— Поэтому я хочу открыть своё дело. Нечто новое, понимаешь?
— Нет, — ответил Дмитрий Эдуардович, раз уж «сын» спросил его. — Вы ведь заработали достаточно, и пока зарабатываете. Разве нет? Не хватит на безбедное взросление?
— Ха! У меня есть амбиции, есть задумки! А эта квартира — это не предел. Всего лишь этап, который надо пройти.
«Ты говоришь, как взрослый… как взрослый, которого не хочется слышать».
— Будешь работать на меня? — в лоб предложил Тёма.
— Работать? На вас? Я думал…
Тёма рассмеялся.
— Что ты думал? Что я приглашу тебя поболтать о проблемах или попрошу сводить с парк? Как отец? Ха! У меня есть идея, и я предлагаю тебе место в этой идее.
— Какая идея? — растерянно спросил Дмитрий Эдуардович. Спокойствие и предвкушение чуда слетали с него мёртвой листвой.
— Аналог клановой семьи. Так жили в деревнях и сёлах. Семья из нескольких поколений, живущих вместе. Это станет аттракционом века. Вот, прочти!
Дмитрию Эдуардовичу что-то сунули в руки, толкнули к дивану, к мягкому свету торшера. Он опустил глаза. Знакомый ридер и липнущий к зрачкам текст:
«…часто рассказывали они о строгом, вспыльчивом, справедливом и добром своём старом барине и никогда без слёз о нём не вспоминали. И этот добрый, благодетельный и даже снисходительный человек омрачался иногда такими вспышками гнева, которые искажали в нём образ человеческий и делали его способным на ту пору к жестоким, отвратительным поступкам.
…Но во вчерашнем диком звере сегодня уже проснулся человек. После чаю и шутливых разговоров свёкор сам пришёл к невестке, которая действительно была нездорова, похудела, переменилась в лице и лежала в постели. Старик присел к ней на кровать, обнял её, поцеловал, назвал красавицей-невестонькой, обласкал внука и, наконец, ушёл, сказавши, что ему «без невестоньки будет скучно». Через полчаса невестка, щёгольски, по-городскому разодетая, в том самом платье, про которое свёкор говорил, что оно особенно идёт ей к лицу, держа сына за руку, вошла к дедушке. Дедушка встретил её почти со слезами. «Вот и больная невестка себя не пожалела, встала, оделась и пришла развеселить старика», — сказал он с нежностью. Закусили губы и потупили глаза свекровь и золовки, все не любившие невестку, которая почтительно и весело отвечала на ласки свёкра, бросая гордые и торжествующие взгляды на своих недоброхоток…»
Тёма выхватил электронную книгу, потряс ей, как весомым доказательством.
— Вот кем ты станешь, вот, чью роль будешь играть! Барина, главы семейства, порой жестокого, порой чуткого и слезливого!
— Но я… — «Я не могу так жить… не хочу… только не так, без любви…»
— Контраст! Людям нужен контраст! Это станет новым слоем в семейной индустрии. Я собираю команду, и, знаешь что? Актёров будет раз-два и обчёлся. Барин да внуки несмышлёные. А вся семья — это клиенты! Понимаешь? Дети, мамки, папки, тётушки… Эй, ты куда?
Тёма проследовал за Дмитрием Эдуардовичем на кухню.
С улицы донеслось эхо преждевременного салюта.
— Что ты здесь забыл? — спросил мальчик, обходя стойку для фруктов.
— Выбираю нож, — ответил Дмитрий Эдуардович.
Ножей на кухне было видимо-невидимо: шеф-нож, универсальный, для чистки, для фигурной нарезки овощей, для лососины, для хлеба, для влажных продуктов, в виде топорика, японские ножи для суши…
— Зачем?
— Ты болен…
— Что?
Дмитрий Эдуардович повернулся к Тёме и ударил его в шею. Лезвие вошло в подключичную ямочку. Мальчик дёрнулся, соскочив с окровавленной стали, его глаза сделались безумными, он попытался поднять к шее руку, но колени подогнулись, словно лишённые костей, и он упал на плитку пола.
Дмитрий Эдуардович опустился на колено рядом с мальчиком и приставил лезвие универсального ножа под бьющийся кадык. Над пульсирующей кровью раной. Провёл по коже обухом, перевернул режущей кромкой…
— Ты болен… ты неизлечимо болен…
Тёма открыл рот, между тонких губ надулся и лопнул алый пузырь.
— Х-хш…
— Ты болен тщеславием… ты болен нелюбовью… ты болен взрослостью…
Дмитрий Эдуардович закончил с шеей, вспорол футболку, раскинул её точно гибкий панцирь, примерился и принялся за дело.
Сердце было красным и горячим. Оно билось, билось, билось…
Дмитрий Эдуардович положил его в прозрачный вакуумный контейнер, принёс домой и устроил на подставке-башне для цветов, на самом верху. Потом лёг на кровать, выудил из-под подушки пульт и погасил крохотную телевизионную панель, которую забыл выключить, в спешке собираясь к сыну. Реклама фаст-фэмили — счастливый мальчик, сообщающий маме, что пришёл папа, — провалилась в эфирную ночь.
Под потолком ритмично сокращалось сердце.
Его сына. Его семьи. Его опоры.
Стенки контейнера покрывала тёмная кровяная пыль.
Дмитрий Эдуардович положил руку на грудь. Робко улыбнулся, когда в пальцы проник сбивчивый пульс. Тук-тук-тук…
Пока жива любовь в старом сердце отца, сил хватит на двоих.
На двоих…
А затем пришла ночь, и пустые сны, и радость совместного утра, и чувство лёгкого голода, который он утолил сладким хворостом, малиновым вареньем и кружкой горячего чая.
Дуэль
Мимо прошёл проводник. Серые брюки, белая рубашка, галстук в красно-чёрно-серую полоску. Поинтересовался у рыжеволосой девушки, разобралась ли та с креслом. Рыженькая кивнула с улыбкой — полулёжа, с наушником в ухе, с пузырьками шампанского в глазах.
Тот, кто сидел позади девушки, через проход, носил терракотовую кофту с капюшоном, синие джинсы и спортивную обувь. Гладко выбритый, он повернулся к окну с сумеречным исподом, несколько секунд рассматривал свой острый подбородок и тонкие губы, рассматривал с каким-то грустным интересом, затем пробил взглядом плёнку отражения, и вот уже сыпались назад домики, вагоны без локомотивов, реденькие рощи. Человека в капюшоне заинтересовали столбы-лестницы с круглыми светильниками на вершине (они напоминали пирамиды с парящим оком), но быстро наскучили.
Тогда он глянул в проход. За стеклянными дверями работал вагон-ресторан. Иногда двери открывались, выпуская официантов, людей в чёрной униформе с тёмно-красным фартуком.
Человек в капюшоне хотел курить, но не мог рисковать. Никакого лишнего внимания. Если вытерпит, обойдётся и без туалета. Каких-то десять часов — и Берлин. Незачем мелькать перед пассажирами, которых потом могут просмотреть те, от кого он бежал. И просмотрят — залезут в хорошенькую головку рыженькой, пролистают, как ленту новостей.
Девушка погрузилась в планшет. На секунду он представил, как её глаза выпучиваются, красный взрыв выдавливает лицевые кости на экран, раскалённая проволока волос разлетается в стороны, и вагон реагирует на это — сначала оцепенением, потом криком.
Кажется, он переборщил. Рыженькая напряглась, тонкие пальцы взметнулись к вискам.
Человек в капюшоне отвернулся к окну: бритые щёки и подбородок, жёлтые огни вдоль колеи. С шумом налетел встречный состав, и пассажир закрыл глаза.
Через несколько минут поезд стал замедляться. Долго и лениво полз, будто разбуженный дождём червь.
Польские пограничники прошлись по вагону чёрными силуэтами — высокий и крепкий прикладывал к чемоданам пикающий прибор, — и осели в вагоне-ресторане.
Лысеющего таможенника интересовали сигареты, колбаса, лекарства, алкоголь. Человек в капюшоне мотал головой: не везу. На полке лежал его рюкзак, других вещей не было. Таможенник поднял сканер.
— Большой палец правой руки, — сказал он по-русски.
Человек в капюшоне медлил. Нашёл взглядом светлые глаза таможенника, наладил с реципиентом связь, пустил по линии мыслеток, и таможенник растерялся, на мгновение поплыл. Глянул на сканер, потом на пассажира, неуверенно улыбнулся, вернул прибор в набедренный чехол и поставил в паспорте печать.
Человек в капюшоне поблагодарил, раскрыл паспорт на последней странице и сразу закрыл. Лицо на фотографии чем-то напоминало его лицо.
Заметят ли они след? Или мыслеформа растворится в переживаниях других пассажиров?
Больше всего нервничала семейная парочка, чьи пухлые чемоданы не влезли на полку, и тучный мужчина, стараниями турфирмы отправившийся в поездку с визой, которая начнёт действовать только на следующие сутки, через три часа.
Человек в капюшоне старался не копаться во всём этом глубоко, чтобы не оставлять новых следов. Почти удавалось.
Когда тронулись (мужчину с недействительной визой сняли с поезда), человек в капюшоне принял две таблетки снотворного и приладил к голове наушники. Показывали фильм о советских полярниках.
Через полчаса он уже спал. Никаких эфирных шумов. Никаких следов.
Старший был пьян. Не прошло и часа, как поезд отчалил от брестского вокзала. Пьян размеренно и умиротворённо, и в этом состоянии напоминал дрейфующую льдину.
Майор поднял фляжку ко рту. Глеб никак это не комментировал. Старший есть старший. Даже со стеклянными глазами. Состояние майора было даже на руку — Глеб надеялся, что старший разговорится под мухой. Но тот лишь хитро щурился и тянул из металлического горлышка. В купе пахло накрахмаленным бельём (постель взял только Глеб) и крепким дыханием старшего.
В Тересполе поезд стоял дольше обычного по их вине. Старший допросил какого-то грузного бедолагу, которого больше суток мариновали на вокзале — держали специально для людей из Группы. На паранормала бедолага не смахивал. Значит, простой свидетель.
Отъехала в сторону дверь. Проводник поинтересовался, не принести ли чего. Глеб заказал чай. В его сумке лежали варёные яйца, сардельки, хлеб и печенье. Жена, Верочка, кинулась запекать курицу, просила подождать (не убежит твоя секретная командировка, а если убежит — и пускай, скатертью дорожка), но тут — красный вызов, вокзал, едем, ищем… Знать бы ещё кого. Информацией владел старший, постоянно на связи с Группой, прикован наушником к аритмичной ситуации.