Пока переодевался в меховой комбинезон, поймал на себе взгляд штурмана. Он жевал губу, будто хотел что-то сказать.
— Ты в порядке, Костя?
— В порядке, — смутился Шлычков. — Синоптики растревожили.
И он быстро юркнул в носовую часть, занял штурманское кресло впереди меня.
Что ж, погоду нам и впрямь обещали интересную, но мы в дальнебомбардировочном полку к подобным вещам привычны. Когда проводишь в полёте по девять часов, и нет ни автопилота, ни второго лётчика, любой шторм не в новинку.
Я сел за штурвал, проверил приборную панель.
Что-то чиркнуло по затылку легонько, я автоматически отмахнулся, повернул голову. Никого, да и кому там быть, люки задраены, самолёт готов к старту.
Я пожал плечами.
Плавно поднял ИЛ в воздух, прибавил мощность моторам. Набрал высоту.
В кабине засвистел ветер. Волгин, совмещающий обязанности стрелка и радиста доложил:
— Отец, связь установлена.
Он всех лётчиков «отцами» называл, даже тех, что, как я, были его младше.
Стрелка высотомера уверенно бежала в своём окошке. Тысяча метров, две тысячи…
Волгин, фальшивя, забасил песенку про Джеймса Кеннеди.
Я улыбнулся невольно. Ничего поделать не могу, сколько бы ни взлетал, душа поёт.
Всегда вспоминаю, как пацанёнком пропадал в аэроклубе, носился по селу с конструкцией из веток, воображая себя Икаром и обоими братьями Райт.
Шлычков давал указания. В тёмной безлунной ночи он был нашим поводырём.
Через час ИЛ достиг четырёхкилометровой отметки.
Я нагнулся за кислородной маской, и что-то вновь прикоснулось к моему затылку, щипнуло.
Я резко развернулся.
Что за ерунда?
Потрогал воротник, бронированную спинку.
— Мужики, угостите конфетой. Организм в сладком нуждается.
— А тебя, что ли, пайком обделили? — спросил Шлычков, заранее зная ответ.
— Да пропил я его, — объяснил Волгин.
— Эх, ты, — штурман пожаловал пулемётчику конфету, и обратился ко мне, всё ещё вертящемуся в кресле:
— Лейтенант, приближаемся к территории врага.
— Ни пуха, ребята.
Я аккуратно поднял бомбардировщик к облакам, на семь тысяч метров. Температура в салоне понизилась до минус сорока.
Ветер обрёл повадки и плотность стали. Поддувая в кабину из «фонаря», он обжигал голые участки кожи, и если бы не комбинезон и краги с раструбами до локтей, я бы превратился в Икара наоборот.
— Влетаем в облако, — сообщил Волгин, ломая обледеневшие бивни усов.
Ощущение скорости исчезло вовсе. Точно мы врезались в болото, и замерли в его утробе. Из воздухоплавателей мы переквалифицировались в экипаж подводной лодки, созерцающий за иллюминаторами тягучее движение чёрного ила.
Я сверился с приборами, чтобы понять, в каком положении машина. Со всех сторон нас обтекала тьма. Показатели утверждали, что мы по-прежнему летим вперёд.
Я налёг на штурвал.
Цинковое ведро, мой туалет, с грохотом покатилось по полу. Благо, моча в нём зацементировалась холодом.
Справа вспыхнула молния.
Восемь тысяч по высотомеру. Мы вползли в грозу.
То тут, то там мрак озаряли хищные зигзаги и руны.
Волгин отпрянул и выругался, когда с дула его пулемёта сорвался пучок статического электричества.
Светлячки размером с ангелов, которых я видел на иконах в детстве, обсели самолёт.
— Господи, как красиво, — проговорил Шлычков, указывая на подсвеченное крыло.
Увлечённый небесным представлением, он не забыл отключить лишнее радиооборудование.
Мы плыли по узкому каналу, а на набережных безумствовал карнавал.
Винты вращались, зачерпывая свет, словно кружащиеся против часовой стрелки огненные обручи. Фюзеляж брызгал искрами всех цветов радуги.
«Не раздавило бы», — подумал я и отпустил штурвал.
И увидел собственное отражение в стекле: напряжённое и очарованное лицо. И ещё кого-то позади, склонившегося близко-близко к моему плечу.
Я вздрогнул, привязные ремни сковали грудную клетку.
Но единственное, что я нашёл за креслом — ведро, каким-то образом снова вставшее стоймя.
— Вижу просвет! — объявил Волгин.
Хмурясь и, попеременно, озираясь, я вывел ИЛ из грозового фронта. Шлычков изучающе смотрел на меня.
— Ничего мне не хочешь сказать? — поинтересовался я.
Он притворился, что не услышал.
Следующие полтора часа мы летели в относительной безопасности, под брюхами китовых облаков. Изредка темноту внизу раскрашивали всполохи артиллеристских залпов.
Волгин щёлкал тангентой переговорного устройства и бормотал в оттаявшие усы.
Шлычков, привалившись к спинке кресла, пил кофе из термоса. Я смастерил себе и товарищам по самокрутке, и собирался закурить, когда взор мой упал на окошко сбоку.
Кольнула мысль: пожар!
Но два огонька в моторе явно не походили на пламя.
Огоньки за решёткой, что это может быть?
Я прищурился.
И огоньки тоже прищурились.
Две точки. Два глаза, наблюдающих из щелей жалюзи.
Самолёт клюнул носом, и я, опомнившись, схватил штурвал.
— Задремал, отец? — спросил жизнерадостно Волгин, пыхтя табачком.
— Простите, — произнёс я.
Что-то ткнулось в колено, и я подскочил на сидении. В окошко между кабинами Шлычков передавал мне скрученный листок бумаги.
Ругая себя за несвойственные и глупые фантазии, я взял записку.
И по хребту побежали мурашки:
«Вы не сошли с ума. Я видел его! И я, и капитан Леншин».
Нащупав карандаш, я написал размашисто:
«ЧТО ЭТО ТАКОЕ?»
Бросил листок штурману. Он покачал головой, усталый и постаревший.
— Чёр-те что, — сказал Волгин, хлопая по коробке переговорного устройства. — У меня в рации ржёт кто-то. Клянусь, ржёт, как лошадь! Надрал бы я задницы шутникам!
— Эй! — Я сгорбился над приборной панелью. — Костя, твой компас живой?
— Мёртвый, — ответил Шлычков, и кивнул на болтающийся снаружи, хлещущий по стеклу провод: — Антенна порвалась.
— Ну и поездочка, — буркнул Волгин.
Я скрипнул зубами. Без наземных ориентиров, компаса, связи, мы могли надеяться лишь на интуицию и профессионализм штурмана.
— Спокойно, ребята, — распорядился Шлычков. — Цель практически под нами. Отбомбимся, а там поглядим. Дотянем к своим как-нибудь.
— И то верно, — согласился пулемётчик с азартом. — Товарищи вон — команду выполнят и в часть. Сто грамм бахнул и дрыхни до самых танцев. Скукотища. НЭП! Нет же, в плену побывать, с голой жопой по болотам чухать, комарами питаться неделю да пайком добрых товарищей, ежели свой НЗ пропил…
— Типун тебе на язык, Тарас, — хмыкнул я, отжимая ручку управления.
Высотомер отматывал стрелку: две тысячи метров, тысяча.
Мне померещилось, что я вижу кроны деревьев во мгле, хотя зрению своему этой ночью я не доверял.
— Три влево! — чеканил Шлычков. — Скорость четыреста! Отлично! Железнодорожный узел противника точно под нами! Стрелок, внимание! Командир, открываемся!
Замигали контрольные лампочки, повинуясь команде штурмана, распахнулись бомболюки, и тонны смерти устремились во мрак.
— От нашего стола — вашему столу! — крикнул Волгин.
Громыхнули, вспоров ночную тишину, взрывы. Один, второй, и следом целая канонада, извещающая о попадании в оружейный склад.
— Уходим, — без тени волнения сказал Шлычков.
Я уже набирал высоту. Прочь от посаженого нами багряного цветка.
Мы поднялись на восемьсот метров, когда из темноты вырос гигантский световой столб. Он пронзил наш бомбардировщик навылет, и ночь стала днём. Словно Господь Бог воспользовался рубильником.
Прожектор поймал самолёт вертикальным снопом.
Железная рыбка заплясала на леске удачливого рыбака.
От яркого света я на секунду зажмурился, но приказал себе не паниковать. Вспомнил, чему учили в авиационной школе.
Осторожно разлепил веки.
Невыносимое сияние заливало кабину.
«Смотреть только на штурвал, — подумал я, но на самом деле произнёс это вслух. — Только на штурвал, иначе ослепит!»
Я дал полный накал приборам. Мысленно рассчитал траекторию движения прожектора. И подчинился ему, не упорствуя, пошёл за светом.
— Вот так, миленький, вот так…
Холодные руки опустились мне на плечи сзади.
Я прикусил язык.
Кто-то стоял за моей спиной. Так близко, что я чувствовал затылком смрадное дыхание. И взгляд, сверлящий мой череп. Пахло болотом. Сырым мясом. Гнилыми яблоками.
Я продолжал сидеть, выпучив глаза, таращась на штурвал.
А оно — смерть или безумие — сжало пальцы, и даже сквозь меховой комбинезон я ощутил острые когти.
— Тебя нет, — прошептал я. — Не смей, тебя нет!
И швырнул самолёт влево, спиралью, вызволяя машину из светового плена, а себя — из лап кошмара.
Плечи освободились. Затхлая вонь сменилась запахом пороха.
В мир хлынули звуки.
Стрельба. Крики товарищей.
Луч шарил по небу, пытаясь вернуть добычу, а снизу по нам били эрликоны.
Я маневрировал между зенитными разрывами. Не думал ни о чём, кроме экипажа.
Самолёт тряхнуло. Хруст. Треск метала.
— Держу управление! — закричал не своим голосом.
— Держи, отец, держи, родненький!
Мне казалось, что ИЛ развалится на куски, но я прибавил газ, рискуя.
Вышел из зоны обстрела.
И услышал слова Шлычкова:
— Немец на хвосте!
По обшивке забарабанил свинцовый дождь.
Кто-то хихикал во тьме за спиной, но гул фашистского самолёта заглушал смех.
Белые нити трассирующих выстрелов плелись вокруг ИЛа.
Я видел преследующий нас «мессер», кресты на борту. И сообразил, что, наконец, выкатилась из-за облаков луна. Сохраняя нейтралитет, она одинаково освещала путь мне и моему немецкому коллеге.
Самолёт вибрировал. Залаял волгинский пулемёт.
— Не достаю!
— Ничего, — монотонно бубнил Шлычков. — Главное не волноваться.
— Ну, зайди под него, отец, жуть, как хочется две тыщи рубликов получить!
Огненная трасса протянулась к нам, и я сделал отворот вправо, но не успел.