— Ну что ты, не расстраивайся, — заговорила она быстро. — От вас ехать-то как далеко из Кировского. Это часа три с пересадками. Она же знает, что тут хорошо и весело. Она же тебе путёвку доставала, заботилась.
— Путёвку мне в школе дали, — пробурчала Лера. — Она бы сама и пальцем о палец не ударила. Ей… пофигу. И всегда было. С утра глаза зальёт — и всё.
Лера редко позволяла себя жалеть, но Настя смотрела с такой добротой и сочувствием, глаза ее были такими ясными, что слёзы выступили у обеих.
— Не хочу, чтобы смена заканчивалась, — сказала Лера. — Не хочу домой возвращаться. Там всё… по-другому. Убого, скучно, тоскливо. Дышать нечем. Я бы здесь навсегда осталась, или вообще убежала бы. Лодки вон на берегу валяются, я грести умею. Сплавилась бы до Волжского, или пешком через степь, а там — на поезд, спрятаться в товарном вагоне… Приключения, как в книжках. Ну и любовь, может…
Она думала о Диме, о цветах, которые он упорно продолжал пытаться донести до нее в товарном виде, о его растрёпанных волосах и мягких губах. Они убегут вдвоём, будут прятаться в вагонах, целоваться, ночевать в палатке — он говорил, у него есть палатка…
Настя не понимала, но кивала, поддерживала. Ольга догнала их, запыхавшись.
— Лер… — сказала она, толкая ее в плечо. — Лер, я это…
— Ей стыдно и она извиняется, — перевела Настя.
— Да ладно, — сказала Лера. — Чего уже ругаться, завтра последний день смены. Разъедемся, скучать будем. Пошли ужинать, тетя Маша обещала, что сегодня пирожные будут.
— О, отлично! — оживилась Оля. Девочки взялись за руки и побежали по дорожке среди тополей.
Наташа и Дима опять сидят спиной к железному грибку на площадке. Над ними — бесконечное звёздное августовское небо, и им обоим ясно, что кажущаяся огромность планеты вокруг — обманчива, что они сидят на крохотной синей бусинке в россыпи миллиардов таких же, летящих в черной пустоте.
— Выпить хочешь? — спрашивает Дима с надеждой. Наташа с удивлением смотрит на его пустые руки.
— В домике спрятана, — поясняет он с неловкой улыбкой.
— Нет, — говорит она. — И ты не пей. Расскажи мне про девочку. Ту, которая исчезла.
— Ну вот, — говорит Дима. — Про неё-то мне по-трезвому особенно тяжело.
Он сжимает пальцами виски, вздыхает.
— Лера, — говорит он. — Ее звали Лера. Она была из Волгограда, с Весёлой Балки. Я туда ездил её искать, когда она пропала. Мать её… Лера на неё злилась, говорила, что ей всё равно. Но она Леру очень любила. Видно было, что пьющая и несчастная, но любила сильно. Чаем меня поила с баранками. Всё про Леру спрашивала, как смена была, что она делала, было ли ей весело. У них под окном внизу остановка была автобусная, слышно было, как двери открывались, такой лязг, а потом «пф-пс-сс». И вот она на каждый паф подскакивала и в окно всё смотрела, как будто ждала, что вот именно сейчас Лера выйдет из автобуса. А к тому моменту уже два месяца прошло, каникулы были осенние.
— А ты? — спрашивает Наташа.
— А что я, — вздыхает он. — И я ждал. Говорили — убежала она. Свидетели были какие-то, вроде она планами делилась с подругами. А я знаю, точно знаю — никуда бы она без меня не убежала. Мы с ней… виделись в ночь перед концом смены. Потом у них костёр был прощальный, песни пели, старшие напились, как водится, а наутро — все по автобусам, разъезжаться. А Леры не было. Я приходил проститься, видел, как они все забегали. Суета, толкучка, двести детей, вожатые, как уж они там ее искали… В милицию сообщили, но они тоже спустя рукава. Приехали в пустой лагерь, территорию осмотрели, даже без собак, так, пара оперов. В несколько школ съездили, с девчонками из её отряда поговорили. Семью проверили, пожали плечами. И объявили в розыск всесоюзный. Там их тысячи были таких Лер в розыске. Так я и не знаю, куда она делась. А я ведь её так…
— Никуда не делась, — говорит Наташа и разбинтовывает руку. Дима смотрит и ахает — вся внутренняя сторона руки покрыта глубокими разрезами, в слабом свете фонаря они выглядят черными.
— Ты что же делаешь? — восклицает он, когда Наташа достает из кармана нож для бумаги и выдвигает острое лезвие. — Прекрати, дура сумасшедшая!
Наташа проводит ножом по коже между чуть поджившими, более старыми ранами. Почти не морщится. Кровь бежит на землю чёрной струйкой.
— Чего ты, как девочка маленькая, — говорит она. — Заткнись и смотри.
Дима вскакивает, чтобы убежать от нее подальше, но не успевает, замирает, ошеломлённый. Листва на площадке закручивается маленьким вихрем, и из его центра поднимается фигурка, идёт к нему. Дима дрожит всем телом, дыхание застревает в его горле, он опирается спиной о грибок. Наташа держит руку наотвес, кормит своей кровью маленький призрак. Кровь течёт на землю и тут же исчезает.
— Раз пришла ко мне любовь, — говорит Лера и протягивает тонкую прозрачную руку к взрослому, сорокалетнему лицу мальчика Димы, гладит его по щеке.
Он стонет и теряет сознание, тяжело оседая вдоль белой металлической стенки. Наташа и Лера одновременно вздыхают.
— Иди за мной, — говорит призрачная девочка. — Я покажу, где. И будь осторожна. Он придёт за тобой. Скоро. Он уже планирует, как.
От поцелуев кружилась голова. Лера уже вообще ничего не соображала, она как будто парила в тёмной горячей невесомости.
— Подожди, — говорила она Диме, но он снова лез целоваться. Снаружи в металлический домик постучали.
— Эй, Диман! — мальчишеский голос ломался и был освежающе грубоват. — Мы всю самогонку продали, возвращаемся. У них прощальный отбой, все соплями обливаются по корпусам. Изгиб гитары жёлтой, всякое такое. Костёр через два часа. Ты с нами домой идешь? Или тебе там хорошо со своей…
— Эй! — возмутился Дима, отрываясь от Лериных губ. — А в лоб?
Снаружи радостно заржали.
— Валите, — сказал Дима. — Я потом приду.
Мальчишки зашуршали листьями, ушли, пересмеиваясь и переговариваясь.
— Я ничего про тебя не говорил, — извиняющимся тоном начал Дима. — Они вообще дураки, ничего не понимают… Аааа!
Лера опустила руку вниз и расстегнула его джинсы. Всё казалось странным и знакомым одновременно — девочка Лера никогда не делала ничего такого, не касалась этой горячей, шёлковой, бьющейся в ее ладони плоти. Но женщина Ева в ней трогала её миллиарды раз, и знала, что делать, и знала, как.
Времени не было, ничего не было, только темнота, и дыхание, и жажда.
— Ой, блин, извини, — сказал Дима, когда к нему вернулся голос.
— Мне бы в душ и переодеться прежде, чем на костёр идти, — рассмеялась Лера. — Проводишь?
Лагерь был странно пуст, все и в самом деле пели прощальные песни по корпусам, лили слёзы, писали фломастерами в тетрадях «Ты классная девчонка, оставайся такой же». Лера и Дима шли, держась за руки, не чувствуя земли, как будто летели.
— Подожди здесь, — шепнула она, забегая в душевую. Темный кафель пах проточной водой и чуть-чуть плесенью. Лера не боялась, она сегодня была смелая и решительная, защищённая от зла. Она разделась и встала под горячие струи, закрыв глаза, открыв рот. Из блаженного забытья ее вывели голоса снаружи. Голоса спорили, голоса ругались, голоса сердились. В душевую шагнула вожатая Света.
— Пивкина, ну ты чего творишь в последний день, а? Не стыдно?
Лера смотрела прямо на неё, не прикрываясь. Ей не было стыдно. Кто бы говорил.
— Кавалера мы твоего отправили восвояси, — продолжала Света, чуть качнувшись. — Давай быстро одевайся и дуй в корпус. Ночь нежна. Костёр через полтора часа.
Она повернулась, покачиваясь, и исчезла в дверном проеме, внезапно показавшимся Лере очень черным, как окно в бездну. Она натянула платье прямо на мокрое тело, постояла у порога. Свет в душевой моргнул. Из душа на кафель громко капала вода. Оставаться и идти теперь было одинаково страшно, но если побежать к корпусу, то через пять минут страх пропадет и ее окружат свечи и всхлипы. А если остаться тут, то свет так и будет мигать, и душ будет капать, и выход — пугать темнотой.
Лера вышла наружу и зашагала к корпусу. Страх и тень скользили рядом, на самой границе зрения. Хрустнула ветка под чьей-то ногой. Вдалеке звучала гитара, грустным шмелём жужжала песня. Лера побежала. Тень побежала тоже, метнулась наперерез. Лера взвизгнула, помчалась, куда глаза глядят. Почему-то оказалась снова на игровой площадке. Жёлтая голова клоуна с карусели осклабилась ей навстречу. Поднялся ветер, застудил ее кожу, мокрую от купания и от внезапного страха.
— Вот и всё, — сказал голос за плечом.
Лера подпрыгнула, обернулась, уже почти бросилась бежать, но вожатый Петя дотянулся, сгрёб ее за волосы, рванул со своей ладони приготовленный кусок изоленты. Теперь Лера не могла кричать, могла лишь мычать и пучить глаза. Рациональная часть ее, та, что еще не падала в тёмную пропасть паники и ужаса, отметила, что фонарь за площадкой больше не светил — как будто кто-то разбил лампу метко брошенным камнем.
— Ты хорошо мне послужишь, — сказал Петя, наклоняясь к Лериному лицу. Глаза у него были совершенно безумными в лунном свете. — В тебе столько жизни, столько силы для моего господина. И тебя особенно искать никто не будет, правда ведь? Идеальная жертва. Знаешь, имя «Молох» когда-то означало «принесение в жертву детей». Хорошее слово. Ёмкое.
Время застывает, перестает идти, каждая проходящая секунда больше не создает следующую. Все еще держа Леру за волосы, Пётр наклоняет ее над белым пластиковым ящиком. Опустив глаза, Лера узнаёт коробку от пирожных, которые раздавали в столовой в честь окончания смены.
— Для тебя, о дух Тьмы, я убиваю эту жертву, чтобы ты мог насытиться ее мясом и послал мне удачу и победу над врагами моими, — говорит будущий хирург Петя, прижимая широкое лезвие поварского ножа к шее дрожащей тринадцатилетней девочки. — Дьявол открывает уста, жаждущие поглотить кровь многих, которые должны пасть. Я посылаю пищу и питье богам ада, устроив для них пир из мяса в крови невинных. Прими, Молох! — и он дергает ножом, и Лера видит, как ее кровь струится в белую чашу. Ноги сразу холодеют, тело спешно отключает сигнальные системы, понимая, что повреждения необратимы и смерть неизбежна. Лера мычит и дергается, слабея.