— Осу не волнует судьба гусеницы, — сказал Дима, — у нее нет эмпатии, гусеница не видится ей живым страдающим существом. Такова осиная природа… для нее нет добра и зла.
— О, про это тоже книжка есть, — обрадовалась Оля. — Фридриха нашего Ницше. Будешь читать?
— Я читал, — сказал Дима, провел рукой по лицу и вдруг показался ужасно уставшим, древним, словно из двадцатилетнего стал столетним. — Я много всего читал.
Он отошел, наклонился над столом, щелкнул мышкой, сворачивая ютюб.
— Гусеница, инфицированная осой, меняет свою природу. Когда осята, эти маленькие «чужие», прогрызают себе путь наружу сквозь кожу живой гусеницы — она, отойдя от паралича, тут же начинает о них заботиться, как о собственном потомстве, которого у нее никогда не будет. Из последних сил вьет кокон вокруг личинок, ложится сверху, как часовой, и защищает паразитов, пока не погибнет от истощения.
— Фу, — опять сказала Оля. — Дим, хватит про ос, а? Гадость же! Если мне надо будет сесть на диету, — она положила руки на бедра и потянулась, демонстрируя, что никакая диета ей пока не нужна, спасибочки, — я себе эту гусеницу на заставку поставлю и на комп и на телефон…
— У беременной женщины тоже поведение меняется, — сказал Дима. — Она может внезапно осознать, что делает то, что раньше ей и в голову бы не пришло…
— Моя сестра Анька — я вас скоро познакомлю — когда беременная была, мел ела. Покупала пачку в канцелярском, за дом тут же убегала и стояла грызла, даже до дома дойти не могла. А еще — моет она такая посуду, задумавшись, и вдруг понимает, что губку поролоновую стоит жует, прямо в мыле и в помоях… Фу же, да?
— Меня другое тревожит, — сказал Дима задумчиво. — Стоит беременная женщина на берегу реки… У нее длинные темные волосы, она завороженно смотрит на воду. Нет ветра, вода гладкая, масляная, зеркальная. В реке или море отражается лунный свет, или розовые рассветные лучи, или электрический свет фонарей… Женщина наклоняется над водой — будто желая слиться со своим отражением — и, придерживая живот, падает в воду.
— И тонет? — ахнула Оля, прижав руку ко рту. Ах, с какими тараканами мальчик! Но такой красивый-умный…
— Тонет, сразу. Но ребенок не умирает, а становится тем, кем был зачат…
Он провел рукой по лицу, улыбнулся смущенно.
— Прости, чего это я. Ты, наверное, думаешь, что у меня тараканы с бегемотов размером, да? Мне просто такой сон несколько раз снился. Отпечатался. Давай, скажи мне какую-нибудь подходящую к случаю длинную философскую цитату и пойдем кофе попьем, я угощаю. Или поедим где-нибудь, если ты голодная? А вечером… — Он прижал ее к себе и она почувствовала горячую, гибкую твердость его тела сквозь одежду. — Вечером ко мне поедем, да?
— Нельзя дважды войти в одну и ту же реку, — сказала Оля, — ибо воды ее, постоянно текущие, меняются. Текут наши тела, как ручьи… — она замолчала, забыв строчку.
— И материя меняется в них, как вода в потоке, — сказал Дима, поднял ее лицо к своему и поцеловал. Губы у него были горячие и соленые. Он пах прогретым солнцем летним морем, и хотя она знала, что наверняка все у них будет хорошо, — на секунду ей вдруг показалось, что она в этом море утонет, и будет ей лишь соленая, мокрая темнота.
— Пойдем, — сказал Дима, взял ее за руку. Ей почему-то захотелось вырвать руку и убежать, но она тряхнула головой, прогоняя глупые мысли, и пошла пить кофе.
Зеркало Муаран
Мне хочется верить, что раньше я была совершенно нормальной, как все, и изменилась только недавно. Мне хочется думать, что у всех бывают странные мысли.
Например, при виде мужа, чинящего полку и разложенных рядом инструментов — каким крохотным усилием можно совместить затылок и молоток, каким необратимым будет это небольшое движение. Как просто столкнуть с крыши курящую рядом подругу: толчок между лопаток, нажим, короткое мгновение ожидания удара снизу, — и она будет мертва, не успев толком понять, что же произошло. Как легко уронить младенца в стылую воду под мостом, по которой спешат на юг пористые весенние льдины — он спит у меня на груди, он спеленут, он камнем исчезнет под поверхностью, шок ледяной воды убьет его мгновенно. Возможно, он даже не проснется.
Маленькие, острые, темные мысли толкаются в разум, как толкаются изнутри крохотные иголочки крови в отсиженную ногу. С мыслями нетрудно справиться, отодвинуть, притвориться, что их никогда не было. Подать мужу молоток, пошутив про руки-крюки. Докурить с подругой, попросить пудреницу, сказать: «Ну, рассказывай, теперь-то этот козел чего выкинул?» Прижать к груди сына — с облегчением, с бьющимся сердцем, чуть ли не со слезами, будто бы мы с ним оба только что избежали какой-то огромной бесформенной опасности. Покрыть поцелуями спящее личико, уложить младенца в коляску, убежать от реки, со страхом оглядываясь, не гонятся ли за нами от воды гибкие холодные твари.
Разве так бывает не у всех? Разве не отголосок это вечного кружения разума, в толще темных вод которого спят древние ящеры? Мертвое нельзя сделать живым, но живое легко сделать мертвым, и когда мы видим возможность, даже не испытывая к действию никакого сознательного желания — ящеры ревут…
Да, мне хочется верить, что я была совершенно нормальной, как все, пока в меня не вселился дух Мари-Луизы Муаран.
— На следующей неделе опять в командировку, во Францию, — Тимур испустил неискренний тяжелый вздох человека, которому приходится по работе делать то, о чем многие мечтают как о чудесном досуге. Я вытащила голову из стиральной машинки, из барабана которой уже полчаса выбирала белые плевочки (Данька набил карманы туалетной бумагой, играя в мумий, да так и сунул брюки в стирку) и посмотрела на него.
— О, — сказала я, возвращаясь к своему увлекательному занятию. — Бедняжка. Как тебя жаль.
— Поедешь со мной, Тань?
Я подскочила от неожиданности и сильно ударилась головой о дверцу машинки. Тим, смеясь, поднял меня, усадил за стол, дал пакет с горошком из морозилки и велел прижать ко лбу.
— Смотри, я знаю, что с деньгами сейчас не очень, но у тебя Шенген до февраля, за мой билет и гостиницу платит фирма, правильно? То есть только твой билет и еда остается.
— Я буду много есть, — предупредила я, думая о французском хлебе, сыре, вине и ста пятнадцати видах мяса.
— Я тебя прокормлю, — пообещал мне муж.
— А Данька?
— Твоя мама его возьмет на четыре дня. Она сама предложила.
Я вздохнула. Это означало, что и сам романтический жест «ву ле ву аллер авек муа?» родился не в сердце Тимура, а в размышлениях моей мамы «как нам обустроить Танино счастье». Ну да нищему гордость — как корове седло. После многих лет беспробудного материнства с единственной поездкой к Тимкиным родственникам в Литву, всю неделю которой мы с Данькой мучились желудками (спонсор вашего пищевого отравления — шашлыки ИП Айвазян!) я готова была ехать куда угодно, не обращая внимания на мотивы приглашающей стороны. Сторона забрала горошек, хозяйственно убрала его обратно в холодильник и чмокнула меня в нос.
— Собирай чемодан и бери теплое, на юге Франции снег. Прилетим в Тулузу, потом на машине до Фуа. Будет здорово!
И Тимур ушел на работу, а я заметалась по квартире, одной рукой перебирая одежду, другой начищая картошку на ужин, а ногами влезая в сапоги, чтобы вот-вот уже идти за Данькой в садик по январской холодной слякоти.
— Это там мушкетеры были? — спросил Данька.
Мы пытались подсовывать ему подходящую детскую литературу про осликов и айболитов, но человек, научившийся читать в четыре года, не испытывал особых затруднений с придвиганием стула и самостоятельным копанием на книжных полках. Я убрала «Камасутру» и «Иллюстрированную энциклопедию секса» под хлебницу на холодильнике и предоставила ребенку свободный выпас среди мушкетеров, робинзонов и гаррипоттеров.
— Привези мне пороховницу, — велел Данька.
Но объяснить, что это такое конкретно, не смог. Хотя я и сама догадывалась, что там держали порох. Пришлось гуглить.
— Чего это он вдруг? — подняла ухоженные брови подруга Лариса. — Ты же говорила, у вас… не очень все, и уже давно?
Я отпила кофе, машинально отмечая разницу между моими обкусанными ногтями и Ларискиным идеальным красным акрилом на ручке чашки.
— Ну, наверное, он тоже это видит… и вот, делает шаги к тому, чтобы стало очень… как раньше…
— Ню-ню, — сказала Лариса, вздохнула и заказала пирожных.
— Видишь, любит же, — сказала мама. — Хочет, чтобы вы вместе время проводили, какие-то новые впечатления получали. Это в браке так важно!
— Ты же сама его и заставила.
— Не заставила, а намекнула!
Я провела всю жизнь, лавируя между маминых «намеков», тяжелых и мощных, как пушечные ядра на излете.
— Даньке не давай шоколад лопать, мам, а? Он на Новый год обожрался, я диатеза боюсь.
— Не учи ученого… съешь говна печеного, — с достоинством ответила моя мама, преподаватель литературы, я хрюкнула от неожиданности и потихоньку смеялась до самого вечера.
Всю поездку из Тулузы я клевала носом, на радостях напробовавшись вина в самолете и в ресторане аэропорта. Иногда я открывала глаза и видела замки на холмах — освещенные снизу яркими желтыми прожекторами, они выступали из темноты и казались то ли порталами в сказку, то ли спецэффектами из эпически-исторических драм. В комнате маленькой гостиницы были деревянные полы, раздвижные двероокна и большая кровать, застеленная полосатым бельем в цветах французского флага.
— Наш российский такой же триколор, — отметил Тимур.
Он улыбнулся мне, но от предложения проявить патриотизм — показать французской кровати русский дух и задор — отвертелся усталостью.
Муж уснул, выставив из-под одеяла голое смуглое плечо, а я сидела у окна и смотрела на Францию. Под окном была речушка, утки крякали и по-хозяйски прогуливались вокруг. В стеклянную дверь заглянула овца, несколько минут стояла неподвижно, потом ушла. Я попыталась вспомнить, когда у нас с Тимуром в последний раз был полноценный запоминающийся секс, а не редкая минутная возня в темноте. Получалось, что еще до рождения Даньки, от этой мысли мне стало тоскливо, и я тоже легла спать, чтобы не думать ее снова и снова с пьяным упорством.