— Вы спите? — прошипела Лидия Петровна, и он распахнул глаза.
Старуха нависала над ним, грязные сапожки упирались в постель. Ноги она держала прямыми, при этом согнувшись в пояснице и вплотную склонив к квартиранту кривящиеся губы. Поза, достойная акробатов.
— Какого…
— Он не спит! — то ли запричитала, то ли заулюлюкала женщина, и отпрыгнула, вмиг очутившись на полу.
Бахнул о стену алюминиевый кругляш дверной ручки. Рысеев барахтался, пытаясь сбросить одеяло.
— Вы не бойтесь, — сказала Лидия Петровна с придыханием. — Волглый вам не сделает больно. Если не сопротивляться, не сделает.
Крик застрял в горле, когда Рысеев увидел соседа. Серую, перекрученную, словно древесные корни, тварь, всю состоящую из обрубков собачьих лап, из замусоленных хвостов, из голов безродных дворняг, в чьих скалящихся пастях увязли прелые листья и мёртвые мотыльки. Существо должно было смердеть трупами, но всё, что ощутил Рысеев — запах промокшей шерсти, канализации, осени. Оно шло, отталкиваясь многочисленными конечностями, и морды болтались под брюхом, как вымя, а слюна сочилась с клыков. Из нагромождения дохлятины на ошеломлённого Рысеева глядело человеческое лицо, тронутое гниением лицо квартиранта. Раззявленный рот пророс гроздью когтистых собачьих лап, а в пустой глазнице извивался, лакая воздух, шершавый красный язык.
Но тот, кого хозяйка назвала Волглым, хоронился за мешаниной морд и лап.
И он первый вцепился в Рысеева.
— Купавенский пруд, — нахваливала хозяйка, словно не слышала настойчивой трели. — Настоящее украшение Перово! На северном берегу, на улице Лазо, раньше стоял дворец царицы Елизаветы, его проектировал…
— Простите, — вежливо прервал Саша Фирсов, — вам звонят.
По лицу Лидии Петровны, как по водной глади, пробежала рябь. Она закряхтела и потопала в коридор. Саша вертелся, глазея на осенний парк снаружи, на высотки, на спешащих пешеходов.
«И до университета рукой подать», — прикидывал он.
Из прихожей донеслись голоса.
— Я же вам уже говорила…
Хозяйке перечил скрытый дерматиновыми дверями молодой человек.
— Но его родители понятия не имеют, где он.
— Извините, это не моя забота следить за перемещением бывших квартирантов.
— Я знаю, но…
— Ваш друг съехал, не предупредив. Я считаю такое поведение недопустимо.
«Козлов везде хватает», — подумал Саша.
— А второй жилец? — не унимался визитёр. — Я могу с ним поговорить?
— Он выселился недавно. Развёл антисанитарию и дал дёру. Хотите — поищите в Казани. А теперь извините, у меня клиенты.
Лидия Петровна хряснула щеколдой сильнее, чем было необходимо.
Саша отлепился от подоконника.
— Итак, на чём мы остановились? — часто моргая, спросила женщина.
— На цене. Четырнадцать тысяч, верно?
— Лучшая цена в Перово.
— Что ж, меня устраивает.
В коридоре он задержал взгляд на запертых дверях с прикрепленной к ним картиной, желтоглазым тигром среди стеблей бамбука.
— А это комната Геночки, — ласково сказала хозяйка.
Рябиновая ночь
Сознание медленно, как разбухший в речной воде труп, всплывало к забрезжившему свету, покачивалось на волнах лениво, и Олег подумал: это был сон. Могила, полная хлеба и шевелящаяся серая масса, облепившая карбюратор.
Он даже улыбнулся облегчённо внутри своих мыслей. Он дома, нежится в постели. Варюша спит рядом. Сегодня выходной, и можно поваляться до десяти. Пожалуй, завтрак он приготовит сам, а позже они займутся любовью…
Чёртова деревня и брат Вари — обычный кошмар, ведь они обсуждали накануне поездку, и…
Олег нахмурился, пытаясь понять, умирала ли Варина тётя в реальности, или это тоже часть сновидения. Разум неумолимо стремился к свету, к поверхности, и тревога охватывала мужчину.
Постель слишком жёсткая. Деревянная, в занозах…
Олег разлепил веки.
Он лежал на полу, на не струганых досках. Чужая комната будто бы шевелилась, зыбко выгибались стены. Такой эффект создавало жёлтое, льющееся с широких подоконников сияние. Свечи, целый лес свечей, тонких, толстых, длинных, приземистых.
Кривящийся зёв печного шестка словно нашёптывал: не сон, нет. Вы действительно застряли в богом забытой деревне, и кое-кто вовсе не желает вас отпускать.
Затылок саднило. Причина, почему он очутился на полу, вырисовывалась за дымкой и внушала страх.
Ночь льнула к окнам. В стекле отражались пляшущие огоньки и растерянный мужчина.
— Милый?
Варя выпрямилась на постели. Кажется, была тоже удивлена, что, вопреки планам, они заночевали в Рябиновке.
Старомодная кровать скрипнула, Варя, поправляя помятые вещи, приблизилась к своему жениху. Припухшие ото сна глаза зафиксировались на свечах.
— Это ты зажёг?
— Нет, — хрипловато ответил Олег, — твой брат, Коля, он…
Разрозненные воспоминания сложились в картинку. Серые тельца, облюбовавшие двигатель. Олег пятится от машины, и что-то тяжёлое впечатывается в череп.
Пальцы ощупали шишку.
— Вырубил меня, — мрачно подытожил Олег.
— Что? — часто заморгала Варя. — Почему?
— Наверное, потому что он псих.
— И как долго мы спали?
Сыпля вопросами, она продолжала таращиться на свечи. В горнице пахло чем-то кислым, прогорклым. Простыни сохранили отпечаток Вариного тела. Кирпичная громада печи нависала сбоку. Был ещё пыльный стол, уродливый сервант с сервизом и фотографиями, чьи уголки перечёркивали траурные ленты. Репродукция Шишкина. Неуместный портрет Есенина. Крестьянский поэт был каким-то одутловатым на картине, спившимся, умершим.
— Ты — часов пять, — буркнул Олег. — Телефон разряжен.
Он нашёл выключатель, поклацал. Никакого эффекта. Ещё бы. Из люстры выкрутили все лампочки.
— И мой, — Варя опустила мобильник, и, кажется, теперь по-настоящему проснулась. Испуганный взор заскакал по комнате.
— Он что-то сказал тебе?
— Да. Чистая галиматья.
По стенам метались гротескные тени. За окнами полыхнула молния, загремело. Варя сжалась боязливо.
— Я же говорила!
Он хмыкнул. Хмыканья иногда защищают от безумия.
…Варя спала, свернувшись калачиком, закрыв ладонью своё хорошенькое личико.
Есенин наблюдал, как Олег потормошил невесту. Без толку.
Неужели она так много выпила на поминках?
Поминки… дубовые столы во дворе. Чудные жители полупустой деревушки. Рябиновцы? Рябинчане? Кроны деревьев нахохлились над жующими людьми. Ни облачка на небе.
Они должны были отобедать и возвращаться домой. Как обусловливались, как просила Варя.
Зачем их рассадили порознь? Был ли в этом злой умысел?
Курносая внучка бабы Оксаны выносила из хаты яства. Пюре, каши, свинина. Плескалась водка в штофах. Варя пригубливала коньяк. Её то и дело заслонял рябой старикашка. Олег трижды отнекивался от алкоголя:
— Да за рулём же я.
Варин брат сидел во главе стола, туманная улыбка играла на тонких губах. Точно не он утром похоронил мать.
— За мамку мою! — воскликнул он с излишней лихостью. — Земля тебе пухом, мамуль, корми зверей небесных.
— Корми от пуза, — вторила баба Оксана.
Зазвенели вилки, зачавкали беззубо старухи. Олег пил компот из сухофруктов и жевал мясной пирог. Перед глазами стояло сельское кладбище, кресты и надгробия. Аромат цветов, мёда. Обошлись без попов.
— Жарко, — пожаловалась Варя.
— Пекло, — отозвалась баба Оксана. — Мы еле дотянули, чтобы Маланью двадцать седьмого похоронить.
— Почему именно двадцать седьмого? — вклинился в беседу Олег.
— Так она же подарки боженьке передаст, умаслит его!
Варя покосилась умоляюще: не смейся. Она, очевидно, смущалась из-за того, что не плакала на похоронах, ни слезинки не проронила.
Яма под крестом… гроб опускают с помощью расшитых полотенец-рушников. Водитель УАЗика приносит мешки и вместе с могильщиками начинает ссыпать содержимое в яму. Сухари — поразился Олег. Куски чёрствого хлеба ровным слоем покрывают крышку гроба. Могила наполняется крошевом на треть.
— А это зачем? — спросил тогда Олег.
— Тоже традиция, — шепнула Варя, — чтоб не голодала душа.
Олег восхищён. Друзья не поверят: закапывание мертвеца хлебом… На хлеб полетели комья земли.
Уминая пирог, Олег размышлял над всем, что успел увидеть в Рябиновке. Его не оставляла мысль: при таком навязчивом упоминании бога, местные являются типичными язычниками. И баба Оксана, и Варин брат, и дед, что монотонно жалуется на безработицу. Птицефабрику, дескать, продали масложировому комбинату, рабочих мест мало, зарплата мизерная.
Варя расспрашивала соседку: болела ли тётя?
— А кто не болеет? Болела, сердечная, а нынче на облачке с Христом…
Олег не заметил, как тётю Оксану сменил Коля. Он всё подливал сестре коньяк и шептал на ухо, а она мрачно слушала и кивала…
В пять Варя удалилась в дом. Через десять минут Олег забеспокоился, извинился и пошёл следом. Тенистые коридоры. Веющие сквозняком закоулки. И Варя спит в кровати своей тётушки.
— Притомилась с дороги? — Коля подкрался беззвучно, и Олег едва не ойкнул. В голосе Вариного брата ему мерещится сарказм. Словно он был единственный в Рябиновке, кто не понимал смысла очень смешной шутки.
— С коньяком перебрала, — Олег старался придать голосу обвинительные интонации. Он видел, как активно Коля потчевал сестру коричневым пойлом.
Обычно на вечеринках Варя ограничивалась парой коктейлей. А выпив больше нормы, что бывало всего дважды за год отношений, не засыпала, а бежала к унитазу.
Мысль о снотворном придёт позже.
— Пусть отдыхает. — Коля поманил на улицу.
Внимание Олега привлек утыканный свечами подоконник.
— Это не спасёт, — тихо промолвил Варин брат.
От ударов грома вибрировал настил.
— Ты бросила меня с этой… — «с этой деревенщиной», едва не сказал он. — С этими людьми.