Сумерки сгущались. Душные, июльские, не приносящие прохладу.
Олег рулил, тайком поглядывая на возлюбленную. Она же, прикрывшись пологом тёмно-каштановых волос, сосредоточенно покусывала большой палец, хмурилась, и меж бровей появлялась морщинка, которую Олег обожал. Настороженные карие глазища вчитывались в риднумову рекламных щитов.
На въезде в Харьков Варя прервала молчание:
— Последний раз я была на родине в четырнадцатом году. А в деревне, — она замешкалась, прикидывая, — выходит, в две тысячи пятом.
Олег скользнул ладонью по её бедру. Варя была младше его на пару лет, но с момента встречи прошлой весной ему ужасно хотелось заботиться о ней, как о ребёнке, оберегать. Прежде он не испытывал к подружкам столь взрослых, отцовских чувств.
— Ты совсем не общалась с тёткой?
— Общалась, — глядя за стекло, сказала Варя. — Когда я училась, она приезжала ко мне в Киев. Она была… стала очень замкнутой. Отчуждённой.
— А брат?
Речь шла о двоюродном брате. Олег видел его на фото: загорелый вихрастый подросток держит за руку малявку с выгоревшими кудряшками. Шебутная полуулыбка Венсдей Адамс и сбитые коленки вызывали у Олега прилив нежности. Из деревенской пацанки получилась утончённая леди.
— Колю я не видела с шестнадцати лет.
Позавчера Варя получила в социальной сети письмо. Неизвестная ей девочка сообщала, что тётя Маланья умерла, и брат приглашает Варю на похороны. Олег сразу согласился взять выходные, отвести невесту.
Решено было заночевать в Харькове и утром добраться до Рябиновки.
— Я голоден, как волк, — сказал Олег. — Где здесь подают наваристый борщ?
Вскоре они ужинали, внимая украиноязычным клипам по телевизору. Варя взбодрилась, она переводила для Олега: «прыкраса» — «украшение», «тыждень» — «сутки», «перлына» — «жемчужина». Ему не нужно было переводить, что такое «кохання».
Гостиницу они бронировали заранее. Прогулялись по вечернему городу, целовались на набережной и фотографировались под шикарным памятником поэту Шевченко. Олегу расслабленный Харьков понравился.
В коридоре гостиницы нервно мигала лампочка, тьма то затапливала багровый палас, то отступала, скапливаясь по углам.
Олег развалился на постели, освежившийся и сытый. Листал новости. Босые пятки зашлёпали по линолеуму, и он отбросил смартфон. Варя переоделась в просторную футболку, лаской отвоёванную у жениха. Стройные ножки золотились каплями влаги, мокрые кудри завились. Она плюхнулась рядом, полминуты смотрела на Олега, решаясь. Он молчал, ожидая. Гладил ненавязчиво по щиколотке.
— Я не рассказывала тебе всего.
— Звучит слегка пугающе.
— Ты должен знать. До того, как увидишь Колю.
Олег сел поудобнее, показывая, что готов к исповеди. За тонкой стеной гремел телевизор, рвались бомбы, вертолёты пикировали. Глаза Вари подёрнулись туманом. Она сказала:
— Рябиновка — довольно странное место. Люди там совсем не такие, к каким мы привыкли. Суеверные. Это если смягчать формулировку. Я росла в абсолютной уверенности, что домовые реальны, — она улыбнулась виновато, — в общежитии соседки потешались надо мной. Поначалу я была словно те мормоны. Как сектантка, типа того. Оставляла молоко для духов дома. Крестила рот, зевая, потому что так поступали все в Рябиновке. Иначе в рот залезет бес. Верила, что баба Фрося, она жила на отшибе села, что баба Фрося привораживает мужчин. Ты понимаешь? Мы были на короткой ноге с потусторонним.
Олег кивнул, хотя в его голове не укладывалось, что умная и раскованная Варя, его Варюша, допускала существование чертей.
«Мы же все верим в Деда Мороза, — напомнил он себе. — Причём я верил в сказочного альтруиста до третьего класса».
— Суеверия в Рябиновке везде, — сказала Варя, — куда ни сунься. И каждый рябиновец знает о Горобыной ночи.
— Какой ночи? — переспросил Олег, мыслями забуксовавший на дедушке Морозе.
— Горобына — это рябина по-украински. Ночь, получается, рябиновая. Она бывает раз в шесть лет, двадцать седьмого июля. Не скажу, почему именно двадцать седьмого. Ягода вроде бы созревает или как-то так. Но, я клянусь, я помню две рябиновых ночи — в десять лет и шестнадцать, и оба раза был сильный гром без дождя, и над селом полыхали страшные зарницы. И никто не спит, спать запрещено.
За стеной шарахнуло. Незримый поклонник боевиков прибавил звук.
— А чем же надо заниматься?
— Взрослые — молятся. — Варя откинула со лба прядь. — Дети играют. Пугают друг друга. Во всех домах зажигают свечи, потому что рябиновая ночь — ночь нечистой силы. Дьявол ходит по земле, вот чему меня учила тётка. Не знаю, как сегодня, но, чёрт, в середине нулевых двадцать первого века жители Рябиновки всерьёз верили, что по дворам шастает рогатый. Или не всерьёз. Притворялись. Кто их разберёт. Для нас, детворы, это было вроде развлечения. Как Хэллоуин, пощекотать нервы. Кто смелее, выскакивал на порог. Считал до десяти или кричал: Горобыный, попробуй съесть. Горобыный — не помню точно — кличка дьявола, или духа этой ночи. Покричал и обратно бежать. Ну, весело же — целую ночь не спать, высматривать нечисть за окнами…
— Своеобразно, но весело.
— Я говорила, после смерти мамы меня забрала к себе её сестра. Мы жили втроём, я, тётя Маланья и Коля, мой кузен. Мы с Колей дружили, грибы собирали, гильзы в леску. Рыбу удили. Настоящий старший брат. Двадцать седьмого июля девяносто девятого года тётя уехала в город к подруге, мы остались вдвоём. Соседка, тётя Оксана, заходила проконтролировать, зажгли ли мы свечи. Из-за молний было светло как днём. И Коля исчез.
А спустя восемнадцать лет исчезла и Варя. Ошеломлённый, Олег дёргал ручку двери, но подалась она раза с шестого. Словно отперли изнутри: входи, если ты такой настырный.
Кухня была пуста. В распахнутое окно врывался запах озона. Тьма перешёптывалась по углам.
— Варя! — он вылетел из дома и едва не врезался в Колю. Мужчина улыбался, и это была жуткая улыбка. Потому что губы его были порваны, а лицо исклёвано. В многочисленных ранках запеклась кровь. Шрам, птичья лапка, сиял на лбу. Коля будто побывал в грандиозной передряге и вышел живым…
Живым ли?
Олег смотрел на синеватую кожу, на впавшие глаза Вариного брата.
— Ты не совладаешь с Горобыным, — просто сказал Коля. — Никто не совладает. Свечи для него — раз плюнуть. Ему Варька наша приглянулась, он сосватать её решил. Меня послал свидетелем. Столько лет ждал, но для него времени нет, он же старше церквей, понимаешь?
Что-то прилипло к глазному яблоку Коли, он сморгнул, и светлый лепесток спланировал на воротник.
«Веко! — ужаснулся Олег, — у него веко отпало!».
Правый глаз Коли, огромный, круглый, изучал гостя.
— Он всегда был и всегда будет. А ты — давай — в город беги. Беги, беги, друг!
И Коля захлопал в ладоши, закудахтал дурашливо.
Молнии вспахивали горизонт.
Олег разглядел двор. И воробьёв. Тысячи воробьёв.
— То есть, как исчез? — спросил он в харьковской гостинице.
Варя повела худенькими плечами.
— Тётя сказала, его забрал Горобыный. Для неё это был непреложный факт, и для всего села. Даже участковый говорил: вы же понимаете. Горобына ночь, мать её. Меня потом долго мучили кошмары. Я убедила себя, что видела, как Колю похищают. Как огромная лапа всовывается в окно и вытаскивает его наружу.
Девушка вытянула руку и скорченными пальцами прошлась по постели.
— Господи, детка…
— Они втемяшили мне это своими сраными россказнями, — зло промолвила Варя, двадцативосьмилетний бухгалтер из Москвы. — Позже Коле сделали надгробие на кладбище. Тётя часто навещала его, плакала у фальшивой могилки. А в две тысячи пятом, двадцать седьмого июля Коля возвратился.
Олег запнулся, удивлённый.
— Через шесть лет?
— Угу. Были эти вспышки, молнии, рокот…
В соседнем номере бабахнул залп, саундтрек к загадочной истории Вари.
— Я… пойми, я уже не так твёрдо верила в местные легенды. Помню, я вышла на минуту в спальню, убедиться, что закрыла окна. А когда вернулась на кухню, Коля сидел за столом. Он сильно изменился, похудел, отрастил волосы. Он пропал четырнадцатилетним мальчишкой, а пришёл взрослым парнем. Тётя Маланья упала перед ним на колени, трогала его ноги и плакала, а он повторял: «ну, будет, будет», и гладил её по волосам. А ещё смотрел на меня, и я совсем не узнала его глаза, — Варя, будто в трансе, коснулась пушистых ресниц. — Такие они были тёмные и холодные. Гораздо темнее, чем я помнила.
— Но это был он?
— Определённо.
— Тогда где же его носило?
— Мы задавали вопросы. Он говорил одно и то же. «Я был в разных городах». Точка. Я… — Девушка выдавила смущённую и виноватую улыбку. — Я боялась брата. Он сделался странным. Его взгляд, его заторможенная речь, безразличие ко всему. Точно зомби. Он залезал в погреб и торчал там допоздна. Издавал разные звуки. Однажды я проснулась и увидела, что он стоит в углу, в густой тени, и таращится на меня. Это было последней каплей. Я не желала жить с ним рядом.
— Он мог подсесть на наркотики, — предположил Олег.
— Да, мог. И это объясняло бы некоторые вещи. Но далеко не все.
Варя замолчала, теребя край футболки. Олег обнял её, но мгновение спустя отодвинулся, чтобы заглянуть в побледневшее лицо.
— Две тысячи пятый? — подсчитал он. — Выходит…
За стеной вооружённая стычка переросла в нечто большее, может быть, в апокалипсис с использованием ядерных бомб.
— Да, — угрюмо подтвердила Варя, — выходит, что тётю Маланью хоронят в Горобыну ночь. И завтра будет гроза.
Гроза поджигала небо на западе. Молнии гвоздили окрестные поля. Залпы плотной канонады били по ушам.
И в свете вспышек слюдянисто поблёскивали глаза птиц.
Они были повсюду: на крышах зданий, на заборах, на навесах сараев. Под их тяжестью накренялись ветви рябин, дребезжали водостоки. Серая масса погребла под собой трактор, будку туалета, и «тойота» обросла серыми пёрышками.