Саня бросился к ней со всех ног — подхватить, спрятать, спасти. Тень накрыла его, взмах крыльев обдал горячим воздухом. Саня успел, добежал, донес девочку до домика-гриба на детской площадке, упал внутрь, порезав руку о ржавый выступ.
— Успели, — сказал он запекшимися губами. Девочка все смотрела, синие глаза были очень яркими на перемазанном копотью лице. И тут она, выгнувшись, вдруг закричала, Саня вторил ей в ужасе, чувствуя, как маленькое тело разрывает изнутри неведомая сила, как течет ему на руки теплая кровь. Девочка обмякла и замерла, а из ее тела вылезла серая птица размером с дрозда, с круглыми глазами в золотом ободке, с синей обводкой по крыльям. Птица отряхнулась от крови, свистнула и полетела из грибка вверх, к страшным зорким теням.
— Не становись между назгулом и его добычей, — повторял Саня, когда бежал за птицей через двор, прыгал по разбитым ступеням без перил, бежал по повисшей в воздухе балке на уровне пятого этажа. — Не становись… Не становись…
Он догнал птичку уже на крыше — дом горел, смола текла горячими ручьями, он бежал по ней босиком, стонал от боли, но вот коснулся трепещущего крыла, сжал в ладонях маленькое тело. На краю крыши остановился — назгул был уже здесь, уже почти догнал его, деваться было некуда. И Саня прыгнул, в полете прижимая птичку к животу, выгибаясь, чтобы ее защитить. Удар о землю был страшный, Саня не был уверен, что именно сломал, наверное, всё. Он полз и полз к грибку на детской площадке, а вокруг тем временем становилось прохладнее, тени разлетались, разбегались от его решимости, не смели прикоснуться.
Детское тело было еще теплым. Саня погладил птичку по шелковым крыльям, посадил девочке в грудь. Свел обратно торчащие ребра, прикрыл кожей. Придержал руками, не зная, что дальше.
— Кровью запечатай, — сказал сзади прохладный голос. Саня кивнул, поднес руку ко рту, рванул зубами запястье. Держал над девочкой — сначала капало неохотно, потом веселее полилось. Грудь её вдруг поднялась, опустилась. Еще, еще, потом она села и глаза открыла.
— Спасибо, — сказала. — Мне что, правда теперь пора? А вы как же?
— Мы постараемся, — сказала светловолосая женщина с такими же синими глазами, как у девочки. Она была такой красивой и любимой, что Саня ахнул, а когда повернулся, девочка уже исчезла.
— Пойдем, — сказала Маруся. — Ты молодец. Ты её спас.
Она протянула руку, Саня ухватился за нее и поднялся. Город вокруг больше не горел. Трава пробивалась сквозь трещины в асфальте, небо было синим, где-то вдалеке слышался звон трамвая. На Марусе было легкое синее платье, она казалась совсем юной. У ее ног старательно сидел и мёл хвостом пыль, не в силах удержать возбуждения, черный щенок с длинными смешными ушами.
Саня рассмеялся, погладил Лопушка, потом обнял Марусю и они побрели искать трамвайную остановку.
— Нам не обязательно в трамвай садиться, — сказал он. — Можно просто по рельсам пойти, в любую сторону. А там посмотрим. Может, поедем до конечной, а может, и вернуться получится…
— Там посмотрим, — откликнулась Маруся, и он ее поцеловал.
Максим КабирКукольные кости
Черви
Впервые я услышал об Эрлихе в конце пятидесятых, когда был ещё студентом Горьковского института. История легендарная, настоящий детектив с погонями и сокровищем в виде целого ящика инкунабул и летописей из библиотеки Ивана Грозного. За десять последующих лет фамилия Немца, как прозвали его мои коллеги, всплывала редко, но всякий раз волочила за собой из океана слухов невод, полный богатствами, от которых у всякого библиофила начиналось обильное слюнотечение. В год, когда каждый читающий человек охотился за свежеизданным романом Булгакова, я бродил по улицам, имея при себе пять экземпляров «Мастера», кое-что из самиздата и билет на поезд Москва — Ленинград.
— Миша, какими судьбами! — приветствовал меня старый товарищ, выплывший покурить из буфета.
Узнав, что я еду в Северную столицу, он поинтересовался, не буду ли я так любезен передать кое-какие книги товарищу Эрлиху.
Я немедленно согласился. И немедленно же получил на руки герметический трактат «Secretum speculo», написанный в шестнадцатом веке монахом-доминиканцем Лафкадио Ди Фольци, и масонское мракобесие заоблачной цены, переведённое с латыни и напечатанное в России приближённым Екатерины Великой.
Иные собратья мои, вороны антиквариата, готовы глотки грызть за заветную книжицу, но я всегда считал, что вещь, которая тебе действительно необходима, рано или поздно сама прыгнет в твои руки. То же самое касается важных встреч.
А встреча с Вадимом Эрлихом была важной — я, впрочем, не подозревал, насколько.
— Он чудаковат, — предупредил меня приятель. — Постарайся ничему не удивляться.
Но Немец таки озадачил меня с порога фразой:
— Вы толстый. Это замечательно.
Предварило комментарий довольно пристальное изучение моей персоны жёлтыми колючими глазами.
Надо заметить, что я нисколько не толстый, отнюдь не полный и вовсе не упитанный, и мама моя, наведываясь из Нижнего, вздыхает и охает, обзывает Граблей и требует меньше возиться с макулатурой, следить за собой и вообще жениться.
Но на фоне Эрлиха, скелета, драпированного желтоватым пергаментом кожи, я смотрелся весьма круглым. Не припомню, чтобы видел человека с таким количеством углов: и нос у него был о трёх углах, и замечательнейший кадык резал ворот жёлтой, снова таки, рубахи, и колени, и локти в невообразимом числе выпирали из-под одежды.
Я смиренно согласился, уважая право старика быть сумасшедшим, и отрекомендовался.
— Толстый это хорошо, — сказал Эрлих, — Толстые не так заметны. Худого проще найти.
И, оставив меня пережёвывать эту непростую для пережевывания мысль, он скрылся в глубине квартиры. Я поспешил за ним, прикусывая язык, чтобы не улыбаться. Коммунальный коридор был заставлен шкафами и цветочными горшками. Один пыльный гардероб, один мясистый цветок, одна дверь и снова в том же порядке.
Мой проводник оглядывался птичьим профилем и поскрипывал, щёлкал, хрустел суставами. За дверями справа и слева щёлкало, хрустело и поскрипывало, точно там заперлись с десяток Эрлихов на квадратный метр.
Я начал думать о запахе, вернее, об отсутствии каких бы то ни было запахов, обычных для коммунальных кухонь с их шкварками и жареной картошкой. Но мысль улетучилась из головы, как только я очутился в полутёмной комнате с книжными полками, книжными колоннами и книжными сталагмитами.
Цепкий мой взгляд перебирал корешки, узнавая издания, но чаще не узнавая.
— Итак… — Эрлих сел за письменный стол, издав звук, с каким перетряхивают кости в мешке.
— Ах, да. — Я вручил ему посылку, и он принялся деловито листать сухие страницы, порой шелестя губами отрывисто:
— Замечательно! Жаворонки! На крови! Замечательно!
Мне было неловко вертеть головой или без приглашения бродить по кабинету, и я стал рассматривать те книги, что лежали на столе. Гоголь, Грин, Хлебников.
— Вы позволите?
Он кивнул, погружённый в алхимический трактат.
Я взял тощую, на сорок страниц книжицу Хлебникова — она лизнула мои пальцы грубой бумагой и шёлковым языком ляссе. 1912 год — прочитал я на титульном листе. Издательство указано не было, зато был город — Волкоград. Я усмехнулся. Опечатка? Скорее, что-то из будетлянского новояза. И вряд ли сборник имеет отношение к Царицыну. Колонцифра отсутствует, стихи не разбиты названиями или звёздочками. Поэма, что ли…
— Любите поэзию? — жёлтые глаза Эрлиха когтисто ощупывали меня.
— Нет, — честно признался я. — Но знаю, кого бы книга заинтересовала. Вы продаёте её?
— Не продаю. Я дарю её вам. За крошечное одолжение.
Он вскочил (звук ломающихся веток, когда вы продираетесь сквозь бурелом), растворился в полумраке и заново собрался из костей и шершавой своей кожи. Есенинский сборник, который он мне протянул, был скучным для нашего брата, посмертным и ничего не стоил.
— Передайте это моему знакомому в Москве.
Он продиктовал адрес.
— Завтра же передам.
— Да, и ещё. Хлебникова у себя долго не держите. Перепродайте в течение недели. И пусть покупатель в течение недели перепродаст.
Я открыл было рот, но старик уже похрустывал к дверям — провожать гостя.
— И заходите в любое время. Приятно встретить такого…
(толстого)
— …знающего человека.
Потом было рукопожатие и коридор, и за дверями между каждым цветком и каждым шкафом невидимые соседи Эрлиха трещали хворостом.
Есенина я вёз на окраину Первопрестольной, где, пожалуй, и не бывал прежде. Дореволюционный дом с лепниной в виде горгулий и амуров. Эхо шагов и мысли о бородатых типах, что ненавязчиво шли за мной от станции метро.
Дверь отворил невысокого роста мужичок, а может, и паренёк, он то старел, то молодел на десяток лет, пока раскачивалась низкая лампочка над его курчавыми золотыми волосами. Темнота скользила по одутловатому серому лицу, как прибой по камням, оставляя в углублениях глаз свою чёрную водицу.
— Чего? — хрипло спросил мужичок.
«Я его где-то видел», — подумалось.
За спиной золотоволосого смеялись пьяные голоса.
— Я от Вадима Генриховича.
Он молча ждал.
— Серёж, ну где ты! — крикнул грудной женский голос.
Ощущая смутное беспокойство, даже неприязнь, я сунул руку в сумку и достал Есенинский сборник.
Сморщенные глазные яблоки золотоволосого безжизненно желтели под тяжёлыми веками, но пальцы проворно схватили книгу. Нестриженые ногти царапнули каптал. На миг мне показалось, что книга в лапах грубияна совсем не та, что вручал мне Эрлих, не та, что я вёз из Ленинграда. Опухшая, мокрая, со страницами, вылезшими, будто язык изо рта висельника.
Дверь захлопнулась — ни спасибо, ни до свидания. И я засеменил прочь, и выдохнул облегчённо лишь в вагоне метро. Думал Хлебникова почитать, отвлечься, но там всё про оборотней было, там поэма читалась слева направо про святого старца, а справа налево про волка, которым он на самом деле являлся. Жуть.