Не отдавая себе в том отчета, я, комсомолка, поднимаю руку и крещусь, движением инстинктивным, автоматическим, будто бы прописанным во мне десятками православных поколений моих бабушек.
— Девочки, — говорю я, потому что надо же что-то сказать. Мариночка и Фаина поворачиваются ко мне синхронно, как одна — они тут же отпускают руки и ваза падает вниз. Качается, кренится набок, но выстаивает, чуть в сторону от места, где стояла до того. Даже не трескается.
Я тупо смотрю на девочек, на круг земли в траве, на вазу. Думаю — жалко, что не разбилась, редкого уродства вещь, немудрено, что засунули ее в самый угол сада. Работа нашего умельца Федорчука. Резные ленты, бантики, шишковатый чей-то профиль на боку. Я вдруг понимаю, что по замыслу автора это — Владимир Ильич Ленин, только похожий на самого Федорчука, носатый и скуластый, и сгибаюсь пополам от смеха.
— Вы чего, Победа Денисовна? — беспокоится Мариночка.
Я объясняю, девочки тоже начинают смеяться, мы хохочем до слез, мама моя про такие состояния говорила «смешинка в рот попала», когда уже живот от смеха болит, а остановиться никак.
— Тебя доктор Изюбрин ищет, — говорю я Мариночке. Пока идем к санаторию, пристаю к ней с вопросами. Она отвечает охотно и весело. Миша (симпомпончик!) колет ей в вену странный ярко-голубой (навроде купороса, но говорит, что не купорос) препарат, постепенно увеличивая дозу (вчера уже почти полный шприц был). За доставленное неудобство (обходительный!) Миша дает шоколадную конфету (говорит, что для диабета ничего). И чувствует она себя последние дни все лучше и лучше (а что голова болеть начинает сильно, то тройчатку выпить, все и проходит).
Кокетка стоит на террасе и, нервно оглядываясь, смотрит в сад.
— Меня потеряла, — говорит Фаина сквозь зубы.
Я иду в кабинет к главврачу с двумя проблемами. На самом деле их три, но третья — невероятные вещи, которые происходят, когда маленькие ведьмы берутся за руки — настолько огромна, что как говорить о ней, я не знаю и никому не доверяю настолько, чтобы рассказать. Пожалуй, и сама себе не доверяю.
— Войдите, — кричит Терехов в ответ на мой стук. Я вхожу и с порога чувствую, насколько он пьян. Воздух спертый, струи перегара ползают по кабинету, как потертые зеленые змии.
— Чего тебе, комсомолочка? Ну, не смотри так, выходной у меня сегодня. Но граница на замке — моя будущая смена, Мишенька, сегодня на дежурстве. Внизу, вроде. А наверху кто? Лапоть… Топоть… Копотько же, тьфу, не выговоришь…
— Первым делом давайте окно откроем, — говорю и делаю. За окном — нежный осенний вечер, в тепле которого уже чувствуется запах будущей зимы.
Я рассказываю Терехову про Мариночкины головные боли, про Мишины шоколадные взятки и про анализ крови Фаины, который я контрабандой отправила в лабораторию со срочным синеньким бланком.
— И сколько ей? Пятнадцать? Ну, рановато еще… И мать ей, конечно, трепку задаст. Но, думаю, все выживут. Что же до Ивановой… эк у них в детдоме с фантазией на фамилии небогато… То можно сказать, по поводу этой проблемы я и пью… Решить никак не могу, нет моей власти. А свербит, свербит… Я же, знаешь, Штуттгоф освобождал…
И тянется меня обнять пьяными руками.
— Знаю, — говорю, отстраняясь. — Там было мыло. Еще знаю, что когда с детьми что-то плохое происходит, а взрослые помочь не могут — то есть без ущерба для себя не могут, но вообще-то могут — то они очень часто от этого противоречия выпивкой лечатся. Но знаете что, Сергей Дмитриевич? Я теперь и сама взрослая.
И иду к выходу. Думаю, что надо правдами или неправдами спуститься в Мишину лабораторию. Посмотреть, чем он там занимается, потом смесью лести и шантажа заставить его оставить Мариночку в покое. А заодно и у Хляби постоять.
— Эй, комсомолочка, — зовет меня Терехов. Я оборачиваюсь. Он выглядит уставшим и старым. — Ты вот кодовые имена всем даешь, да? У меня-то какое?
Я пожимаю плечами.
— Раньше было — Добрыня. Теперь не знаю даже.
— Как насчет «Слизняка»? Или «Старой тряпки»?
— Как скажете, Сергей Дмитриевич. — Я аккуратно закрываю за собой дверь кабинета.
Внизу, в «спелеологическом отделении», ночевало по сорок пациентов. Я думала так — сегодня в мое дежурство Кокетка и Фаина будут внизу, в своем «номере-люкс». Я зайду и скажу им то, что обязательно нужно сказать. Орать Кокетка при народе сильно постесняется, а пока время придет наверх подниматься, уже остынет, успокоится. Девочке же нужно на учет встать сразу, и так уже поздновато. Осмотр сделать, витамины начать принимать, питание скорректировать, со школой разобраться…
Сразу скажу, что я ошибалась. Кокетка выхватила у меня бланк с результатами анализа, поморгала на него несколько секунд и начала орать, эхо в ушах звенело.
— Как ты… Кто посмел? Ты с кем посмела?
— Ну, мне на который вопрос отвечать-то? — спросила Фаина негромко. Она сидела на краю кровати, спокойная и бледная. Кокетка подскочила и отвесила ей такую пощечину, что у девочки голова дернулась.
— Кто? Кто?!
Фаина подняла на мать больные, полные ненависти и смятения глаза.
— Дядя Женя, — сказала она. — Или мне его и в этой ситуации положено «папой» называть?
Кокетка захлебнулась визгом и несколько секунд молча булькала. Я начала подозревать, что мой план по тихому выяснению семейных отношений в подземной изоляции мог срикошетить.
— Лучше б я тебя придушила сразу, как родила, — зашипела наконец Кокетка. — Ты же, шалава маленькая, у меня под носом его окрутила. Лишь бы меня, меня побольнее ранить!
Фаина вскочила. Одна щека у нее была ярко-красной, другая — белее соли, глаза сверкали.
— Почему ты сразу меня обвиняешь? С чего ты взяла, что я этого хотела? Хоть бы раз в жизни ты обо мне подумала, а не о себе!
— Ну ничего, ничего… — Кокетка закивала, понизив голос. — Утром уезжаем. Я тебя, паразитку, сразу в областную гинекологию отвезу, у меня там Раиса Львовна, завотделением. На стол тебя тут же, и чтобы без наркоза! Завтра к обеду все уже кончено будет!
— Екатерина Сергеевна, вы что же такое говорите? — вмешиваюсь я. — Я понимаю, что вы в шоке, но у Фаины примерный срок — пять месяцев. Вопрос об аборте уже не стоит…
— А ты помолчи, сопливка конопатая! Как скажу, так всё и будет! Как мы будем от этого… избавляться — это пусть мой врач решает. А как я свою дочь наказывать буду — это уж я решу, — она повернулась к девочке, хищно осклабившись. — В школу и из школы… ни шагу никуда… книжки твои сожгу все… всё с балкона побросаю, что тебе дорого… глаз не спущу… Ты у меня, паршивка, по струнке ходить будешь, а то много я тебе воли дала…
— Нет, — сказала Фаина.
— Какое «нет»? — засмеялась Кокетка. — За «нет» будешь бита ремнем, красный узенький помнишь? «Мамочка, не красным, возьми папин широкий!» — заверещала она ломаным детским голосом.
Дверь за моей спиной осталась открытой. Женщины в теплых халатах с хмурым любопытством заглядывали в комнату, подошел крупный мужик в спортивном костюме, почесал пузо, спросил, что тут творится и кто орет.
— Чего вы все смотрите? — зашипела Кокетка, хватая свою сумку и запихивая в нее одежду со стула и косметичку. — Идите отсюда, мы сейчас же уедем, тихо будет… Эй, конопатая, ну-ка вызывай лифт!
Странно, но подъемник наверху тут же загрохотал, кто-то спускался в шахту. Кокетка продолжала собираться, бормоча.
— Опозорить она меня собралась… Ты врешь все про Женю, да? Нагуляла от одноклассника какого-то, за школой ноги раздвигала, да? А теперь врешь, чтобы меня ранить, сердце материнское порвать, неблагодарная тварь…
Фаина обошла ее по стеночке, выглянула в коридор. Мариночка шагнула вперед, потянулась к ее дрожащей руке. Фаина была бледна до прозрачности, как кристалл соли на свет, глаза казались огромными, темные волосы рассыпались по плечам.
— Не надо! — воскликнула я, но девочки взялись за руки и одновременно повернулись ко мне.
— Надо! — сказали они двойным голосом. Я задрожала.
— Идите спать, — сказали девочки толпе в коридоре. Люди без слова повернулись и разошлись, зевая и глядя прямо перед собою, будто сомнамбулы.
— А ну отойди от нее, дебилка рыжая, — велела Кокетка. — Не смей ее трогать, вшами детдомовкими делиться…
Девочки повернулись к ней — синхронно, слажено, с одинаковым выражением на лицах.
— Мариночка, Фаина! — взвизгнула я, чувствуя, как соляная порода под ногами мелко задрожала. — Девочки, мы под землей! Над нами тысячи тонн соли!
— Что тут происходит? — закричал из коридора Миша Изюбрин. — У нас землетрясение? Эвакуируемся?
В эту секунду с потолка камеры откололась тяжелая и плоская глыба соли и с глухим стуком впечаталась в макушку Кокетки, та странно как-то хрюкнула или всхрапнула и упала, как подкошенная. Миша бросился к ней.
— Да что ж тут такое? Тащи аптечку, Бетка! Что за чертовщина? Тут же крепко все, сто раз инженеры проверяли, и каждый месяц с инспекцией проходят!
Мы подняли Кокетку с пола и уложили на кровать — она была как тряпичная кукла, большая, тяжелая, мягкая. Я сбегала за бинтами и аптечкой — в коридорах было совершенно пусто и тихо, из-за занавесок то тут, то там раздавался храп, сопение, тихое сонное причмокивание, взрослые спали глубоким сном, как велели им дети. Самих девочек нигде видно не было.
— Черт, кровит сильно как, — бормотал Мишка, ощупывая края раны на Кокеткиной голове. — Череп вроде не проломлен, но сотрясение будет сильнейшее…
— И что тут у вас… у нас? Откуда боевые потери? — в дверях стоял Терехов, совершенно трезвый, пахнущий зубным порошком, будто и не он четыре часа назад сидел пьяный и расхристанный у себя в кабинете.
— Вы видели Фаину и Мариночку? Их нужно срочно найти и…
Я, конечно, не знала, что с ними следует срочно сделать. Успокоить и обнять? Напоить чаем с конфетами? Сжечь на костре? Развезти по разным концам страны и никогда, никогда не давать больше встретиться?