Терехов не успел ответить — в полной тишине загрохотал подъемник, бух-бух, поехал вниз. Терехов и Мишка оба резко дернули головой, заговорили, перебивая друг друга.
— Как это он? Куда?
— Кто?
— Он же без ключа не едет, а мой у меня!
— Мой вот! Запасные наверху в сейфе и у меня в кабинете… Здесь еще у кого есть? Или подъемник напрямую замкнуть как-то можно?
— Да и кто тут сейчас Кулибин-то у нас, проводку замыкать? Спящие астматики да две испуганных девчонки, у одной на глазах чуть мать не убило!
— Девочки и уехали на лифте, — устало сказала я, подтыкая бинт, которым закончила заматывать Кокеткину голову. — Вниз уехали, к Хляби. Но насчет испуганных, думаю, верно. Им страшно.
— А ключ? — не унимался Миша, потрясая своей связкой. — Ключ же нужен!
— Им не нужен.
— Говори, — велел Терехов. Я вздохнула, помотала головой и поправила раненой подушку. Сергей Дмитриевич подошел, чуть приподнял меня за плечи и аккуратно, но сильно встряхнул, глядя в глаза. — Говори, — повторил он. — Ты мне вообще веришь, Победа? Веришь?
Я заговорила, не отрывая взгляда от его светло-серых, усталых глаз. Закончила — тихо стало, из звуков только хрипы Кокетки, подъемник уже вниз спустился и затих.
— И что теперь? — прервал молчание Терехов. — Они внизу, нормальная жизнь наверху, а мы посередине застряли? И нам ни туда, ни сюда? Песня какая-то есть про это, Бернес, вроде, поет…
— Есть и другой спуск, — сказал Миша после долгой паузы, — узкий ствол, старый, царской постройки — там кое-где ступеньки, а есть участки, где скобы в стену вбиты. Я лазил пару раз, когда надо было отсюда… быстро и потихоньку. Страшновато первый раз, потом ничего. Полезем, Сергей Дмитриевич?
— Победу здесь оставить надо, — сказал Терехов, на меня не глядя, поправляя Кокетке одеяло. — Не бросим же мы раненую женщину одну!
— Вот еще, пусть спускается, — Мишка на меня тоже не смотрел, будто они обсуждали, брать ли с собою громоздкий, но потенциально полезный какой-то инвентарь, вроде совковой лопаты. — Мы подъемник запустим, а она за девочками присмотрит.
— А с раненой кто останется? Больше же никого из наших нет, весь медперсонал наверху?
— Вообще-то есть… Оля Дронова тоже тут, внизу, — Мишка сказал, откашлявшись. — У нее же выходной, она спустилась со мной… за компанию отдежурить. Сейчас позову, скажу, чтобы… одевалась, ну…
Вышел, на меня не глядя. Оля тут же прибежала, растрепанная, чуть покрасневшая, мне улыбнулась неловко: «ну а чего такого-то?» Я плечами пожала: «ничего, конечно». Ввели ее в приблизительный курс ситуации и оставили сидеть с Кокеткой — пока мы спустимся по запасному стволу, найдем сбежавших девочек и вернемся с подъемником, чтобы можно было поднять пострадавшую наверх и отправить в больницу.
— Чего это никто не проснулся? Такой шум-гам, а все сопят себе в две дырочки! — удивился вслух Миша, отодвигая решетку с большим знаком «Не входить! Опасно для жизни!» и проводя нас лабиринтом коридоров. Здесь не было света, кроме туристического фонарика, который Миша нес в руке. Я озиралась, жалея, что по античному примеру не привязала к решетке моток веревки, чтобы потом найти путь обратно. Веревки у меня не было, но, наверное, можно было зацепить чулки, и пусть себе распускаются.
— Что, Бетка, заблудиться боишься? Тут все просто — по Маяковскому идем! — он поднял лампу повыше. — Грудью вперёд бравой! Флагами небо оклеивай! Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой! То есть один правый поворот, потом три левых. Обратно — наоборот. Запомнила? Главное про грудь запомни. Она у тебя бравая?
— Прекрати трепаться, Михаил, — сказал Терехов мрачно. Он шел последним и хромал сильнее обычного.
— Как это вы так быстро… вернулись в строй, Сергей Дмитриевич? — язвительно спросил Миша. — Я к вам заглядывал за подписью прежде чем вниз на дежурство ехать, вы были… в некондиции, мягко говоря.
— Как-как… каком кверху, — мрачно сказал тот. — Добрел до процедурной, порылся в шкафах, сел и прокапался, чем бог послал… Физраствор у тебя из ящика взял, говорю тебе, чтоб не искал потом, если у тебя там опись ведется.
Миша остановился, как вкопанный, я влетела в его жесткую спину.
— Ой!
Он медленно повернулся.
— У меня там физраствор был особый, — сказал он негромко. — Из синей соли.
— Ну, значит, и я теперь твой подопытный морской свин, — медленно кивнул Терехов. — Можешь мне потом давление померить и в глаза заглянуть, разрешаю. А сейчас давай, товарищ Изюбрин, пошевеливайся. Девочки там уже наверняка страху натерпелись, пожалели, что вниз, а не наверх на подъемнике сбежали.
— Что теперь с Фаиной будет? — спросила я, пока Мишка возился со старой, покореженной деревянной дверью, покрытой белыми наростами и потеками соли.
Терехов пожал плечами.
— Не нам знать, комсомолочка. У нее своя жизнь и судьба. Наша задача — лечить людям легкие и бронхи. Остальное — они пусть сами.
Лаз вниз узок, как старый колодец у бабушки в деревне, куда я в незапамятном детстве когда-то спускалась за упавшей курицей. Я тогда ободрала руку о ржавую скобу и две недели страшно боялась умереть от столбняка, даже спала плохо. А сломавшая ногу, но героически спасенная мною курица назавтра же оказалась в супе — я тогда на бабушку очень обиделась, мама меня утешала.
Мишка лезет первым, потом я, Терехов последним, «чтобы не задерживать». Я по дыханию его слышу, как у него сильно нога разболелась, сухожилие простреленное не хочет через ступеньку усилие принимать, протестует. Он все сильнее отстает.
— Видишь, Бетка, какой я джентльмен, — начинает опять ерничать Миша. — Первым спускаюсь — а вверх не смотрю усиленно, чтобы не оскоромиться лицезрением твоих панталон…
— Лягни-ка его от меня, комсомолочка…
— Что такое синяя соль? — перебиваю обоих. — В информационном плакате было что-то про ископаемые водоросли, меняющие кристаллическую структуру соли. И что эта соль по-особенному воздействует на живые ткани…
— Не только на живые, — говорит Мишка после долгой паузы. — На мертвые тоже. Вот воздействие это и изучаем…
Я промахиваюсь ногой мимо ступеньки, наступаю ему на голову, Мишка бесцеремонно меня хватает за щиколотку и ногу возвращает на место.
— Хочешь на шею мне сесть, Бетка? Поаккуратнее-ка. У меня тут пока лаборатория маленькая совсем, экспериментальная. Обкатываем проект, но результаты уже есть, удивительные. Товарищ Азоян будет после нового года с докладом в Ленинграде выступать. К лету следующему будут нам ресурсы, сотрудники, оборудование… Грядут тучные годы!
— А санаторий?
— Ну, может оставят Соляшку работать в штатном режиме. А может и прикроют — сделают из нее НИИ нам, штат, оклады, проекты. Пойдешь ко мне лаборанткой? Интересно — закачаешься!
— Эк ты, Михаил, развернулся со шкурой неубитого медведя! — звучит сверху мрачный голос Терехова. — Уже и Нью-Васюки построил, с регулярным отправлением самолетов и дирижаблей во все концы света…
— Свет! — говорю я, глядя вниз, мимо Мишкиной коротко стриженной головы. — Откуда свет? Мы уже почти спустились?
— Да, — кивает Мишка. — А свет — лампы, прожекторы, я их не выключаю, зачем.
— Не бережешь электроэнергию? Что, страшновато в полную темноту спускаться?
— Да, — просто и коротко отвечает Изюбрин. — В темноте их громче слышно. Ну, да вы сейчас и сами поймете, Сергей Дмитриевич. Синяя соль быстро абсорбируется тканями…
Он спрыгивает на соляной пол, поддерживает меня за талию, помогая спуститься.
— Меня ждать не смейте, — сквозь зубы говорит сверху Терехов. — Идите, ищите девчонок.
Все три железные двери распахнуты, Миша ахает и бежит мимо, к Хляби. Я заглядываю — проклятое любопытство, восьмая жена Синей Бороды мне свидетель. За одной генератор пыхтит в свете желтой лампочки, старательно и скучно. За второй — неопрятная лаборатория, везде окурки, на длинной столешнице вдоль соляной стены — кюветы, банки, пробирки с червяками какими-то. За третьей — то же, только еще и бутыли рассола, и вправду похожего на раствор медного купороса, каким бабушка моя когда-то виноградную лозу опрыскивала. Поперек камеры стоит ширма — точно за такой же я все детство в углу спала у нас в коммуналке. Как во сне подхожу, сдвигаю ширму, какой-то частью разума ожидая увидеть свою старую комнату, и полосатый плед, который мама связала крючком, и неказистого Митю — набивного рыжего песика, без которого я не засыпала когда-то. Но в детство не вернуться, ширма оказывается не волшебной, а просто стандартной, за нею — стеллаж с банками, большими, как в Кунсткамере. На нижней полке все банки пусты. На верхней — три пустых, в одной неприятного вида распухшая белесая рыба, в другой — два бельчонка, маленьких, жалких, мертвых. На средней полке банка одна, и в ней — человеческая голова. Это Худо, которого я на всю жизнь запомнила, которого я за руку держала, пока он умирал. Волосы отросли за полгода, вьются в синей жидкости, щеки ввалились, припухшие веки смежены в гримасе страдания. Я смотрю на него и вдруг понимаю, что сплю — потому что как иначе такое может быть? И повинуясь логике сна, я с такой предельной ясностью знаю, что голова сейчас откроет глаза и на меня взглянет, что закусываю губу от ужаса и начинаю пятиться, не глядя больше на банку, чтобы ни в коем случае этого не увидеть.
— Бетка! Ты чего?
Миша ловит меня за плечи — я спиной в него влетаю, он жесткий и настоящий, во сне таких не бывает. Смотрю на него с ужасом, как на доктора Франкенштейна, дергаюсь, когда он меня за руку берет.
— Худо… — говорю я. — Голова…
— Ну что — Худо? Он умер, ему все равно уже. Родственников не осталось. Он, может, и добровольно бы завещал тело науке, только не успел, понимаешь? Ну чего ты зубами стучишь, ты же медработник, у вас же была практика в морге…
Он аккуратно прикрывает дверь, я не успеваю взглянуть напоследок, закрыты ли по-прежнему глаза Худо.