— Что-то она бледная последнее время, мрачная и кушает плохо, — говорила она Терехову, перехватив главврача на выходе из столовой, высоким своим капризным голосом, при звуках которого мне хотелось подойти и влепить ей пощечину. — И в школе никакой концентрации, а ведь у нее выпускной класс, ей в МГИМО поступать, на внешнюю торговлю, — она повышала голос, чтобы как можно больше людей услышало.
— У нас же, Екатерина Сергеевна, даже результатов анализов ее нет, амбулаторная карта пуста. Хоть это надо было сделать…
Кокетка поморщилась и повела плечом.
— Мы не успевали, — сказала она. — Вы же медицинское учреждение, вот и сделайте.
— У нас нет лаборатории, — вздохнул Терехов. — Надо будет в город отправлять, это неделя минимум…
— Назначь-ка ей что-нибудь безобидное, — сказал он мне тут же, задержав в коридоре и взяв под локоть. — Я подпишу потом. Вот от парафиновых прогреваний никому еще вроде хуже не делалось…
Я кивнула, что поняла, но он все стоял рядом и держал меня за руку, будто сам не сознавая. Я подождала несколько секунд, потом высвободилась и ушла.
— Нравишься ты ему, — без симпатии объяснила мне Оля. — И Мишке нравишься. Я, как дура, кудри накручиваю, а они… Дурачьё. Впрочем, у медиков производственные романы недолгие, хотя и весьма приятные. Ну чего ты такими глазами смотришь? Девочка, что ли, ещё?
Я ей сказала, что, конечно же, нет, и я, можно сказать, опытная… дама с камелиями. Оля так смеялась, что у нее чай носом пошел.
Фаина и Мариночка были единственными детьми во всем заезде — санаторий, парк, подземные угодья, и среди толпы кашляющих, озабоченных взрослых только эти две девочки. Казалось бы — совсем ничего общего не было у них: одна — избалованная принцесса из семьи «со связями», другая — нелюбимый больной подкидыш. Но они быстро подружились и проводили вместе много времени — Кокетка морщилась, но напрямую дочери не запрещала «привечать дурочку», расценив умение общаться «даже с такими» как полезный навык для ее будущей элитной карьеры.
Вот Кокетка сидит в кресле на балконе, рядом — Миша Изюбрин. Они негромко о чем-то разговаривают, она улыбается, то и дело поправляет прическу, он цедит томатный сок из высокого стакана и смотрит на девочек в саду — те играют в догонялки-прятки, смеются, высокие голоса гуляют между пушистых, пару лет назад высаженных елей. Миша щурится, явно в плену какой-то мысли. Я вежливо откашливаюсь, он поворачивается, улыбается мне, прощается с Кокеткой и уходит. Кокетка недовольна.
— Чего вам? — спрашивает она.
Я объясняю, что наблюдаю за Фаиной с самого начала заезда, и меня беспокоит, что девочка все худеет и бледнеет, хотя и хорошо питается.
— Может быть, ей не следует больше спускаться в шахту? — предлагаю я. — Она там боится, а по респираторной части у нее все в порядке, так что пользы особой нет. Пусть ночует в вашем номере здесь в санатории, побольше времени проводит на воздухе, девочка она уже большая, персонал за ней присмотрит…
— А вы что же, врач? — спрашивает Кокетка надменно. — Вот и держите свое мнение при себе, носик конопатый не суйте не в свое дело. Вас в училище научили клизмы ставить и полы с хлоркой драить, этим и занимайтесь… Моя дочь при мне будет, я с нее глаз не спущу!
Я несу амбулаторную карту Фаины на подпись главврачу и замираю перед дверью — за ней громкие, сердитые голоса, я много раз слышала, как Терехов кричит на подчиненных, но впервые слышу, как на него орут в ответ.
— Я вашего разрешения для проформы спрашиваю, Сергей Дмитриевич! Я уже позвонил, мне уже все утвердили! Через две недели мой научный руководитель приезжает, у меня уже будут предварительные результаты! Да и девчонка эта — кому она нужна-то? Какая у нее цель в жизни? Почему на нее советская медицина должна столько ресурса тратить, без всякой ответной пользы?
Голос Терехова бел от ненависти.
— Это, Мишенька, знаешь чья риторика? Знаешь? Я от таких, как ты, сволочь, Штуттгоф освобождал. Какое там мыло варили, а?
Мишин голос тут же меняет тональность, звучит испуганно.
— Да вы что же, Сергей Дмитриевич? Я, что ли, ребенку этому зла желаю? Вы за кого меня принимаете? Я себе препарат синей соли вводил, себе самому, понимаете? И вот стою перед вами, а вы меня… с фашистами… А если ей поможет? Какие у нее иначе перспективы со здоровьем-то? Вы же сами сокрушались…
— Нет! — говорит Терехов, слово тяжелое и окончательное. Я потихоньку ретируюсь, а то еще подумают, что я под дверями подслушиваю.
Не вышло у Терехова Мишу остановить и запретить ему Мариночку трогать. Да он и сам знал — заранее бутылку водки в морозилку сунул, попросил меня бутербродов принести и стал звонка ждать. Долго не пришлось — позвонили тем же вечером.
Миша стал Мариночку каждое утро в процедурную уводить — ненадолго, минут на десять.
— Пройдемте, мамзель, — говорил он ей после завтрака, и она, хихикая, бежала за ним радостно, только что хвостиком не помахивала. Толстая, маленькая, платье казенное, куцые рыжие косички прыгают…
— Не переживай, Бетка, хорошо все с девчонкой будет, — Миша от меня отмахивался, как от мухи. — С завтрашнего дня бери кровь у нее каждое утро, мочу на сахар — перед уколом инсулина, не после. Ну знаю я, что ты не дура, чего ты. Вот эти бланки оформляй с анализами, курьер будет каждое утро за образцами приезжать, а лаборатория тут же делать и по телефону результаты диктовать. Вот сюда записывать будешь, в эти графы…
На синих бланках — надпись «СРОЧНО» и печать Института экспериментальной медицины Академии медицинских наук СССР.
В сестринской звенит будильник — закончились прогревания, пора снимать парафин. Оля вскакивает, но я машу ей рукой — сиди, отдыхай, все утро промаялась с приступом у пожилого колхозника, устала. Я вхожу в кабинет — Фаина и Мариночка лежат на соседних койках, на груди у каждой — тяжелые мягкие пласты парафина в брезентовых клеенках, прикрытые одеялом. Между кроватями занавеска, но девочки отодвинули ее и смотрят друг на друга, зеркально повернув головы. Они не двигаются, будто играют в «гляделки», кто первой моргнет.
«Ну что, хорошо погрелись?» застывает у меня во рту, потому что что-то в этой сцене неправильно, странно — девочки не двигаются, глаза их расширены, словно на месте другой увидели они что-то удивительное, чудесное и немного страшное. Я стою в дверях, пауза длится, переходит порог МХАТовской. Мариночка протягивает через проход пухлую руку в веснушках, Фаина тянется к ней своей тонкой белой рукой. Мне хочется крикнуть, чтобы они остановились, я понимаю, что сейчас руки встретятся и замкнется электрическая цепь, а что она питает — я не знаю, но ничего хорошего. Детские пальцы встречаются, обе девочки дергаются, будто по ним и вправду пустили ток. Потом одновременно садятся и смотрят на меня. У Мариночки глаза светло-голубые, в светлых ресницах. У Фаины — желто-карие, ресницы темные и густые, будто накрашенные тушью. Я внезапно понимаю, какой невозможной красавицей станет эта девочка через несколько лет — как кинозвезда, как Софи Лорен.
— Они ждут, — говорят девочки совершенно синхронно, будто один голос разъят на два. — Они не совсем умерли, но совсем не живы. Они внизу.
— Где? — спрашиваю я, держась за дверной косяк.
— В темноте. В воде. В соли. Под горой они зовут.
Я понимаю, что это розыгрыш, ха-ха-ха, очень смешно — девчонки скучали, лежа полчаса под парафином и придумали надо мною подшутить.
— Ну, зовут и зовут, пусть их, — говорю бодро, шагаю наконец в комнату. — Давайте-ка снимать эти слои тяжеленные, на ужин сегодня котлеты и перловка вкусная…
— Она за твоим плечом, — говорят девочки. — Она не ушла в свет, не смогла тебя оставить. Всегда смотрит, всегда любит.
— Ну, хватит, — говорю я, разозлившись. — Пошутили, и будет…
— На корабле «Победа» остались без обеда, случилась беда — пропала еда. Ты съела, да? Открой рот, скажи «А», — говорят девочки, и тяжелые парафиновые компрессы падают у меня из рук, в голове темнеет. Я наклоняюсь и разнимаю детские руки. Девочки дышат глубоко и вдруг начинают смеяться — не синхронно, а нормально, каждая по-своему.
— Вот это да! — говорит Мариночка, отсмеявшись.
— А кроме перловки есть другой гарнир? — спрашивает Фаина. — Меня от перловки тошнит. Меня вообще от всего тошнит последнее время, особенно утром.
У меня колени подгибаются от впечатлений, я сажусь с нею рядом на койку, прижимая к груди теплые, тяжелые шматы парафина.
— Завтра утром возьму у тебя тоже анализ крови, — говорю я Фаине строго. — Это не страшно, вот Мариночка подтвердит.
— Не страшно, — подтверждает Мариночка. — Нам с тобой теперь вообще ничего не страшно, да?
Страшно становится мне.
Следующим утром после завтрака девочек не могут найти. Кокетка визгливо требует, чтобы все побросали свои дела и пациентов, и Фаину отыскали немедленно. Миша нервничает — ему нужна Мариночка, у него график таинственных процедур.
— Пойди ты поищи, Бетка, — просит он. Мог бы и приказать, но просит.
— Пойду-найду, если расскажешь, что ты делаешь внизу у Хляби, — опять пытаюсь вызнать я. — И что ты колешь Марине Ивановой?
Миша устало вздыхает, грызет карандаш, которым писал в раздерганном карманном блокноте, мотает головой.
— Меньше знаешь — крепче спишь, — делится он со мною народной мудростью. — В саду поищи, а?
В углу сада, у самого бетонного забора с чугунной решеткой есть тайная полянка — я ее Мариночке еще весной показывала, там зелень густая и очень тихо, как в лесу. Я раздвигаю ветки черемухи, наклоняюсь, пролезаю между кустами. Девочки стоят в центре полянки и держатся за руки, а под их взглядом тяжеленная каменная ваза для цветов висит в воздухе сантиметрах в сорока от земли — я отчетливо вижу темный круг в траве, где она стояла.