мейке. — Здесь его не было.
Пересаживается на следующую. Ее лицо в испарине, светлые волосы прилипли ко лбу. Она выглядит очень-очень молодо, будто не на двадцать лет Ольки старше. Пересаживается на следующую скамейку. Потом стонет, хватается за виски. Олька достает из сумки бутылку воды, подает ей, Маруся жадно пьет.
— Здесь сидел, — говорит она, — с кем-то разговаривал, потом почувствовал укол, боль, бессилие… Ему что-то вкололи? Оля, не кричи… Не знаю, кто — здесь столько народу за неделю перебывало, все наслаивается… Он стал как пьяный, его повело… Подошли сзади, подняли. Ааах!
И Маруся с закатившимися глазами сползает вниз, Олька едва успевает подхватить. Садится, кладет ее голову себе на колени, льет воду из бутылки ей на лицо. От Маруси пахнет травой, молоком и духами. Река совсем рядом, за деревьями, спуск пологий. Олька думает лихорадочно. В ранней юности у нее был поклонник Лёша, жил в Кировском, имел выдающиеся мужские достоинства и моторную лодку. Это было необыкновенное лето на реке, совершенная свобода — оттолкнулся веслом, только тебя и видели. И нет следов на воде…
Она вдруг отчетливо представила, как безвольного Саню, вколов наркотик, волокут к Волге, будто пьяного — а уже вечер, вторник, в парке почти никого, а если кто и есть, то сами пьяные или работающие в этом направлении. На реке ждет лодка, пять минут и след простыл.
— Саня говорил: «Кажется, за мной следят». — Маруся открыла глаза и смотрела на Ольку снизу. — Со смехом говорил, невсерьез. Я даже думала — ты кого-то наняла. Ну, из-за подозрений.
— Ерунда! — сказала Олька дрожащим голосом. — Я не знала про вас, пока он не пропал. Кому надо за ним следить? Он же обыкновенный человек, сама знаешь. Окна пластиковые устанавливает. Стихи пишет, плохие. В дьябло играет, «Властелина Колец» раз в месяц смотрит, политика пофиг, долгов нет, мама — врач, папа — инженер…
Она поняла, что срывается на визг и остановилась. Маруся с трудом поднялась, села, сжала виски.
— Это была женщина, — сказала она. — Та, что заговорила с ним и сделала укол. Я сейчас ее почувствовала. Ей был нужен Саня. Именно он. Получается — действительно пасли и следили. И колесо у меня спустило не само по себе, а чтобы я не пришла на встречу.
Маруся дышала тяжело, обхватила руками живот, показалась вдруг совсем старой, одутловатой, некрасивой.
— Мне страшно, — сказала она. Олька нашла ее руку и крепко сжала.
Боль была огромная, яркая, ледяная. Как арктический простор под безжалостным светом северного солнца, она ослепляла сотней оттенков белизны, хрустела на зубах горьким снегом, подтекала в ноги холодной кровью, взрывалась в глазных яблоках неминуемой смертью. Саня хотел замычать, но не мог. Лежал, промерзал каждой клеткой.
— Прижми, — говорил над ним ледяной женский голос. — СБ-четыре. Четыре, Миша, глаза разуй. Брюшистый, не остроконечный. Ты в медакадемии учишься или в ветеринарном колледже? Хотя и там к пятому курсу уже скальпели различают.
— Простите, Марина.
Звон металла. Холодное. Боль протащила Саню из одной камеры своего ледяного желудка в другую и там продолжила переваривать, беспомощного, недвижимого.
— Суши, быстрее.
— А почему только левую часть? Я читал, что если целиком брать, даже от мертвого донора, то период восстановления короче.
— Зажим. Слева. Слушай, ты бы на лягушках потренировался, что ли? Или на кошках. Руки как из задницы растут! Не берем всю печень, потому что пациенту нужно восстановиться перед пересадкой сердца и легких. Минимум дней десять. И донор тоже должен оставаться живым в гомеостазе…
— А, понял. Потому что у нас один донор, с него надо снять все, что можно с живого сначала, а потом уже сердце-легкие… А почему один донор-то, кстати? Не было бы легче разве так же двух или трех… получить? Ну, с медицинской точки зрения легче?
— Ты, Михаил, цинизмом своим передо мной бахвалишься, что ли? Я бы предпочла профессионализм и ловкость рук!
Саня кричал, кричал, кричал внутри в белый свой кокон боли, хотел проснуться, разум отказывался принять происходящее.
Звон. Плеск. Стук сердца. Запах крови — сладкий, соленый, тошнотворный. Тихий хруст собачьих ушей под лезвием. Нет, не Лопушок, это он сам, его кожа трещит, его плоть выворачивается под ножом. Гомеостаз.
— Этот человек у нас сейчас на столе, Миша, — холодно сказала женщина, — по одной простой причине — потому что он генетически и иммунологически почти идентичен реципиенту. Отторжение и дозировка иммунодепрессантов минимальная. Был бы ты такой везунчик — сам бы сейчас у меня под скальпелем лежал. Проверь-ка наркоз, что-то мне не нравится, как мышцы сокращаются. Хотя сложно представить, что ты такой же херовый анестезиолог, как хирург…
В ослепительно белой боли перед Саней открылась черная щель, он протиснулся в неё и полетел вниз, тут же забывая, оставляя услышанное наверху, на белом льду, потому что оно было невыносимо.
— Поправил, Марина, простите, — донеслось ему вслед. — А все же странно так, что в том же городе нашелся…
— Наверняка неизвестный кровный родственник, и близкий, — холод женского голоса гнался за Саней, хватал за ноги, как Гэндальфа — бич Балрога. — Бабушка потихоньку согрешила, или дед, или отец. Кровь мешается, колода тасуется…
Саня вдруг проснулся — приснится же такой ужас! Он лежал на площадке трамвая, тот шел ровно, мерно постукивая колесами. Тук-тук, тук-тук.
На сиденьи напротив сидели три совершенно одинаковых лысых мужика, сутулых, худых, голых. У одного черными нитками крест-накрест, грубо была зашита грудь, у второго — живот, у третьего, сидевшего, широко расставив ноги — пах, плоский, как у пупса.
— Водка, водка, огуречик, вот и спился человечек, — сказал первый мужик противным надтреснутым голосом.
— Да ладно, психологи утверждают, что пристрастие к алкоголю бывает от недостатка любви! — пожалел Саню второй.
— Я не пьян, — пробормотал Саня, поднимаясь. — Просто устал.
Проходя мимо мужиков, он увидел, что третий тоже хочет ему что-то сказать, но губы у него туго заштопаны, нитки впиваются в кожу, и он мучительно, напряженно моргает. Саня быстро отвернулся, прошел в начало вагона, сел к окну и стал смотреть на рассвет над городом. Трамвай шел быстро, ровно. Интересно, скоро ли конечная, где он узнает, куда же все это время добирался?
Тук-тук, тук-тук, дзынь-дзынь.
Солнце всходило над высокими домами, золотило серые стены, а на крыше одного из них стояла девочка, завернутая в мужскую куртку. Маленькие босые ноги не плавили смерзшийся снег. Девочка внимательно смотрела вслед трамваю.
В раскрытые окна лилась душистая майская ночь, вот-вот готовая обернуться утром. Сквозь канву тишины город продергивал ниточки звуков — мягко звенели ранние трамваи, приглушенно взрёвывали на реке моторки — ночные браконьеры уходили с охоты на последних недобитых еще осетров.
Олька села на диване, откинула одеяло. Хорошая у Маруси была квартира, большая, уютная, в новом доме у самой Волги. То тут то там попадались маленькие Санины вещички, как крошки, оброненные мальчиком Гензелем по пути в лесную чащу. Вот пуговица с его пиджака, его визитка с запиской «позв. Армену», зубная щетка, такая же, как у них дома. Сюда он приходил, когда врал, что наботы много навалилось, здесь смеялся и целовал Марусю. А потом возвращался домой, к Ольке, и тоже вроде был счастлив. Как так можно?
Олька прокралась на кухню за кофе. На шепот чайника вышла Маруся — под халатом живот казался огромным, как самовар.
— Завари мне мяты, — попросила она, неловко присаживаясь к столу.
— Классная квартира, — сказала Олька, доставая чашки. — И машина у тебя ничего. А не работаешь. Откуда дровишки?
— Дядя умер, оставил мне деньги и две квартиры в Питере. — Маруся будто рассказывала, как у нее зуб болит.
— Ну, это же хорошо? — осторожно уточнила Олька. — Хороший дядя? Самых честных правил?
Маруся поморщилась, долго молчала.
— Он меня… совращал с тринадцати лет, — наконец сказала она тихо. — А в двадцать я с крыши прыгнула. Только ноги сломала, повезло. Когда из дурки выписали — уехала из Питера и больше его не видела, на звонки не отвечала, знать ничего не знала. И… ни с кем не могла, никогда. Ну, до Сани…
Она мучительно покраснела, опустив глаза. Олька подумала — каково оно, жить без любви, долго, всю жизнь, не умея и не желая ни к кому приближаться?
— Плохой дядя, — сказала она. — Чтоб его на том свете черти… того… Чего ты там ему желаешь?
— Ничего, — покачала головой Маруся. — По-своему он меня любил. По-уродски. Пусть в мире покоится.
Она широко зевнула, привалилась головой к стене.
— Ты хоть поспала? — с неожиданной заботой спросила Олька.
— Немножко. Как глаза закрою — всё Саню вижу. Будто он ходит по ледяному городу, а вокруг чудовища, мертвецы, тоска сплошная. Снег… трамвай скоростной… — она говорила сонно, не открывая глаз. — Я ему кричу, а он не слышит, как за стеклом. А она, — Маруся положила на огромный живот тонкую руку, — она с ним говорить может. И со мной пытается, но я никак не пойму…
— А эта… экстрасенсорика. Она у вас семейная?
— Не знаю. — Маруся потянулась за мятным чаем. — Маму я не знала… Бабушка суровая была, говорила со мной мало. Ничего я не знаю, а всегда хотелось. В прошлом месяце рекламная акция была, я себе расшифровку генома заказала, и Саню попросила, интересно же. Как на гугле, только наши делают, и быстро — дня за три. Плюешь в трубочку и «десять процентов ваших предков погоняли скот в древней Монголии». И код можно загружать в разные программы, получать информацию — к каким лекарствам может быть непереносимость, родственников искать можно неизвестных, с кем совпадаешь… Ой!
Она села прямо, а живот у нее ходуном ходил, будто младенец ее пинал пяткой или локтем изо всех сил.
— Генетику сделал? — прищурилась Олька. — Где-то инфа лежит, с кем кто совпадает по геному? От кого можно… кровь переливать? И так далее?