— Говорят, местные мальчишки-живодеры там топили кошек, — сказала Марешке грустная восьмилетняя Оля — её семья жила здесь, в пансионате, уже больше недели. — А потом призрак черного кота стал ночами выходить из стен и пить их кровь. А родители им не верили, пока мальчишки не умерли в страшных мучениях. Тогда смотрят — у них дырки от кошачьих зубов по всему телу и крови в жилах вообще нету. И их тела сбросили в этот колодец, чтобы задобрить убитых кошек, а сверху новые доски набили, крепкие, видишь?
Оля шмыгнула носом и потопала обратно в дом. Ей приходилось помогать родителям — два года назад, в порыве увлечения куклами, она выпросила у них «братика или сестричку». Родилась тройня, и Олино беззаботное детство быстро полетело под откос в вихре кормлений, младенческих колик, постоянного родительского раздражения, смены подгузников и ночных побудок в три глотки.
— Сейчас они уже гораздо лучше ночами спят, — сказала Оля. — Скажи спасибо.
Олино семейство жило через стенку, так что основания для благодарности действительно имелись. Самый большой номер пансионата стоял закрытый, несмотря на сезон, а на первом этаже жила балерина на пенсии Любовь Ивановна со своим сыном-инвалидом Васей.
Вася был умственно отсталый и почти не двигался, сидел в кресле на веранде, куда мать его выкатывала утром, жмурился на солнышко. Он был взрослым, но очень маленького роста, пожалуй, если бы он встал на ноги, то оказался бы одного размера с Марешкой. У него была большая голова и лицо прекрасного принца из диснеевского мультфильма — прямой нос, зеленые глаза, крупно вылепленные губы. Марешка чувствовала от этого раздражение, как будто такая красота пропадала на Васе почем зря, а могла бы составить счастье какого-нибудь другого, нормального человека, который бы ее носил и радовался.
— Ты все сад исследуешь, Мариночка? — улыбнулась ей с веранды Любовь Ивановна. — Что ж на пляж не идете? К морю ведь приехали, а не загораете, не купаетесь?
— У мамы проект срочный, — сказала Марешка. — Ей доделать надо, от интернета не уходя. А загорать я вообще не люблю.
Хотя на пляж ей хотелось — побегать по воде, набрать ракушек. Еще хотелось сделать большую горку из песка, утрамбовать, а потом вырыть под нею сквозной ход, сначала с одной стороны, потом с другой, чтобы пальцы провалились сквозь последнюю тоненькую стеночку песка в темную пустоту под горкой.
— Васенька вчера о тебе говорил, — сказала Любовь Ивановна, поднимаясь и подходя к перилам. Она была уже немолодая, но двигалась очень красиво, легко, как танцующая кошка. — Он тебя заметил, а ведь он мало кого замечает. Сказал: «Пусть Марена не подходит к зеркалу, не смотрит в зеркало, не касается зеркала». Я его поправила, что ты — Мариночка, но он уже как шторки в глазах задернул и замолчал.
Марешка пожала плечами (к зеркалу она подходила обычно лишь раз в день, когда мама ее заставляла причесаться, и вполне могла бы обойтись и без этого). Она побежала наверх спросить маму, можно ли на пляж. Мама сосредоточенно печатала, не отрывая взгляда от экрана, а на айпаде было два неотвеченных вызова от дяди Сережи.
— Какой мне пляж, Мареш? — отмахнулась мама. — Вот закончу, тогда будем отдыхать по полной. В дельфинарий поедем. Купаться будем каждый день.
Марешка кивнула, повернулась уходить.
— Хотя постой, — позвала вдруг мама. — Слушай, да ну его, за пару часов не убудет, пойдем-ка на море!
Они бегали по полосе прибоя, по колено в теплой соленой воде. Марешка нашла круглый камень размером с десятирублевую монету, плоский, с дыркой посередине.
— «Куриный бог», — сказала мама. — Я такой находила в «Артеке». Не помню, куда потом делся. Его еще называли «собачий бог» или Боглаз. Это оберег.
— От чего? — спросила Марешка, пряча гладкий камешек в карман шорт.
— От зла, — сказала мама и вздохнула.
На обратном пути мама купила по початку вареной кукурузы и по эскимо. Они шли и откусывали то горячее-соленое, то холодное-сладкое. И смеялись.
Вечером в небе собрались тучи и подул холодный ветер.
Маме позвонил дядя Сережа и сначала рассказал, как она его подводит с проектом, потом про то, что он ел на обед, потом как какой-то мужик припарковался к нему вплотную, потом про футбол. Через сорок минут он пожелал маме хорошо выспаться, чтобы завтра побольше поработать.
Мама нажала на красную кнопку в Скайпе и долго сидела молча, не двигаясь. За окном пошел дождь — капли бросались на стекло, как будто пытаясь его пробить, бессильно стекали вниз.
— Мам… — позвала Марешка с кровати. — А там, где папа… ты думаешь, ему там тоже без нас плохо?
Мама повернулась к ней. Глаза у нее были очень блестящие в полутьме.
— Нет, — сказала она. — Я надеюсь, что где бы он ни был, ему там хорошо. Потому что по своей воле он бы нас никогда не оставил. И раз он не возвращается — значит, не может. Или его в этом мире больше нет. Я его люблю. Пусть ему будет без нас хорошо.
Ветер бросил в окна очередной ушат холодного дождя.
— Завтра мне нужно будет много работать, — сказала мама. — Если дождь не перестанет, тебе придется искать развлечения в доме.
Дождь не перестал.
Марешка попробовала погулять по саду под большим красным зонтом, выданном ей дядей Мишей. Но она насчитала четырнадцать разных сортов грязи — липкая серая, текучая черная, блестящая красноватая и так далее, поэтому гулять было почти негде. Она дошла до дерева с белками и положила на ветку у дупла кусочек хлеба — нечего по дождю за орехами бегать.
Вернулась в дом, немного поболтала со старой балериной. Ее Васенька сидел на веранде в инвалидном кресле и смотрел на дождь так же, как и вчера на солнце.
— Дождь будет долгим, — сказала Любовь Ивановна. — Надеюсь, склоны не размоет, а то местная почва располагает к оползням.
Марешка вернула дяде Мише красный зонтик, а взамен получила черный ключ от закрытого номера, где никто не жил, и информацию о том, что на шкафу там должны быть нарды, а на полке — книги про Алису Селезневу.
— Если принесешь, я с тобой в нарды сыграю, — сказал дядя Миша, с неприязнью глядя на затянутое тучами небо. — Голубей-то не погоняешь в такую погоду.
Черный ключ повернулся в замке с сочным щелчком, как будто раскололся орех. Номер был большой, красиво и дорого обставленный. Марешка не очень разбиралась, но тут сразу поняла, что жить в таком им с мамой было бы не по карману. Она прошлась по комнатам, с любопытством разглядывая картины на стенах — витязя, спешившегося и глядящего вдаль, красивую русалку, задумчиво замершую на камне у воды. Фрукты и натюрморты в столовой ее не заинтересовали, она прошла дальше и заглянула в ванную.
Комната сияла дворцовой роскошью. Унитаз был расписной, с павлинами. Ванна стояла на гнутых золоченых лапах. Три стены были выложены сияющей сине-золотой плиткой, а четвертая была полностью зеркальной. Зеркало было таким чистым и прозрачным, как будто стены и вовсе не было.
Марешка шагнула к стеклу и посмотрела на девочку, вставшую перед нею с другой стороны. Та была худа, бледновата, довольно мала для одиннадцати лет. На ней были джинсовые шорты и футболка с крипером из «майнкрафта». Волосы были рыжие, в папу, а глаза грустные.
Она подняла руку — приложить ладонь к зеркальной поверхности, но поняла, что останется отпечаток и дяде Мише придется приходить и протирать. Ее рука замерла в нескольких сантиметрах от зеркала, но каким-то странным образом девочка в отражении не остановилась и прижала руку к стеклу с другой стороны. Марешка сглотнула, глядя на эту ладонь — это была ее ладонь — с глубокой линией сердца, перечеркнутой белым шрамиком от падения на осколок стекла, с маленькой родинкой на подушечке среднего пальца. Отражение смотрело на нее не моргая, с ожиданием и вызовом, и Марешка медленно, как во сне, донесла руку до стекла и прижала свою ладонь к той, что была в зазеркалье, линия к линии.
И мир дрогнул, качнулся, наклонился, и, чтобы не упасть, Марешке пришлось побежать вперед, все быстрее и быстрее, по наклонной плоскости, а откуда-то дул темный горячий ветер и слышались голоса — то гудящие тяжелым металлом, как рельсы при приближении поезда, то шуршащие сухим песком, как дюны, передвигаемые ветром. Марешка бежала, а мир уходил из-под ног, и, не удержавшись, она упала, ушибла коленку, и движение прекратилось.
Марешка поднялась с холодного гладкого пола и увидела, что стена перед нею — больше не зеркало, а такой же сине-золотой кафель, как и остальные три.
Как научил ее папа, давно, когда ещё водил в детский сад, она закрыла глаза, глубоко вдохнула, досчитала до пяти, выдохнула и открыла глаза. Зеркала по-прежнему не было, а сама комната немножко изменилась. На гнутых лапах, держащих ванну, Марешка заметила черные металлические когти. Павлины на унитазе, до этого умильно тершиеся клювами, теперь спрятались по разные стороны изножья и, вытянув шеи, кричали друг на друга.
Марешка вышла из ванной, быстро прошла через гостиную (витязь на картине, сдвинув доспехи, мочился на окровавленное тело у своих ног, а русалка смеялась, обнажая острые и длинные, с палец, зубы). Со шкафа она взяла коробку с нардами и побыстрее выскочила из нехорошего номера обратно в коридор, который не изменился и был совершенно таким же, и пах так же — пылью, чесноком, цветами и сигаретами. Тяжелая дверь закрылась.
Перепрыгивая через две ступеньки, Марешка бросилась наверх — пусть даже мама занята, она просто сядет рядом, будет смотреть на нее и чувствовать её запах. И ей не будет скучно.
В их номере все было по-прежнему — на столе стоял раскрытый ноут, шторы были задернуты, на картине на стене птички клевали горбушку хлеба. Мамы не было, но в ванной горел свет и лилась вода. Марешка перевела дух.
Она раздвинула шторы и увидела, что дождь уже почти прекратился, он уже не бросался на стекло, а лишь трогал его робкими прозрачными пальцами. Вода в ванной перестала течь, дверь открылась. Марешка обернулась и застыла с неоконченным «Ма…» на губах.