Лыгин слегка захмелел, видно, не удержался, поджидая друга в номере.
— А когда ж его к афганскому делу подключили?
— Вояки тянули с направлением дела в прокуратуру. Своё дознание проводили да запутались или по какой другой причине волокитили, но всё-таки вынуждены были материал в военную прокуратуру направить. А досталось его вести известному раздолбаю Жихареву, к тому же запьянчуге. В штабе, как про это прознали, ксиву накатали, проверка завершилась плачевно для следака: его и до этого не жаловали, ну а выявив бардак в делах, совсем погнали на гражданку.
— Значит?..
— Ничего ещё не значит, — оборвал Лыгин приятеля. — По настоянию Илюшина, разнюхавшего про творившийся беспредел, Вепрь и был включён в это дело. Конечно, сразу вызвал тебя на опознание сына. До этого Владька твой проходил по делу старшим сержантом Мельником.
— Погоди, погоди… — вскочил на ноги Данила, но Лыгин так на него глянул, что он закусил губу и медленно осел на диван.
— В коме пребывал твой сын всё это время, пока инспекторскими проверками да дознанием занимались вояки. Разведчики они, может быть, и золотые, а в следствии ни гугу!
— Да как же такое возможно? — Данила, сжав виски, растирал их до боли. — Как допускают такое в боевых войсках? На войне!..
— Как раз на войне и творится такое, о чём ни в кино не кажут, ни по ящику не говорят! — матюгнулся Лыгин. — Когда сына твоего с множественными ранениями в спину, в беспамятстве и обожжённого до неузнаваемости чудом выволокли из-под подорванной «бурбухайки»[10], документов при нём не оказалось, от афганки[11] — один пшик, только в уцелевшем сапоге нашли те самые несгоревшие бумажки некоего Мельника Тихона Анисимовича из службы по отгрузке покойников из Афгана в родные наши края. Слышал про груз 200?[12]
С Данилой творилось непонятное: он начал раскачиваться и бормотать, как полоумный.
— Выпей, выпей рюмки две, легче станет! — подсунул ему бутылку Лыгин. — Кондрашка хватить может. Выпей!
Данила, не отрываясь, выхлебал половину и не остановился бы, ни вырви у него приятель бутылку из рук.
— Слушай, дружище, весь день ведь тебе мозги полоскал полковник из военной прокуратуры…
— Филимонов Юрий Михайлович, — не подымая головы, пробурчал Данила.
— Это помощник Вепрева, доставшийся ему в наследство от Жихарева. Вепрь и поручил ему опознание провести. Он что же, про сына тебе и слова путного не пикнул? Вот ещё один урод, достоин своего бывшего начальника.
— Слова путного?..
— Ну да. Про боевую операцию… про западню, в которую они попали… про наркоту, наконец?! Сам же Вепрь в Афган махнул, лишь твой сын сутки назад из комы вышел да в себя приходить стал.
— Видел я, каким он стал. Слова не мог сказать.
— Однако Вепрю удалось с ним пообщаться каким-то образом, поэтому немедля в военную часть помчался к разведчикам, в Афган, чтобы допросить кого-то, уточнить, одним словом.
— Слушай, Сашок! — сверкнул глазами Данила и с грохотом смахнул все бутылки со спиртным со стола. — Коль я здесь, а на моего сына столько грязи вывалили, разгребать и мне. Поэтому я должен знать всё. От полковника слова толкового услышать не удалось, это ты правильно подметил, языка его лишили. Выходит, источник информации один — ты. Ты тут про груз 200 меня спрашивал: слышал ли я? Слышал, конечно, но, как говорится, из кухонной трепотни. На гражданке и к нам в прокуратуру о событиях в Афганистане доходило то, что по телевизионному ящику брехали; гробы хоронил народ втихомолку, очевидцы тайком делились, будто в цинковых ящиках привозили вообще неизвестно кого: надпись «вскрывать не положено» и никакого смотрового окошка, а если вдруг попадалось кому — закрашено. Родственникам приходилось верить бумажкам из военной части и военкомата, а что внутри — оставалось гадать…
— И хорошо, что не могли видеть! — рявкнул, перекрикивая его, Лыгин. — Месиво из кишок, мозгов и костей там пряталось! Это всё, что порой удавалось собрать боевым товарищам от погибших после взрывов мин. Сам знаешь, от мин никакой бронетюфяк не спасал. А если тебе, Данила Павлович, захотелось всю правду до доскональности, выкладываю как на духу: настоящая война полыхает в Афгане не на жизнь, а на смерть. Брешут все, кто треплет по телеку о строящихся там больницах для дехкан, магазинах, столовых, что прокладываются дороги и электролинии. Для дураков всё это. Ненавидят нас, захватчиков русских, пуще бешеных собак; сначала платили за каждую солдатскую голову моджахеду, а теперь — любому и даже бачо шестилетнему, принёсшему отрезанное ухо. Про груз 200 я тебе много рассказывать не стану. Вот что из Генштаба просачивалось: начальник его Огарков ещё в 1983 году размечтался порядок в учёте безвозвратных потерь навести. Проверку организовал, выявил, что в сводках расписывали лишь число убитых; для пропавших без вести и раненых в боях места не находилось. Издал Огарков приказ, только никто и сейчас не ответит, изменилось ли что после его бумаги… А про смотровые окошки, что были запрещены на гробах, — истинная правда до народа докатилась, однако никто никому не расскажет про ребят из похоронных бригад, которые смерть свою познали не на поле боя с врагом, а спиваясь, сходя с ума и пуская пулю в лоб. Продолжать правду-матку?
— Хватит… — простонал Данила, оторвав руки от бледного лица. — Ты мне лучше о сыне расскажи… Что тебе известно от Вепрева? Очаровашка будет звонить. Придётся ей объяснять.
— Не вздумай! — дёрнулся Лыгин. — Я помню, какая она чувствительная, в больницу свалится.
— Вот и растолкуй тогда мне, чтобы я понял, а не строил догадки. От того полковника, гляжу, ты не очень-то отличаешься. Прочитал антивоенную лекцию и успокоился? Я, между прочим, старший офицер и тоже имею допуск к сведениям особой секретности.
— То секретность гражданского грифа…
— Не валяй дурака!
— Предупреждаю заранее — услышишь только в пределах расследуемого дела.
— В государственных тайнах нужды не имею, а как процессуальное лицо я — представитель потерпевшего. Так ведь ваш Вепрь обозначил Владислава в уголовном деле?.. Поэтому имею полное право на ознакомление со всеми материалами.
— Да не кипятись ты, Данила, — обнял его за плечи Лыгин. — Не кипятись… Не утаю, расскажу всё, что мне известно, но предупреждаю — вся информация от Вепрева. Доступа к самому делу не имею. Сам хорошо знаешь: тайна следствия — это априори. Только я с твоего разрешения предварительно выпью стопочку.
Они выпили, не чокаясь.
— Не уснёшь? Досталось тебе сегодня пережить, дружище, — посочувствовал Лыгин. — А рассказ мой будет долгим. Уж больно много понакручено в том деле разной сволочью.
— До утра успеешь? — оторвал голову с рук Данила.
— Задумал что на утро?
— К сыну хочу пробиться.
— К сыну могут не допустить. Его на ноги ставят. Там, брат, сейчас такая работа пошла!.. Считай, он и Панкратов, командир взвода разведчиков, — единственные свидетели. Остальные погибли или скончались от ран.
— А тот?.. Командир взвода?.. Он тоже в госпитале?
— В Бурденко давно, только выглядит чуть лучше решета.
— Не шути так.
— Какие уж тут шутки! За его жизнь борются лучшие врачи. — Лыгин принял ещё одну рюмочку и стал искать на столе, чем закусить, но, не найдя ничего, хлебнул минералки: — Началась вся эта история в Афгане…
Афганский узел
— Афган… Будь трижды проклят тот говнюк, кто затащил нас в эту страшную войну! — Даниле почудилось, что песок скрипел в горле Лыгина, когда тот произнёс эту фразу. — Сколько славных ребят сложили там свои светлые головы ни за что. Вот и эти разведчики, о которых пойдёт речь… Разведвзвод капитана Панкратова возвращался с задания по ликвидации банды бородатых. Надо было поспеть за перевал, где бойцов подобрала бы посланная за ними вертушка, но, как это случается на войне — дважды везёт редко: на месте обозначенной встречи догорали обломки вертолёта, а взвод угодил в засаду. Командира изрядно зацепило в бою, была уничтожена связь. Пятерым уцелевшим пришлось выносить троих на плащ-палатках. А духи сели на хвост, пытаясь взять ребят живьём. Панкратов — прожжённый жук, а тут, получив ранение в голову, словно рассудка лишился и твердил в беспамятстве одно: «Добраться до бабая!.. Главное — добраться до бабая!» Решили, что в бреду командир, ведь всем известно, что бабай — это тот же душман, но не перечили. Взвод повёл старлей Конотопкин, снайпер и весельчак, а в таких передрягах любая шутка, каждое весёлое словцо типа: «Дружно задницу в кусток не опустишь, пулю в лоб получишь!» — и тому подобное, но покрепче, на вес золота. Да что там золото! Смех страх смерти убивает. Конотопкин к тому же не только на зуб остёр, у него глаз — ватерпас: замкнул цепочку отступающих и по одному нащёлкал особо ретивых бородатых столько, что сбил им пыл, поотстали алчущие моджахеды. Потеряли лишь двоих, что на плащ-палатках волокли, отмучились ребятки, истекли кровью. Только укрыли их в каменных могилках и пометили на случай возвращения за телами, очнулся командир и приказал добираться до того самого бабая, настаивая: «Дойдём до него, утихнет, вернёмся и за телами бойцов». Тогда же открыл он и секрет, потому как почувствовал в глазах Конотопкина сомнение: бабай, оказывается, работает на нас, выручал разведку ценными сведениями о передвижениях духов. В общем, свой человек, поможет и связью, а уж тогда вертушку вызвать можно и к своим возвратиться. Надо лишь ночи дождаться…
Лыгин говорил, словно торопился, спешил завершить рассказ, видно, опасался, что заснёт приятель. Однако Ковшов повода не давал, слушал внимательно. Положив голову на скрещенные руки, покоившиеся на столе, он пристально следил за двигающимся по комнате рассказчиком, ловя каждое его слово.
— Не утомил? — вдруг остановился старший советник юстиции, закурил даже, но, словно вспомнив что-то важное, резко смял всю пачку в кулаке, забросил в урну и освежил пересохшее горло глотком минералки.