ы с Данькой — счастливые лица, его пятый день рождения, торт в виде Губки Боба.
Я надела купальник, отнесла вещи в шкафчик, закрыла его на замок и вышла в бассейн. Тима помахал мне рукой и с криком исчез под водой — на него, рыча, нападала огромная, не очень хорошо плавающая акула и терзала его плоть.
— Мама, прыгай, будешь китом! — позвал меня Данька.
Я улыбалась так старательно, что у меня заболели уши.
«Впусти, — говорила Мари-Луиза, — впусти меня. Сама ты не справишься. Они причинили тебе зло, а зло должно быть наказано».
Она скрывала от меня свое полное имя, но однажды я увидела, как оно отразилось в зеркале несессера, когда она в задумчивости написала его на странице журнала. Она бросила на меня испуганный взгляд, вырвала страницу и сожгла ее на пламени свечи, поворачивая, чтобы быстрее горело.
Муаран. Ее звали Мари-Луиза Муаран.
Гугль знает почти все и переводит с любого языка. Когда я узнала, кем она была, когда я нашла отголоски старых легенд о красивой богатой женщине в подвале, полном мертвецов, я испугалась. Но было поздно, ведь я уже впустила ее.
Я вышла замуж за Энрике Муарана, красивого, как кудрявый ангел со старых картин в Лувре. Впервые мне хотелось касаться мужского тела, вдыхать пряный запах кожи, целовать темные губы. Он не был богат, но денег у меня было довольно — из Испании пришло щедро оплаченное мною и хорошо подделанное официальное свидетельство о смерти Пьера Равеля в автокатастрофе. Автомобили только начинали появляться тут и там, люди их или хотели, или боялись, поэтому факт, что один из них убил моего распутного первого мужа, никого не удивил.
Энрике не стеснялся тратить мои деньги — мне это не нравилось и мы сильно ссорились, кричали друг на друга, иногда он бил посуду. Но потом он целовал меня, шептал нежности, покусывая мочку моего уха, и я не могла на него злиться. Я была счастлива с ним семь месяцев и десять дней. На одиннадцатый я отправилась с визитом к родителям в Тулузу — чтобы отвезти им Карла, мальчишка рос неуклюжим и не очень умным, это выводило меня из себя — и решила вернуться на пару дней пораньше. На станции дилижансов я столкнулась с нашей кухаркой, собиравшейся навестить сестру в Тарасконе — хозяин отпустил до моего возвращения всю прислугу, кроме дворецкого Симона.
Я потихоньку открыла дверь своим ключом, прокралась вверх по лестнице — и поняла, почему Энрике оставил дворецкого. Симон был очень, очень занят с ним в будуаре. В моем будуаре. Я украдкой, из-за ширмы, понаблюдала за их занятиями, под их стоны и крики спустилась в свой подвал. У меня было два яда — мучительный быстрый и очень мучительный медленный. Я должна была признать, что испытала некоторое возбуждение, наблюдая красивые крепкие тела, соединенные в античной страсти. За это томление я уменьшила им наказание до быстродействующего яда. Но они оба предали меня, поэтому должны были умереть. На столике у дверей будуара стоял графин и два бокала. Я насыпала в графин цианид, потрясла его, тихо поставила обратно на столик и ретировалась в коридор. Энрике всегда хотел пить после tirer son coup, а вино было хорошим анжуйским, которое так приятно смаковать вдвоем…
Я подпорола подкладку несессера и нашла два стеклянных флакона. В одном был бесцветный цианид, купленный Мари-Луизой в Париже, «чтобы травить ос», быстрая смерть. В другом — серый порошок грибов, которые она разводила в своем подвале. Медленная, мучительная смерть, причину которую гораздо сложнее определить, если тело найдут.
«Я могу все сделать сама, — сказала мне Мари-Луиза. — Если ты не хочешь смотреть… Я любила смотреть. Интересно смотреть, как люди умирают. К этому даже может появиться пристрастие…»
Я отвезла Даньку к маме на воскресенье. Мама приготовила запеканку и заставила меня поесть.
— Совсем отощала, — сказала она грустно. — Диета, что ли? Не дури, Танюш, желудок посадишь.
Данька попросил достать старые фотоальбомы, мама растопила печку, мы сидели и смеялись, перебирая мои смешные детские фотографии. Вот у меня ветрянка и я реву во весь рот, пятнистая, как леопард. Вот я в зоопарке и смеюсь, потому что на меня плюнул верблюд. Данька заливался хохотом, мама улыбалась, и мне очень хотелось навсегда остаться в этой комнате, в этом тепле, в желтом свете лампы, с этой женщиной и с этим мальчишкой. Но Мари-Луиза никого никогда не отпускала и не прощала, и тот факт, что она была мертва уже сто пять лет, ничего не менял.
— Конечно приезжай, — сказала Лариска немного удивленно, но с энтузиазмом. — У меня бутылка мартини с Нового года стоит. И водка в морозилке, если мы по старой памяти: «Смешать, но не взбалтывать», — помнишь?
Тимур не пришел в восторг от предстоящего веселья «между нами, девочками». Учитывая ситуацию и возможности информационных утечек, я его прекрасно понимала.
— Ужин в духовке, — сказала я. — Говядина с грибами, твоя любимая. Я кастрюльку отложила Лариске, она тоже любит. У вас с ней вообще вкусы совпадают…
Тимур нахмурился, но я солнечно улыбнулась.
— Такси внизу ждет. Пока-пока!
Он потянулся меня поцеловать, и я чмокнула его в ответ.
— Долго не сидите, — сказал он наконец. — Я не буду ложиться, тебя дождусь.
Я не знала, не выветрились ли за сто с лишним лет волшебные свойства ядовитого грибного порошка, поэтому бухнула в подливку весь флакон.
Лариска очень нервничала, открывая мне дверь.
— Сто лет не собирались, — сказала она и повела меня на кухню.
«Здесь ли они встречаются с Тимуром?» — думала я, исподтишка оглядывалась в поисках улик, знаков, свидетельств места.
— Ой, хорошо, что ты закуску привезла, — она засунула в микроволновку мою кастрюльку. — А то я только с работы, голодная, как собака. Помню-помню, как ты вкусно готовишь, ты всегда такая домовитая была, не то, что я…
Я мысленно закричала. Нет, нет, я так не могла. Я открыла рот, чтобы сказать: «Пойдем отсюда, пиццерия за углом, там выпьем и поговорим, я все знаю, расскажи мне, почему, Ларка, как ты могла, я же знаю, что ты меня любишь?»
Но Мари-Луиза заперла мой голос, завладела моим телом.
— Это все тебе, — сказала она. — Я дома поела. Ты что-то о мартини говорила?
Отравление — самый легкий вид убийства. Но так убить можно только тех, кто тебе безусловно доверяет. Кто тебя любит или верит в то, что их любишь ты. Мари-Луиза болтала с Лариской о неважных мелочах и прихлебывала мартини. Смотрела, как та ест рагу, яд которого уже через пару часов начнет необратимо разрушать ее печень, связывать в клетках ферменты, принимающие кислород. Я при этом испытывала предельную отстраненность и даже иногда провалы в присутствии в собственном теле. Я вздохнула, отхлебнула вина — и вдруг стало на час позже. Лариска потерла виски.
— Что-то не зашло мне сегодня мартини, — сказала она, извиняясь. — Танюш, давай мы на той неделе продолжим, а? Спать хочется ужасно, на работе такие перегрузки. Везет тебе, что есть пока повод дома посидеть, я даже иногда завидую…
И осеклась, замолчала виновато. Мари-Луиза нежно улыбнулась и поцеловала ее в щеку напоследок.
— Я так не могу, — сказала я ей в зеркале лифта, мутном, грязном, с потертой, но читаемой надписью «Света=ТВАРЮГА». — Я не могу. Уходи. Я вызову «скорую». Еще не поздно…
«Уже поздно, — сказала она. — Ты уже согрешила. Ты уже не сможешь убрать грех из своей души, яд из крови отравленных, а меня — из себя».
Тимур спал, ужин был весь съеден, посудомойка деловито гудела. Все было как обычно, будто бы ничего не случилось. Я хотела разбудить мужа, спросить как он себя чувствует, поцеловать его, заняться с ним любовью, попросить у него прощения… Но вместо этого я открыла зеркало и села расчесывать волосы.
«Не глупи. Ведь он по сути уже мертв. Еще дышит, но безнадежно мертв».
Мари-Луиза мягко отодвинула меня и села рядом с Тимуром. Она любила сидеть рядом с мертвецами.
За пять лет мое подземелье наполнилось гостями. Я часто ужинала в ресторанах, меня приглашали на вечеринки. Я знала, какое впечатление производят мои глаза — зеленая морская вода — и волосы — сияющий шелк. Мужчинам хотелось до них дотронуться.
Они все были приезжими — с местными связываться казалось небезопасным. Они все были женатыми — и, предавая своих жен, заслуживали наказания. Они все обладали привлекательной внешностью — чтобы быть мне под стать.
Их было уже одиннадцать. Складировать трупы на полу стало неэстетично, и я заказала для своих любовников узкие сосновые гробы — у гробовщика в другом департаменте, представившись экономкой дома для чахоточных. За крупный заказ сейчас и возможность последующих он дал мне хорошую скидку.
Потом я совершила ошибку, которая стоила мне душевного спокойствия и какого-никакого счастья. Я забыла запереть дверь в подвал. Я сидела в своем кресле-качалке с бокалом вина, когда вдруг услышала детский голос.
— Мама? — позвал Карл, толкая тяжелую дверь. — Я проснулся оттого, что мне приснился кошмар, я не мог вас найти, в доме было пусто, я искал, искал, и…
Он замер, открыв рот, вбирая в себя невероятную картину — тускло-металлические стены, горящие свечи, стоящие кругом гробы с телами в различных стадиях разложения, и я в центре, в белом кружевном пеньюаре. Он повернулся и бросился бежать с ужасным криком, я вскочила и побежала за ним. Я схватила его за шею, просто чтобы он замолчал, чтобы прервался этот испуганный, рвущий мои уши вопль. Я не знала, что теперь делать — ведь мальчишка был глуп, труслив, болтлив и не очень ко мне привязан. Я не собиралась его душить, но получилось так, что когда я разжала пальцы, он был уже мертв и осел на ступени с мягким стуком. Я села рядом и заплакала — впервые за много лет.