И майор погнал машину, выжимая всё, на что та была способна. Как только взобрался на высокий бугор, закрывавший видимость, его глазам предстала ужасная картина. Метрах в пятистах впереди полыхало то, что ранее именовалось «иномаркой». У огня метались люди, чередой стояли по сторонам автомобили. Обогнув их, майор выскочил из салона и бросился к месту пожара.
— Живой кто есть?! — заорал он, расталкивая столпившихся шофёров.
— Одну вон выбросило через переднее стекло. Лежит без памяти. Кажись, жива, — показал ему кто-то на неподвижное тело женщины в чёрном.
— Их трое было! — бросился к огню Щербина. — Надо спасать!
— Куда ты? Поздно! Не вытащишь! — Его схватили за руки. — Только что бак с бензином рванул! Бесполезно всё!
— Огнетушители есть? — вырывался майор.
— Пробовали. Примочки на задницу ставить, а не пожар тушить!
— Да отпустите меня! — вырвался он наконец.
— Сгоришь, дурак, — беззлобно разжались руки.
Щербина выхватил у кого-то огнетушитель, направил тощую струю в пламя. Объятая огнём машина слабо маячила контурами. Остро пахло резиной, горелым металлом, бензином. Там, внутри, остались тела Хоботова и его соперника — толстяка Арсенала. Их пожирал огонь.
Майор подбежал к женщине. От нежного существа мало что осталось. Лицо и тело посечено осколками стекла, одежда порвана, кровь. Босые ноги торчат в разные стороны. Майор прижался к её груди и замер. Сердце женщины слабо билось, дыхания в горячке он не ощутил.
— Эй, дружище! — позвал Щербина крепыша, сдерживавшего его только что. — Помоги в салон «Волги» донести. Далеко отсюда больница?
— Километров пять, — бросился тот помогать. — Там райцентр. Не ошибёшься.
Они перенесли женщину в машину, она застонала.
— Голос подала, значит, жить будет, — улыбнулся шофёр.
— Ты здесь оставайся, — наказал ему Щербина. — Я вернусь с милицией и врачами.
— Кому нужны врачи-то? — горестно покачал головой шофёр. — Кости собирать? Совсем свихнулся парень.
— Может, знакомые? — посочувствовал кто-то.
Беда не ходит одна
До позднего часа Ковшов дожидался сообщений от Соломина. Несколько раз звонила Очаровашка, хотя он её и предупредил, и успокаивал — задерживают важные дела. Наконец весть пришла: операция провалилась! Несколько минут Данила не мог ни вымолвить слова, ни спросить, что произошло. Не дождавшись, Соломин сам, сбиваясь и торопясь, выложил всё.
— Ваши целы? — уронил Ковшов фразу, словно в колодец. Тот долго не отвечал, затем грязно выругался, чего никогда себе не позволял, закончил совсем неожиданными словами:
— Шеф доложил Первому.
— Что Первый?
— Накричал, грозил погонами.
— Сами снимем, если прикажут. Не им даны. Что ещё?.. — спросил Данила.
— Что может быть хуже? — прошептал Соломин. — Угробить такую операцию… Упустили главного… Всё рухнуло в тартарары… Пишу рапорт в отставку…
— Не примут. С позором погонят. Иван не простит. Наконец-то настал его черёд вывалить всю ненависть.
Долго молчали. Будто вспомнив, Соломин буркнул:
— Первый собирается утром в больницу к выжившей журналистке.
— Из первых уст всё услышать пожелал?
— Кто его знает…
— На днях Галицкий возвращается.
— Думаешь, до него долетело о провале?
— Сомневаюсь.
— Ну готовься…
Не успел положить трубку — звонок из дома. Очаровашка только что не плакала:
— Военком до тебя никак не дозвонится.
— Что?
— Мне не сказал, но я чую, что-то нехорошее на границе. Про Владика спрашивал.
— Про Владика?
— Когда получили письмо последний раз… Тут что-то не так. Позвони ему сам. И иди домой, Данила. За полночь давно. Я вся извелась.
Казалось, трубка вывалилась из её рук, долго тоскливо гудели сигналы отбоя, пока Данила не бросил свою на аппарат, но тот тут же ожил и хриплый бас военкома ворвался в могильную тишину кабинета:
— Данила Павлович, я тебе названиваю, у тебя всё время занято. Что там торчишь в такой поздний час?
— Слушаю тебя, Георгиевич.
— Мне звонок был из Москвы. Тобой интересовались.
— Не томи душу, Георгиевич. Что случилось?
— О тебе расспрашивали… О семье… О сыне…
— Ты не выпил, случайно, Жорик?
— Приглашают тебя немедленно в столицу. А толком ничего не сообщили. Генерал передал, что официальное приглашение поступит из военной прокуратуры.
— Что это может значить, Жорик? Скажи! Меня же дома жена вывернет наизнанку.
— Ничего не сказали, клянусь тебе, Данила Павлович!
— Не верю! Ответь хотя бы — жив?
— Типун тебе на язык! Если бы случилось такое — скрывать бы не стали. В таких случаях не звонят, а бумагу шлют. Жди звонка оттуда утром.
— Тебе всё-таки что-то известно, Георгиевич. Не мучь. Открой душу. Мы с женой всё равно не уснём.
— Под твоё честное слово и только как прокурору…
— Ты знаешь меня, Жорик!
— Приказано выяснить, не появлялся ли твой сын в городе. Дали команду усилить патруль и задержать.
— Что?! Самоволка из Афгана? Побег? Не может быть… Чушь!
— Такую же команду о его немедленном аресте получил наш военный прокурор…
— Я ничего не понимаю…
— Пропал без вести твой сын, Данила Павлович, причём при весьма непонятных обстоятельствах.
— В бою?
— Нет. В таких случаях дома не разыскивают…
Данила обхватил голову руками. Завыл бы по-волчьи, но зубы сжались сами, и он застонал.
Как в прежнее подлое времечко
Был поздний час. Ничто не нарушало покоя полутёмной комнаты, лишь блики умиравшего пламени в камине да редкий бой больших напольных часов.
Они сидели в креслах друг против друга: древний Парацельз, закинувший ногу на ногу, закрывший глаза, пускавший дым от дорогой сигары ленивыми кольцами в жерло топки, и Дьякушев, откинувшийся на спинку кресла, нервно теребящий носовой платок и прикладывающийся время от времени к бокалу коньяка. Его допекал насморк, появившийся, лишь настигло известие о трагедии с Никой. Мрачное молчание Сигизмунда угнетало его.
— Я не понимаю, она родная дочь тебе или нет?! — выкрикнул наконец Дьякушев, и, вскочив, забегал по паркету.
— Что хотел узнать? — Парацельз без выражений на лице приподнял тяжёлые набухшие веки из-под золотой оправы очков, оставаясь в позе каменного изваяния. — Договаривай.
— Занялся бы уж своим оккультизмом! Как ты можешь молчать?
— Оккультизм — теперь не панацея. Несколько дней ранее можно было бы предвидеть мрачные события, что-то предпринять, изменить…
— Ты всерьёз рассуждаешь об этой чертовщине или…
— Разумом двинулся?.. Жизнь загоняет в такие тупики, что обращаешься не только к Богу, но и к дьяволу, да и высший дух Гегеля вспоминаешь, лишь бы избежать возмездия. Коротка у тебя память…
— Не напоминай, — поёжился Дьякушев и отхлебнул из бокала. — Опалили те события, чудом выскользнул.
— А кто уберёг?
— Так ты же!
— Вам, любезный Иван Данилович, в Высшей партийной школе опасались читать лекции об астрале, иррациональном мире, их владыках! И Господь наш, и дьявол равны в силах, только властвуют по-своему и творят в разных, так сказать, сферах.
— Не читали, и к счастью. Нам, дуракам, пудрили мозги фолиантами Мордехая Леви[8], все предки которого были раввинами, а тот уже студентом отрёкся от их учений, отца и мать проклял и «Капиталом» весь мир задурил. Но Господь отомстил ему: родню и его самого обезумил перед смертным одром и лишь десяток дурачков нашлось, чтобы проводить его гроб.
Деликатно сморкаясь, Дьякушев отбежал за спину собеседника: «Не спятил ли Сигизмунд от свалившегося на него несчастья?»
— Вы не пугайтесь, милейший. — Парацельз словно видел его и за спиной. — Для вас свалившееся лишь беда, для меня — трагедия. Вы переживёте быстро и забудете. Помните, Медунов загремел и мог вас потащить за собой, но пуля была не ваша, просвистела, лишь царапнув. И вот вы об этом даже не вспоминаете.
— К чему всё это, Сигизмунд? Тебе прекрасно известно, что я тебе по гроб жизни обязан, и никогда, слышал?.. Никогда!
— Полноте. Мои мысли о дочери, которая борется сейчас со смертью в какой-то Богом заброшенной лечебнице. Но это ещё не всё. Я чую горелый запах двух тел своих лучших учеников и помощников, рассекаемых жестокими ножами патологоанатомов на залитых их кровью столах…
— Хватит! — не вытерпел Дьякушев. — Хватит травить души себе и мне! Тем двоим не помочь, и виновен в их гибели лишь один раздолбай! Будь фотограф осторожнее с бензином, не пролей его в салон да не кури за рулём, пожара бы не случилось и все целёхонькими возвратились.
— Ты продолжаешь верить своему послушному дурню генералу?
— Довольно!
— Вон как ты заговорил! А кто вернёт мне огромадные денежки?
— А кто затушит ещё один пожар в банке? Или ты забыл, что Куртлебс там долго будет отдуваться? У этого еврея кишка тонка. Я молю Бога и дьявола, чтобы его разбил паралич, прежде чем ему раскроет рот этот проклятый Ковшов.
— Не обращайся к великим, найми бедных грешных. В конце концов, попроси меня. Или, думаешь, трагедия помутила мой разум?
— Боялся и заикаться, — бросился к нему Дьякушев и крепко стиснул в объятиях. — Я у тебя опять в долгу!
— Сочтёмся, — буркнул Парацельз.
— Не кори меня. Я опять проиграл, — каялся Дьякушев.
— Промахи обоих. Ты доверился слабаку, меня подкузьмили недоумки-ученики, спустя рукава относясь к делу. Но в Краснодаре бывало и хуже, а выкрутились. Соединим усилия. Кстати, ты решил проблему с моим выездом за границу?
Парацельз преображался на глазах, сонливость и гнетущая печаль с его лица исчезли, он приподнял очки над глазами и жёстко впился взглядом в собеседника.
— Вопрос отработан на должном уровне, — начал сморкаться в платок тот, закрывая пол-лица. — Меня не подведут. Не волнуйся. Утром на моём автомобиле едем в больницу, забираем Нику — врача я убедил — и докатим до столицы.