— Я землю рылом вспашу, а докопаюсь! — вскочил на ноги молдаванин.
— Рылом, говоришь? — поднял на него, не мигая, единственный глаз Князь. — Вот и проверим твоё проворство и умение.
— Да я!.. — задохнулся тот.
— Ты и поедешь туда, — оборвал его вожак, кивая на стул. — Разберёшься. Сведёшь концы с концами. Заодно и посмотришь, какой интерес там собирается поиметь этот Фишбах — фигура тёмная. Не вор в законе, не авторитет, а вес большой имеет среди нашей братвы. Только, сдаётся мне, он не немец. Из российских этот мужик. Мне с ним свидеться напрямую не пришлось. Друзья заочно свели. Но, думается, сойдутся наши дорожки, если уже не сошлись. Его двое и наших двое потерялись, разве не повод для близкого знакомства?..
Князь задумался, погасил свой глаз, словно задремал, затихли и собутыльники в ожидании, не прикасаясь ни к чему на столе.
— Завтра и отправляйся, — очнувшись, хлопнул вожак по спине Зорю Бессарабского, — возьми с собой пару молодцов. Через два-три дня чтобы был на месте с полной раскладкой.
— Князь? — вытаращил удивлённые глаза молдаванин. — Да туда катить в одну сторону сутки!
— Ладно, неделю с дорогой хватит? — поморщился тот.
— За неделю обернусь, — закивал, обрадовавшись, шустрый Зоря.
Уже в салоне поджидавшего их такси, Сансон зашевелился, заёрзал на заднем сиденье, где рядом дремал вожак.
— Чего тебе? — очнулся потревоженный Князь.
— Чтобы зазря время не терять, послать мне следом за этим вахлаком стоящих людей?
— Не справится Зоря?
— Не о том речь. Не найти ему никого. Поздно спохватились.
— Думаешь, нет в живых ни тех, ни наших?
— Уверен. Я справки наводил. Тихон бычков послал добрых. Они волынить не умеют. А значит, налетели на крепкий сук.
— Дак кто же там правит?
— И не сказать конкретно. Был когда-то в фаворе Паук. Но слёг на дне… Правильно одно, Князь: братва там разная и вся хваткая. Затея немца Фишбаха не по душе им пришлась. В этом они едины. Сами давно глаз имеют на автодело с иномарками.
— А чего же сами и не затевали?
— Местная власть влезла. Фраерки с портфелями враз учуяли лёгкую поживу. Тут же и лапу мохнатую наложили. Но и у них междусобойчик начался, пока «Сам» не вмешался.
— Это кто же?
— Это главный их. Очень близок к Белому дому, а когда-то ошивался там, но в немилость попал и загремел в низы.
— Вот какие дела…
— Покрывает он кого-то. А кого, пока ещё не ясно. И я не успел разобраться.
— А чего ж ты сопли глотаешь, старый мерин? Поспешай, а то на молодого поменяю.
— Меняй. Молодой и подведёт тебя под монастырь. Сейчас, сам видишь, какие они шустрые. Нас, воров в законе, за людей перестали считать.
— Не ной, старина… Что ты конкретно предлагаешь? — прервал Сансона Князь. — Уж не сам ли лыжи навострил к морю?
— А что? И я слетаю. По-стариковски быстрей их обернусь. А мысль у меня действительно есть стоящая. Вот послушай… Тут объявился один медиум.
— Кто?
— Ясновидящий.
— Фу ты, чёрт! Нам ещё нечистой силы не хватало.
— Слушай меня…
Моня Ясновидящий, его стезя и доля
Нет, наговаривать зазря, брехать Моня не станет. Он не появился на свет враз самородком или вундеркиндом, как Изя Верный Глаз или Соня Лёгкая Рука. Бешеного успеха не имел поначалу. Приметив, пригрев в себе уникальную божескую способность, Моня прислушался к своему тонкому организму, испробовал хрупкую систему нейронов и синапсов раз-другой и только тогда, уверовав, начал испытывать её на благостной ниве миротворчества и благотворительности.
И здесь надо правду сказать: народ к нему повалил не сразу. Не слетались, как мухи на мёд его открывшегося таланта. Но и это понятно. На первых порах Моня, как Изя, его сосед, авторитета не имел, поэтому и не имел большой аудитории или, специальным понятием выражаясь, не создал ещё достаточного информационного поля. Потом, когда он творчески доработал явные пробелы и развил ауру, появились успех, а за ним авторитет, признание и слава. Изя от зависти потерял бы дар речи или прошастал в чём мать родила по Ришельевской. Но из Одессы следовало уезжать. Чего-чего, а ясновидящие здесь плодились с нежелательной и совершенно бесконтрольной поспешностью. А с появлением в стране Кашпировского и Чумака, в Одессе их развелось больше, нежели достаточно, поэтому каждый из них стал иметь свои неприятности. Потерял покой и Моня, сунулся к Соне, нашёл её в полном расстройстве и слезах, бросился к Изе, у того забот под горлом не завязаться — им заинтересовались чуткие внутренние органы. Поэтому очереди Моня ждать застеснялся и скоренько поспешил перекочевать в Ленинград.
Своих в бывшей Северной столице, ставшей за последний десяток лет замшелой провинцией, слава богу, у него плюнуть некуда — в родню угодишь. Поэтому комнату они с Цилей сняли без хлопот, и это избавило его от свидетельства эксцесса Изиного трагического падения. Однако весь поспешный переезд, больше похожий на бегство, подпортил здоровье жены. Циля слегла в больницу и месяц провалялась на койках, пугая Моню кризами и неизвестностью. Жену Моня любил, не чуя души, с первого дня их светлого знакомства, и в ожидании вестей с утра до позднего вечера пропадал под окнами её палаты в больнице. Там, в садике, ненароком он и познакомился с Альфредом Самуиловичем Зигмантовичем. Моня сторонился случайных знакомств, но Альфред Самуилович оказался не тем человеком, мимо которого можно было пройти и не заметить. Зигмантович был из тех, кто запросто брал судьбу под руку. Не задумываясь и не сомневаясь. И тут же ставил ей ногу на поверженную грудь. Так же, внезапно и бесцеремонно, он завладел Моней вместе с его тревогами и мечтами, подсев на скамейку, где тот дожидался Цилю, когда той разрешили выходить из палаты. Альфред Самуилович не сказал ни слова, а Моня, считавший себя некоммуникабельным и скромным человеком, уже поведал ему всё, что тревожило его мечущуюся душу последние десять лет из сорока прожитых. Особенно заинтересовали нового знакомого незаурядные способности Мони в области психологических опытов, которых после случившихся с соседом Изей трагических событий Моня больше страшился, нежели гордился. Но Альфреда Самуиловича именно эти страницы его биографии привлекали и взволновали. Он легко и решительно поверг обструкции все сомнения и страхи оппонента, убедил в необходимости практического применения его таланта и тут же определил конкретную стезю.
Одним словом, не успела Циля выписаться из больницы, а Моня с Зигмантовичем уже сидели в купе поезда, отстукивающего рельсы железными колёсами к Байкалу. Их путь лежал в незнакомый и загадочный для Мониного сознания глухой уголок необъятной страны с мычащим, казалось, названием Бурятия. Там талант новоявленного парапсихолога должен был впервые пройти испытания на том поприще, которое ему уготовил Альфред Самуилович. Эммануил Ясновидящий, он же ещё вчера Моня Рихсман, должен был сотворить чудо тёмным аборигенам. И это произошло! Ясновидящий помараковал, поколдовал с неделю, пока вокруг него да местных работников милиции суетился Зигмантович, и отыскал тело без вести пропавшего убитым горем родственникам в морге одной из районных больниц. Как тот угодил туда, при каких обстоятельствах там оказался? Это в компетенции Ясновидящего и Зигмантовича не входило и их не касалось. Этим уже занималась милиция, а друзья вечером того же дня, как свершилось чудо, садились в поезд.
Блестящий успех на новой стезе стал для Мони первым, но не последним. Во всём доверившись сподвижнику, наставнику и учителю, он ещё несколько раз сверкнул искусством белого мага в отдалённых уголках этого дремучего края, оказывая неоценимую помощь одновременно народной милиции и бедствующим родственникам без вести пропавших. После этого Зигмантович, ни часа не медля, решительно увёз его в Читу. Здесь также нашлась для них работа, за которую, кстати, люди, обретя останки погибших, платили немалые деньги, от которых достаточно доставалось и им обоим, так как Альфред Самуилович не скрывал от Мони расходов, которые уходили на контакты и взаимоотношения с милицией, без участия которой их успех вряд ли был возможен в таких делах.
Затем были Средний и Северный Урал, Алтай, даже северные области Казахстана, а через полгода, постранствовав по свету, они благополучно возвратились в Ленинград, набравшись известной мудрости и опыта, а главное — с большими, можно сказать, добросовестно заработанными деньгами. Циля не могла нарадоваться, хотя поначалу встретила мужа холодно, несмотря на частые письма и телеграммы, которые Моня ей посылал из разных мест, где они останавливались с Зигмантовичем.
Что греха таить, возвратившись, Моня почивал на вершине блаженства, если бы не одна мучившая его деталька. Мелочь эта, которой Моня не делился с женой, зная её беспокойную натуру, не давала спать, когда он бывал трезв. Его стал пугать Альфред Самуилович. Больно уж тот любил ходить по самому острию бритвы, коим оказалось их совместное поприще.
В Москве, Ленинграде и их окрестностях по этой причине они работать и блистать таинственными талантами не пытались. Велик был риск, поэтому Альфред Самуилович не любил промышленные центры и мегаполисы, его привлекала периферия и провинциальные тихие уголки великой и могучей страны. На месте ему не сиделось, поэтому, объявив коллеге кратковременный отпуск, он, как и перед первой их поездкой, ненадолго пропал, приказав без него веселиться и обо всём забыть.
Возвратившись через две недели, Зигмантович прямиком запылил в столицу, где пробыл ещё несколько дней и вернулся озабоченным, каким Моня его не видел никогда. Ничего не рассказывал, ничем не делился; сказавшись на занятость, потерялся в городе. До Мони доносились вести, что его товарища заинтересовали местные авторитеты и даже откровенные воры. Это было новым. С ворами Альфред Самуилович старался не связываться и вообще держаться от них подальше. Знал, что так спокойней. Однако что-то, видать, изменилось в его расчётах. Моня пугался этих перемен, но виду не подавал, при встречах с приятелем заговаривал на отвлечён