнуло, всё рухнуло.
За минувшее тысячелетие и ещё горстку десятилетий человеческая еда не претерпела особых изменений. Как и пищу, традиционную семью считали базовой потребностью. Ошибались. Потребность осталась, но появились фаст-фэмили — забежал, поговорил, сделал, что надо, напился бутафорского тепла и убежал. На фоне разнообразия новых форм семьи победил вариант «семейного перекуса».
Ничего страшного (в понимании общественности) не произошло: вспоминали Исландию начала двадцать первого века, где вне брака рождались восемьдесят процентов детей, кивали на однополые семьи, просто жили в новой реальности. Перешли на систему «семьи по потребности»: «ребёнок», от которого можно брать лишь ощущение причастности, «жена», которую можно поменять (детей, как правило, не меняли). Плати — и они всегда тебя ждут.
Люди давно возводили алтари личной свободе и независимости от партнёров. Чему удивляться? Традиционная семья превратилась в мифическое понятие, о котором приятно размышлять, но — боже упаси — примерить на себя. А вот на несколько часов — пожалуйста. Так появились «быстрые семьи». Как фаст-фуд вызывает у некоторых ожирение, так фаст-фэмили стало вызывать «отёчность привязанностей», главу угла заняло само насыщение, единовременный вкус, а не полезность. Под лживой вывеской «семьи» менялись начинки (по желанию, то гамбургер, то роллы) — разные «жёны» и «дети». Главным стало ощущение себя в кругу семьи, а не сама семья, конкретные люди.
Всё текло, всё менялось. Партнёра выбирали по генетической совместимости. Рождение детей перестало быть женской прерогативой. Семейные ценности распродавали на барахолке. Дети воспитывались в «атомизированных» семьях или самим государством. Демографы сообщали о потребности общества в тех или иных работниках, генетики удовлетворяли эти нужды. Старики доживали…
— Дуардыч! Дуардыч! — выл коридор, звала изнанка двери.
Дмитрий Эдуардович заткнул уши и закрыл глаза.
И представил Тёму.
Зима копила силы на Новогоднюю ночь. Морозы были терпимые, но с обещанием: «всё впереди». Дмитрий Эдуардович ездил в издательство через день, в основном работал дома, если квартиру с тремя стариками можно было назвать домом… да и работы было негусто, ложка упадёт.
Дмитрий Эдуардович работал за старым столом у окна. Сделал несколько статей о «клановой» семье прошлого века, но редактор завернул материал: «Кому это интересно?».
Тёма постоянно квартировал в его воображении. Идиллия на съёмочной площадке не выходила из головы. Дмитрий Эдуардович грезил «сыном», даже пробовал занять денег (у знакомой из планового), чтобы отведать «быстрой семьи», побыть с Тёмой. Несколько раз он пытался навестить мальчика, но охранник уже не был столь улыбчив и приветлив: «Артёма Павловича нет», «Просили не беспокоить».
Соседка, поджидающая его после каждого пустого возвращения, часто спрашивала:
— Как ваш сын?
— Болеет, — отвечал Дмитрий Эдуардович и торопливо уходил.
Тёма позвонил однажды и предложил зайти к нему вечером. Валентина Петровича, позвавшего к телефону («Дуардыч! Дуардыч!»), Дмитрий Эдуардович даже удостоил крепкого рукопожатия, от которого сгорбленный старичок бежал, поскуливая, в ванную.
Дмитрий Эдуардович вышел незамедлительно.
Прогуляться. Подышать. Помечтать.
До вечера. До встречи.
«Ад мiнулага — да будучынi» — прочитал он на одной из фасадных табличек. Раритет прошлого, слова из почти забытого языка. «От прошлого к будущему» — перевёл Дмитрий Эдуардович, и понял, что смотрит на первых два слова в жутком контексте, миксе двух языков. Белорусский предлог «ад» звучал в голове русским существительным — именно посмертным местом грешников.
Ад прошлого…
Почему нет? «В нём я и жил… но сейчас, сейчас… когда у меня появился…»
В клетке охранного поста дежурил незнакомый Дмитрию Эдуардовичу здоровяк.
— Я к Тёме.
Охранник без эмоций кивнул и сделал знак рукой. Поднимайтесь. Ожидают-с.
Тёма начал говорить прямо с порога. Он снова не предложил снять пальто, но на этот раз Дмитрий Эдуардович повёл себя по-свойски. Он нагрузил вешалку и потрепал седые волосы перед зеркалом.
— Скоро у меня пенсия, — говорил Тёма. — В сфере фаст-фэмили пятнадцать лет — потолок. Никто не хочет цацкаться со взрослым сыном. Найдётся, конечно, парочка чудаков: мол, передать опыт, наставить, научить какой-нибудь ненужной ерунде. Отругать и воспитать, в конце концов. Но это мелочь. Это одна-две заявки в месяц.
Дмитрий Эдуардович не спрашивал, не перебивал.