— Правда? — восхитился Моня. — Вот была бы Циля счастлива, когда бы я ей книжку о себе подарил!
— Она и так светится, когда ты ей такие деньги приносишь, — хлопнул его по плечу Зигмантович. — Не сомневайся, мой друг, наше дело войдёт в историю. О нас напишут!
Ему нравился быстро восстанавливающийся приятель: воскрес, словно феникс, после нескольких его слов. Тонкая натура! Что пташке надо?.. Крылышки и огонёк впереди, чтобы к нему стремиться, а чем всё кончится, разум знать не желает…
Он вытащил с груди тот листок, над которым они мараковали вечером, сунул Моне:
— На, напиши своей рукой обнаруженных покойничков, могилки их номерные, приметы и мирно отдыхай, пока чалдоны не возвратились.
— А что писать? — завертел листок Моня.
— Я продиктую, если сам не кумекаешь.
Моня послушно взял чёрный фломастер: Зигмантович во всём соблюдал традицию, чтобы никаких проколов! Не записывают мёртвых цветным! Чёрный фломастер он специально приобрёл в магазине во время встречи с милиционером.
— Готов, — доложил Моня и сел к маленькому столику.
— Так… — протянул Альфред Самуилович, морща лоб.
— Я наизусть их всех пятерых запомнил. — Смекнув, что ему предстоит делать, Моня заулыбался.
— Ну назови…
— Девяносто девятый номер тире «беззубый», сотый тире «молот», «кремль», сто первый тире «серп», «кремль», сто второй тире «культя, чёрная перчатка» и сто третий опять тире «горбатый». Ну и клички у них!..
— Это не клички, это татуировки на трупах. Глуп ты, как пробка, но хороший бухгалтер из тебя бы получился, — похвалил его Зигмантович. — Опять же всегда при деньгах.
— Бухгалтеры жизнь в тюрьмах кончают, а я только жить начинаю, — выпалил радостный Моня.
— От сумы да тюрьмы не зарекайся, — сплюнул, поморщившись, как от зубной боли, Зигмантович. — Типун тебе на язык!
— А я ещё помню одну деталь из записки. А вы не спросили.
— Какую деталь?
— Там против первых трёх номеров: девяносто девятый и сто первый приписка есть — «июль», а после последних двух — «август».
— Это точно. Ты молодец, — похвалил опять ученика Зигмантович. — В нашем творческом деле мелочей нет. Ошибёшься — пропадёшь. А ты растёшь на глазах!
В дверь постучали, Зигмантович поспешил отворить каюту. На пороге стоял Школяр.
— Можно ехать, — сказал он.
— Чтобы везти трупы, необходим закрытый транспорт, — проверил готовность Зигмантович.
— У нас закрытый.
— Верёвки и смоляные факелы?
— Мы фонарики мощные достали. Меньше внимания привлекают.
— Охрана?
— Шесть стволов.
— Куда столько?
— Дело того требует. Можно было бы и больше, но люди другими делами заняты.
И Зигмантович, пожав руку Мони, скрылся за дверью.
Эксцесс исполнителя
Моня в одиночестве упивался счастьем артиста, с триумфом сыгравшего в грандиозном спектакле. Он знал, что это такое, потому что находился на самой вершине. Вот что значит триумф!
Впервые так угодить учителю, которого он считал своим гуру! На которого молился денно и нощно, как не молился на своего отца! Ещё бы! Кем он был в Одессе?.. И кого из него сотворил Альфред Самуилович в Ленинграде!
Там остался, умерев в безвестности, жалкий шулер-медиум, здесь возродился Великий Ясновидящий! Титан!..
Если они заработают столько, сколько обещано, он, Моня, всё же снова попробует убедить Зигмантовича освободить его, отпустить на вольные хлеба. И тогда хрустальная мечта исполнится. Он совершит великую карьеру артиста в оперетте!
Циля в него беззаветно верит, а она разбирается в тонком и изящном, его девочка. Мечту до сих пор бережёт. А ночами?.. Что вытворяла она с ним ночами, перед каждым деловым вояжем! Тогда они не спали и чуть ли не до утра, под едва слышимые мелодии пластинок, разучивали всевозможные кульбиты и па у большого, специально приобретённого зеркала во всю стену. Со временем Циля изощрилась и, как ни упирался Моня, оборудовала таким же зеркалом и потолок, создав учебный танцевальный зал в одной из комнатёнок. Это был уголок её мечты. Здесь она проводила всё своё свободное время, а в отсутствие мужа переселялась сюда до самого его возвращения.
Моня для любимой жены не жалел ничего, баловал её и это её чудачество воспринимал вполне душевно. Музыку он чувствовал, но не увлекался. А у Цили проснулась страсть. Одесса и вся её суета с матушками, тётями и соседками сковывали и нивелировали, в Питере она упала в объятия свободы. А свободу, которой её баловал муж, тем более в таком количестве, необходимо было занять любимым занятием.
Подружек жена оставила там, а здесь заводить таковых было поздно. Она увлеклась славой великих танцовщиц. Сначала её очаровала американка Айседора Дункан своими «Полётами валькирий», но от трагически погибшей любовницы бесшабашного Есенина осталась лишь туманная память старушек-поклонниц, поэтому Циля быстро осознала, что в этой области ей делать нечего. Она мечтала о новаторстве, облекаясь после посещений Мариинки в длинное изящное прозрачное трико, она требовала этого и от своего мужа, после чего они разучивали необыкновенные танцы, режиссёром которых была, конечно, сама Циля. Комбинируя их, начинала с мотивов парадного па-де-де, затем переходила в плавный падеграс, потом следовал чванливый па д’аксьон, его сменяли нежные темпы падекатра, за которым шелестело шаловливое па-де-труа и выпрыгивал разогревающий падеспань[29], а заканчивались ночные неистовства и безумства безудержным канканом. К этому времени танцоры, отдав все эмоции и силы азартным и эротическим движениям, валились на ковры и с раскрасневшимися лицами и потными телами сливались воедино, катаясь в безумстве и страсти.
Моня оставался видным мужчиной даже и на подходе к средним годам, а в юности некоторые студенческие его подружки бегали за ним, считая красавчиком, так что особенного дефицита женского внимания он не ощущал, однако, глядя в такие мгновения на милую жену, умирающую в экстазе, обливался ревностью — страстная Циля натура, не удержать ему её в руках, найдёт она другого в какой-нибудь из длительных его вояжей с Зигмантовичем по необъятным краям отечества. Его одного ей не хватало и в постели. Это изводило его, а в командировках мучили кошмарные сны, полные догадок и неоднозначных видений. Он вскакивал со скрежетом на зубах, видя Цилю в цепких объятиях другого голого танцора.
Его сегодняшнее величие для неё сейчас уже ничто, она даже перестала интересоваться его делами. Чем он зарабатывает немалые деньги? Они стали для неё манной небесной. Она их не замечает, принимая за должное. Пока её устраивает это. Он ещё достаточно молод, чтобы успевать за ней в её легкомысленных ночных затеях. А главное, он потакает ей во всех проказах и даже приветствует их. Но когда-то его сил и средств может оказаться недостаточно. Она на двадцать лет моложе! Это не шутка…
Найти ей любовника и разделить с ним её тело и страсть? Нет! На это он не пойдёт. Расстаться, как Зигмантович когда-то со своей кралей, и пользоваться услугами многочисленных поклонниц? Благо детей у них, по-видимому, уже не будет… Убить её и застрелиться самому? Это последнее было уже навязчивым кошмаром, заставлявшим его вскакивать среди ночи и уже не засыпать до утра.
В частых ночных бдениях вдали от неё Моня, к счастью, нашёл выход. Он станет великим актёром! Последняя удача, искренние похвалы Альфреда Самуиловича укрепили его мечту. После этой, последней командировки в поволжские края он пойдёт на всё. Он встанет на колени перед учителем, покается и попросит отпустить его. Когда тот услышит, что он, Моня, решил заменить великого Мартинсона в оперетте, то не сможет отказать. Конечно, понадобятся ещё и большие деньги для внедрения на подмостки, и друзья-товарищи, без этого не обойтись, но это уже второстепенное. Сейчас случай представился. Похоже, им удастся сорвать великолепный куш с бандитов. Аванс впечатлял, и он уже у них в карманах. Завтра в столице будет получена вторая половина, и дело сделано! А с ним — зелёная улица в театр! И Циля навеки его! Зигмантовичу он представит на своё место чудесную замену. Его бывший сосед Изя. Чем не замена? Нет, конечно, такого таланта предвидения, как у Мони, но в ювелирных руках Альфреда Самуиловича и тот засверкает изумрудом!..
И Моня не заметил, как впервые за всё это время безмятежно заснул.
Поздний вечер давно упал на баркас, обречённый из-за ветхости и немощности — ему уже никогда не выйти из последней своей гавани; южная луна повисла над его унылой чёрной трубой, над гладью тихой реки звёзды разбежались, хоть рукой доставай, и только бешено брехали совершенно неромантичные собаки. Однако Моня ничего этого не видел и не слышал.
Между тем блаженствовать в ласках сморившего его сна Моне довелось недолго. Его разбудили громкие стуки в дверь. Муки в поезде и здесь две ночи без сна сморили Моню, он не сразу разобрался, что происходит, поднялся, пришёл в себя не скоро. Из-за двери явно различались уже тревожные крики Боцмана, пробивался голос Зигмантовича.
«Возвратились», — осознал наконец Моня без радости. Его мучила головная боль от нежданной побудки, необычная суета за дверью, не сулящая ничего, кроме неприятности, так как протекала она слишком бурно. Он бросился открывать дверь, боясь, что её разнесут вдребезги.
Кроме взволнованных лиц Альфреда Самуиловича и Боцмана, Моня рассмотрел в полумраке стоявших за ними незнакомых людей, что ему очень не понравилось. Всё время его и Зигмантовича прятали даже от белого света, а тут явились нежданные незнакомые гости! Было отчего встревожиться и насторожиться. Не случилось ли чего?
— Включи свет, Эммануил, — сухо сказал Зигмантович. — Заспал ты, я вижу.
В ярком свете, ожёгшем глаза, Моня отчётливее рассмотрел двух незнакомцев. За ними прятался Школяр.
«Что бы случилось?.. Неудача? Осечка? Не тех откопали? Или нас накрыла банда конкурентов? — Эти короткие пугающие мысли проскочили в его мозгу, но Моня сдерживался, даже нашёл в себе силы кивнуть на приветствия неизвестных людей и подумал: — Значит, не всё уж так плохо…»