— Квасок-то помнишь, Ваня? — прижалась Элеонора к нему тёплым бедром. — А морсик мой из холодильничка забыл уже, наверное?
— Сколько лет, — вжался и он плечом в её податливое тело, поднял глаза от чемодана, на котором восседал верхом, — а морс твой лакомый помню. К коньячку он хорош!
— И тоску снимает с души, — без стеснения и оглядки обхватила она его седеющую уже голову.
И ничего больше не сказала, бешеным боем стучало в её груди сердце, ещё ничего не забывшее и жаждущее новых ощущений.
Он поднялся, подхватил чемодан, скинул пиджак на плечо, и они, тесно прижимаясь друг к другу, заспешили в соседний двор, пряча головы от веток. Элеонора с Виктором жили рядышком, даже общего забора не имели. А кому он нужен в их-то годы?
За полночь, отвалившись наконец от её горячего тела, Иван скинул с себя покрывало, сбегал совсем по-молодецки в ванную, принял душ и тихо лёг рядом. Элеонора похрапывала. Он закинул руки за голову, задумался, анализируя прошедший день.
С утра очень рано он уезжал в Поволжье с личным шофёром, который накануне приехал и нашёл его. В целом картину тот ему обрисовал безрадостную, но не проигранную: конечно, без него эти подлые люди в областном Совете подняли бунт. А что хорошего можно было ожидать от этого змея Шундучкова и других подобных ему проходимцев? Они друг друга при нём ещё поедом ели. Только успевай пресекать то одну интрижку, то другую заваруху. Стоило ему уехать в столицу, они бежали к Жербину или Годунову. У тех искали поддержки. При этом обливали грязью уже его самого!.. Нет! Это надо было предвидеть. Жаль, конечно, что совпало с чертовским путчем. Да и был ли путч? Так, шарлатанство какое-то. Мелкие интриги на верхнем уровне. Крючков с Язовым, два престарелых маразматика, высунули носы, не подумав и тут же схлопотав, ручки вверх подняли и с повинной, кто быстрее, наперегонки бросились прощение просить… Разве так власть берут? Забыли Сталина! Уроды! Но у них на рожах было помечено, что их дни сочтены, а вот он-то как позволил себя втянуть в эту глупую интрижку? С чего же началось?..
Вроде всё само собой… Горбачёв будто специально волыну гнул, игру затеял с депутатами, диссидентами обложился недобитыми, умирающего Сахарова, которого в Горьком гноил, пригрёб к себе, Солженицына, проститутку эту уголовную, на груди пригрел… С Ельциным, видеть которого не мог, регулярные посиделки затеял, а всех их: Павлова, Крючкова и Язова — травил, словно бешеных псов. Всё крутил вокруг да около. Будто втягивал к себе поближе тех, кто поглупее, а потом разом открылась пасть, и все туда свалились. Только и сам затейник в дураках оказался. Что-то не сработало в его расчётах, как задумано было… Подвёл неизвестный винтик или болтик. А может, крутящий всем ещё выше сидит? Уж не Ельцин ли? Не похож. У того балбеса ума-то не хватит для такой большой игры. А что, если?!
У Дьякушева даже сердце ёкнуло от такой очевидной и в то же время ясной, простой, гениальной мысли. Он вскочил, нашёл на столе коньяк, выпил рюмочку, вторую. Вздрогнул от прикосновения ласковой руки сзади.
— Пора мне, дорогой, — прижалась губами к его плечу Элеонора, — рассвет скоро. А мой Витёк с первым лучиком встаёт.
— Ничего, — успокоил её Иван. — Откроет глаза, хлопнет из заначки и опять на боковую.
— Нет. Он ещё вчерась мне напоминал, что тебе рано уезжать надо. Прибежит провожать. Оденусь я от греха, да с ним возвращусь.
— Ну давай. — Он поцеловал её, и она убежала, неслышная, помолодевшая, лёгкими шажками.
«Моя как кобыла стучит, вся мебель в комнате переворачивается, а ведь однолетки, одноклассницы», — зло подумалось ему.
Ждать Виктора Дьякушев не стал, оделся, хлебнул из холодильника чудесного морса и спустился в подвал. Тот сидел уже на кровати одетым, настороженно поднял на него глаза.
— Доброе утро, — выговорил он, опохмелиться явно не успел, поэтому язык едва ворочался.
— Ты не мучь себя, Витёк, — пожалел его Дьякушев. — Выпей. Лучше будет. А за мной приехали. Провожать меня не надо. Машину свою в аэропорту успеешь взять. Ничего с ней не случится.
— Да моя мегера уже прибегала, — пожаловался Витёк, — указаний надавала и строго-настрого…
— А ты много не подымай, — налил ему сам полстакана водки Дьякушев. — Вот этого хватит. И приляг опять. А проспишься, всё пройдёт.
— Спасибо тебе, Данилыч, — чуть не прослезился Витёк, тут же хлопнув из стаканчика. — Душа ты человек!
— Ладно-ладно. Ты ложись, где коллекция-то?
Витёк аккуратно достал инкрустированный ящик, едва подъёмный.
— Вот, всё в целости и сохранности. За исключением одного пистолетика. Но… как велено было.
Дьякушев отстегнул крючки, открыл, внимательно осмотрел содержимое, некоторые экземпляры подержал в руках, некоторые даже к щеке прижал. Сколько лет он собирал эту коллекцию! Сколько денег! Да разве в них дело? Бывало, собирались такие же редкие фанаты, как он, где-нибудь. С трепетом делились своими раритетами, отечественными из-за Урала или заграничными. Кто чем богат. Бывали такие экземпляры!.. Уши вяли. Тот злосчастный «вельдог» ему из Европы привезли тайком. Не подделка была какая, а натуральная вещь своего времени, а главное — самих авторов штучка! Берёг он его пуще всего остального накопленного. Глаза многие клали и деньги немалые сулили, только он и слушать не хотел. Единственный, может быть, на весь мир экземпляр! Действующий! И в его руках!.. Однако всё это в прошлом. Лоханули его ребятки Парацельза… И как смогли?!
Ящик он один с большим трудом, но выволок наверх из подвала, а затем уже в сад. Нашёл приметное место между трёх вишен, вырыл яму, сровнял холмик, аккуратно свежей травки накидал, составил схемку в блокнотике. Так, больше на детский рисунок похожий: миру — мир, войне — конфетка. Никому не догадаться. А он и без мазни этой место никогда не забудет. Сел на крыльцо. Отдышался. Не заметил, как подкатила по улице к дому автомашина, как вырос рядом и застыл водитель, старый служка и уже почти товарищ.
— Ну как, Борис? — поднял он на него глаза.
— Всё в порядке, — спокойно заверил тот, — можно отправляться.
В недрах криминального адюльтера
Серым и пасмурным был этот летний московский денёк. С утра погода не заладилась, небо загрозило дождём, но строптивый ветер растащил мрачные тяжёлые тучи над столицей, и спешащий на работу и по другим своим заботам люд, так и не раскрыв зонтики, поспешно прятался в метро.
Эта же немногочисленная группа крепко сложенных, хорошо приодетых мужчин, невольно привлекая внимание, лениво толпилась в невзрачном подъезде, ведущем в глухой дворик с одинокой облезлой вывеской на первом этаже многоэтажного дома с отлетевшей штукатуркой. Вывеска эта была настолько порушенной временем, что на ней едва различались остатки крупных букв «Баня», а уж мелкие, затёртые и истерзанные, пропали почти вовсе. Однако местные обыватели, не подымая на вывеску своих вечно озабоченных голов, регулярно по пятницам и субботам спешили сюда, чтобы предаться чудным традиционным омовениям — попросту говоря, попариться и помыться, а то и выпить душистого свеженького пивка, если расщедрится скупая душа вечно хмурого и озабоченного банщика Силантьича со странным прозвищем Архимед. Почему Архимед, никто уже давно не знал, да и не задумывался, но кличка эта прилипла к банщику, как тот легендарный банный лист к известному месту, так что Силантьич на своё имя и не откликался, зато исправно реагировал на имя древнего философа и спасителя Сиракуз. Однако и откликался он не сразу, так как был изрядно глуховат и ему следовало орать в самое ухо, а откликаясь, в свою очередь ревел так, что не приведи господи. Может, поэтому и дадена была ему эта крылатая кличка из-за несчастья, приключившегося с древним учёным, когда тот с нечеловеческим воплем выскочил однажды из ванны.
Толпа в подъезде у очищающего телеса заведения между тем росла, несмотря на то что означилась ещё лишь середина рабочей недели, к тому же подъезжающие на такси вновь, как и ожидающий народ, не производили видимость заядлых парильщиков или замшелых углекопов, позарез мечтающих искупаться, наоборот, вид у всех был вполне добротный, и не один из них не имел сумок или веников, как и других банных причиндалов, необходимых для святого дела. Были они разные, но одинаково сосредоточены и хмуры лицами, разом оборачивались на подъезжающие и останавливающиеся такси и очередного прибывшего, явно ожидая важную фигуру. Некоторые кивали друг другу, как давние знакомые, но без радости на физиономиях от встречи и держались поодиночке и редко парами. Все то и дело курили.
Банщик Силантьич уже несколько раз, любопытствуя, отворял дверь заведения, высовывал седую плешивую голову, внимательно и беспокойно оглядывал собирающихся, даже приглашал войти, но все молча отнекивались, говорливые ссылались на курево. Видно, не подошло время.
Наконец появился тот, кого ждали. Резко тормознуло такси с немосковскими номерами, и из него бодро выпрыгнул шустрый человек в кепочке, надвинутой на лоб. Он ловко отворил переднюю дверь автомобиля. Из нутра выбрался тот, на которого враз уставились все. Он безразлично отнёсся к произведённой реакции, не поднимая глаз, глухо и тяжко, как больной человек, закашлялся так, что заходила вся его впалая грудь, затем сплюнул и высморкался перед собой и зашагал к бане, грузно передвигая короткие тонкие ноги, словно неся на плечах непосильный, придавливающий его к земле груз.
Вслед за ним выскочили двое здоровенных детин, быстро обогнавших сморчка и зашагавших перед ним, но даже и они не смогли обогнать того, в кепочке, который так и нёсся впереди и распахнул перед хозяином дверь в баню.
Следом за этим сморчком степенно, не торопясь, порог начали переступать и заждавшиеся. Шли они гуськом, в каком-то известном только им иерархическом порядке, молча и сосредоточенно. Архимед услужливо открывал перед «кепочкой» двери, пока не остановился в довольно просторном зале с плиточным полом, где обычно приходил в себя после омовения банный люд, нежась на стульях и скамьях. Теперь зал был заметно прибран, а посредине его стоял длинный, накрытый красным сукном стол, совершенно пустой и этой своей откровенной пустотой всех пугающий. Сморчок, не останавливаясь, прошёл вдоль стола и сел во главе его. Верзилы застыли за его спиной, «кепочка» куда-то незаметно слинял, остальные, снимая головные уборы ещё на пороге в зал, рассаживались вокруг стола, так же соблюдая при этом неведомый порядок.