— А кто же купец?
— Есть непроверенная информация, что это водитель Дьякушева.
— Не может быть!
— Но он тоже выкрутился. Деньги за дачи вернул. А чтобы всё шито-крыто было, директор совхоза дачи детям предоставил для отдыха. Детдомовским. Те приехали, за одну ночь такой погром устроили, что весь дачный комплекс чуть не спалили. Двери и окна повышибали. Повеселились и отдохнули, одним словом.
— Дела!.. — Жербин не знал, что сказать.
— Будем проверять. У меня этим следователь по особо важным делам занимается. Я, извиняюсь, Анатолий Петрович, на нашу милицию не надеюсь, отстранил их работников.
— Как же так? — продолжал удивляться Жербин. — Слыл-то Иван Данилович бессребреником. В белой рубашонке бегал с чёрным галстучком. Не одну медальку не нацеплял. Народу всеобщее счастье обещал…
— Я слышал от одного мудрого человека, — буркнул Тараскун, — что не приносит большего горя людям тот, кто лёгкого и быстрого блага обещает.
— Бывали и такие разбойнички, — попробовал перевести всё на шутку Жербин.
— Если бы одни разбойнички. — Серьёзные серые глаза Тараскуна стыли льдом. — Политических уродов и дураков хватает на нашу шею.
— А вы круты, прокурор, — посерьёзнел и Глава.
— А я насмотрелся.
— Кличку вам дали, слышали?
— Не привыкать.
— Ёжиком назвали.
— Больно ласковая. На Алтае была покруче.
— Колючий вы, вот и я почуял, — добро усмехнулся Жербин. — Ничего. Сработаемся. С удочкой вытащу вас на бережок под закат, сердце ляжет на Волгу, а сазана отведаете, уезжать отсюда никогда не пожелаете.
— Нам прокурорам, заказано. — Тараскун загрустил, не скрывая. — Мы народ особый, ещё царём отверженный. Наша служба сроком ограничена. Оттрубил пять лет — и лети, голубь, в другие края. Чтобы у тебя тут корни не проросли.
— Так и без друзей, и без семьи недолго остаться.
— Так и получается. Друзей давно нет, да и семья далече. Власть квартирами нас не балует.
— Колюч, колюч, — не улыбался уже, но сдерживался ещё Глава.
— А рыбалкой я никогда не увлекался, Анатолий Петрович.
— Что так?
— Скучно. Ни азарта, ни огня.
— Я бы с вами не согласился.
— У нас на Алтае мужики на медведя ходят. Вот когда окажешься с ним один на один, тогда почуешь, чего ты стоишь.
Они помолчали, каждый о своём.
— А в заключение я хотел поинтересоваться, Анатолий Петрович… — напомнил о себе прокурор.
— Да-да…
— Вам Сербицкий сообщал о возне среди бандюганов?
— Докладывал.
— Московская братва к нам пожаловала. Первую атаку отбили мы кое-как. Готовятся большие разборки, которые войной обернуться могут между группировками.
— Ну, войной — это громко сказано, — засомневался Жербин. — Но я Сербицкого предупредил, поручил провести профилактические мероприятия, чтобы народ гражданский не пострадал. Надо — ещё его напрягу.
— Сделайте милость.
Эпилог
С месяц назад Данила с Очаровашкой и Владиславом отдыхали в Кисловодске. Владислав на машине укатил осматривать местную знаменитость — гору Кольцо, а родители решили побродить по городу. Кисловодск не узнать — как после варварского погрома, — но он уже приходил в себя от разрухи, оживал. Разбитые окна клеили бумагой или вставляли новые стёкла, выбитые оконные переплёты и дверные проёмы заделывали кусками древесины, закрашивая их искусно и аккуратно. Голь на выдумки хитра.
Меньше стали заметны бесчинствующие стайки местного хулиганья, постепенно милиция прибрала их с глаз. Исчезли мародёры, средь белого дня грабящие брошенное жильё. На знаменитой аллее у Больших ванн уже сверкали редкие открывшиеся магазинчики с ширпотребом. Лепили бумажные броские рекламы женской обуви. Даже появился традиционный пузатый азербайджанец или грузин с доброй улыбкой, с фотоаппаратом через плечо и величавым, лениво говорящим американским огромным попугаем. Ковшов тут же вспомнил парк «Аркадия» и неунывающего попугая Шарля с вызывающим картавым криком: «Пар-р-р-рдон! Пар-р-рдон! Пар-р-рдон!» Глянул на Очаровашку… Какими же они стали! А тогда? Песни распевали… Данила наморщил лоб, напряг память…
— С тобой топтали мы вдвоём траву родных полей, — запел он едва слышно, — и не один крутой подъём мы взяли с юных дней. Переплывали мы не раз с тобой через ручей. Но море разделило нас, товарищ юных дней…
— Чего ты там бормочешь, Данила? — прислушалась Очаровашка.
— Так, — неопределённо качнул он плечом, — вспомнилось кое-что.
— Да, Кисловодск не узнать, — хмурясь, сказала она. — Но я думаю, городу не понадобится много времени, чтобы пережить всё это и отстроиться. На следующий год будет, как прежде, красив и статен. Как ты у меня.
И Очаровашка, чмокнув Данилу в щёку, развернулась в сторону к весёлому зданию с толпой девушек и женщин.
— Ты куда это? — успел крикнуть Данила.
— Займусь собой: причёска, ручки, ножки! А ты погуляй пока. Попей кофе, поскучай без меня.
Ковшов махнул ей рукой, и она упорхнула. Возле разбитого фонтана Данила остановился, заинтересовавшись умелой работой мастера, старательно восстанавливающего былое чудо. Вдруг мимо прошедшая пожилая интеллигентная пара привлекла его внимание. Они медленно и величаво шествовали по аллее, и встречные уступали им дорогу, а некоторые почтительно кланялись. Несомненно, лицо мужчины было ему знакомо. Ковшов присмотрелся, насколько позволяла вежливость. Конечно, это был Дьякушев! Иван Данилович собственной персоной! Он заметно пополнел и сразу от этого как-то осел к земле, будто она его сильнее стала притягивать. Прогнулись плечи и искривился позвоночник, большая седая голова ближе прилипла к толстой шее, её заменили жирный загривок и отвислый кадык. Заметное брюшко, которое не скрывал длинный великоватый пиджак, перевалился через брючный ремень, ноги казались короче и заметно кривоваты. Но Дьякушев нёс себя с достоинством, бережно придерживая за полный локоть довольно объёмную блондинку в шляпе, при туфлях на низком каблуке. Видимо, и она утратила былую способность скакать козочкой, с трудом справлялась с излишним весом на тонких ножках, легкомысленно одетых ещё по старинке в белые курортные брючки чуть ниже колен.
Дьякушев не заметил его, и парочка продефилировала далее по аллее. Ковшов остался стоять, вспоминая последние встречи с Дьякушевым…
Следствие по его делу до самого конца контролировал тогда Тараскун. Казалось бы, Тараскун и Бледных обложили Дьякушева со всех сторон: и документы в совхозе по продаже обкомовских дач были собраны полностью, и водитель — мнимый покупатель — был уже готов расколоться и заговорить, просидев месяц в предварительном заключении. Но вдруг, как по чьей-то команде, всё рухнуло и затихло. Водитель был выпущен и мигом умчался на родину, откуда уже никуда носа не высовывал. Иван Данилович тоже пропал, дело, естественно, было прекращено.
Когда парочка уже завершала второй круг, Дьякушев заметил Ковшова у фонтана. Их глаза встретились, не сдержавшись, они кивнули друг другу. Иван что-то сказал своей спутнице и неторопливо мелкими шажками засеменил к Даниле. Улыбнулся, не подавая руки, поздоровался. Данила не отказал в удовольствии ответить тем же. Они стояли и смотрели друг на друга.
— Не меняетесь, Данила Павлович, — пробурчал Дьякушев. — А мы вот с Элеонорочкой гонимся за молодёжью, а увы! Не угнаться.
— Наоборот, — ответил тот с оптимизмом. — Выглядите прекрасно, Иван Данилович. Простите, но вашу жену, кажется, звали Светланой?
— Схоронил я Светлану в этом году…
— Простите покорно.
— Все мы под Господом ходим, — как-то поспешно, но боязливо проговорил Дьякушев. — Вы что же, Данила Павлович, так и продолжаете служить Генеральному прокурору?
— Отечеству, Иван Данилович, — улыбнулся в ответ Данила. — Отечеству.
— Отменно. И друг ваш?.. Простите?..
— Квашнин Пётр Иванович?
— Да, кажется, он.
— В почётной отставке. Но заглядывает, помогает. Беспокойная у него натура.
— Да уж. Мне его не забыть…
— А что такое, Иван Данилович?
— А вы будто не знаете?
Ковшов пожал плечами.
— Ну спросите у него при случае, он расскажет…
— Спрошу. Непременно спрошу. А вы здесь проживаете, Иван Данилович, или отдохнуть приехали?
— Отдохнуть. Жить-то негде.
— Как же? У вас вроде особнячок в Новороссийске имелся.
— Сгорел особнячок, Данила Павлович, — усмехнулся Дьякушев. — Да вы, думаю, слышали… подзабыли, может, со временем. И ваш дружок, этот Квашнин, в стороне от того пожара не остался.
— Не понял, Иван Данилович. Вы всерьёз?
— Нет. Он, конечно, ничего не поджигал. Но уж больно искал какую-то игрушку. Всё думал, у меня она хоронится.
— Уж не «вельдог»-ли? Револьвер старинный?
— Он самый. Занятная игрушка. И у меня была такая в коллекции. Жаль. Прознал кто-то. Украли штучку, а для верности и особнячок мой подпалили. Вот без жилья и оставили.
— Примите мои…
— Да что уж там, — вяло махнул рукой Дьякушев, — я всё забывать начал, да вот вы напомнили.
Он зорко и свежо посмотрел на Ковшова: чего, мол, хватит комедию ломать. Данила не отвёл глаз, тоже просигналил: перехитрил тогда ты нас, старый жулик.
Они без радости улыбнулись друг другу.
— Замечательное было время, — сказал Дьякушев. — Жаль, жизнь подгоняет, рядом никого не остаётся.
— Что вы, — не согласился Ковшов. — Мы ещё поживём.
— Данила! — Очаровашка, светясь стриженой головкой, словно солнышко, стояла на другой стороне аллеи и махала ему рукой, рядом улыбался возвратившийся Влад.
— Ваша? — залюбовался Дьякушев, он ещё не утратил вкус к эффектным женщинам.
Данила, не ответив, развернулся и поспешил к своим.
«Мгновенный взор девичьих глаз мне сердце покорял не раз, но полюбил я лишь сейчас, красавица моя, — лезла ему в голову старая песня, слова которой он невольно напевал едва слышно. — Мою ладонь своей накрой, своей накрой, своей накрой и поклянись своей рукой, что будешь ты моей».