Возвращаясь на подъездную дорожку, я как будто исполняю гимнастическое упражнение на длинном ноже мясника. И напрасно молиться о том, чтобы не порезать ноги, потому что я знаю, что все равно их порежу. Я обязана их порезать. Боже, Грейс Амброз исчезла.
Мама, не поступай так со мной!
Мои короткие ногти не получается грызть, и я откусываю кутикулу. Она кровоточит, но я была бы рада, чтобы было в десять тысяч раз хуже, если бы это только значило, что я смогу найти ее.
«Не гони так», — ругаю я сама себя, как вспыльчивый инструктор по вождению. Руки на десять и два часа, я направляюсь по Нэшнл-стрит, пытаясь сохранять спокойствие. Но внутри я кричу — я в ужасе. Я позволила маме уйти, как плохая нянька, которая потеряла ребенка в торговом центре, потому что слишком занята выбором нового браслета в одном из киосков.
«Академия», — шепчу я, вдруг осознав, где надо искать. Я сворачиваю на объездную линию всего в трех кварталах от нашего дома. Но все, о чем я думаю, это мама — я представляю, как она пробирается по задним дворам и почти врезается в решетки внедорожников в переулках, которые ей надо пройти, чтобы срезать путь, — и я не замечаю, что подрезаю парня на джипе, который гудит на меня. Я съеживаюсь и пытаюсь помахать ему рукой, извиняясь, но он очень зол, как и надо полагать, и, пока я жду сигнала к повороту, он проезжает мимо, кричит на меня и показывает средний палец.
Я машу и улыбаюсь, ругаясь вполголоса. Надо было быть более внимательной. Просто надо было смотреть. В ожидании зеленого света, чтобы выскочить на поворотную полосу, я продолжаю пялиться на это, что, по мнению города, должно называться искусством — ужасную, смехотворную скульптуру на углу, гигантскую кучу ярко-желтых металлических палок. Желтых, как дорожные знаки, которые предупреждают о приближении опасности — резкий поворот, скользкая улица, школьный перекресток. Когда я смотрю на это, как бы мне ни хотелось отвернуться, я думаю: Внимание, куча сломанной Грейс прямо по курсу. Объезд.
Да, я бы хотела, я признаю, но я не могу — я не могу в объезд, я не могу просто объехать ее и отправиться своей дорогой, счастливая, как долбаный жаворонок. Мне надо достать ее. Надо найти ее, собрать по кусочкам и попытаться привести хоть в какой-то порядок.
Я сворачиваю на парковку Академии, шины визжат.
Мама здесь. В том маленьком парке за музеем, сидит со скрещенными ногами на траве. Я выдыхаю с облегчением, потому что нашла ее, но теперь еще целая куча проблем. Она ведь не просто маленький ребенок, который потерялся, а теперь нашелся. Что-то увело ее сюда: какая-то тень, обман, какая-то галлюцинация, которую она принимает за реальность — и получится ли убедить ее, что это не так? Или она будет драться со мной, кричать и продолжать вести себя так, что охранник в Академии услышит и вызовет полицию, чтобы ее забрали?
Во рту пересохло и жжет. Мама сидит перед открытым театром, сооруженным из камня, — тем, который я рисовала в тот день, когда Джереми дал мне свою доску.
В лучше времена мы с мамой проводили здесь наши летние вечера. Как только она заканчивала свой последний урок, мы выходили из Академии и шли к этой сцене, на бесплатные концерты или на выставку гончарных изделий. Однажды мы даже смотрели Шекспира в парке — «Сон в летнюю ночь». С мамой тогда было все в порядке: ее волосы трепал июльский ветерок, и она была так прекрасна — вся такая чувственная, привлекательная и сильная, в своем ярком топе и в джинсах, с сандалиями, стоящими в траве, с покрашенными в нежно-розовый ногтями на ногах. В то лето она видела разницу между актерами на сцене и людьми вокруг, которые начинали собирать свои одеяла и садовые стулья посреди пьесы.
«Куда вы собрались? — кричала мама на них. — Пьеса не окончена. Вы вообще следили за ней? Это только антракт».
Да, вот какую маму я хочу — вот кого я действительно хочу найти. Но когда я подхожу к ней, то у меня такое ощущение, как будто дурацкая Анджела Фрисон побывала здесь до меня и выпотрошила маму. Пустота — все, что я вижу, когда она смотрит на меня.
— Мам, — говорю я, вытирая глаза. — У меня там жаркое в кастрюле в духовке, поэтому давай пойдем. Ты же не хочешь остаться голодной? Разве ты не хочешь вкусно поесть?
Я хватаю мамино запястье и пытаюсь поднять ее на ноги, но она отмахивается от меня.
— Погоди, — говорит она, показывая на сцену. — Это только антракт.
— Нет… нет, мама, это эпизод, — говорю я ей мягко, пытаясь в очередной раз использовать папино словечко, как я уже раз сделала на трибуне после футбольного матча в средней школе.
Но в этот раз мама хмурится, качает головой:
— Прекрати дурачить меня, Аура. Это не смешно, знаешь ли, смеяться надо мной, вот так смеяться. Это пьеса, видно же.
Я сажусь на колени рядом с ней, опускаю лицо в ладони.
— Не переживай, Аура, — говорит мама, хлопая по моему колену. — В конце всегда все разрешается.
И от этого у меня начинают течь слезы, такие тихие и большие, как капли летнего ливня. Я отворачиваюсь от мамы, чтобы она не видела.
Дело в том, что не всегда все разрешается. Даже на сцене. Даже на большом экране. Я серьезно — я посмотрела достаточно фильмов ужасов, когда оставалась ночевать у Дженни. И я знаю, что, прежде чем героиня наконец прикончит серийного убийцу, он уже успеет замучить десятка два девочек и оставит их гнить на обочине. Не все становятся героинями. Некоторым из нас просто приходится играть эпизодические роли в чьей-то истории.
Я в ужасе от мысли, что, когда в следующий раз я понадоблюсь маме, я просто развалюсь надвое. Потому что, чем дольше тянется эта драма, тем больше я ощущаю себя героем, кого собираются убить в мамином фильме. Может быть, мне предстоит не буквально умереть, но стать духовным трупом, понимаете? Я щелкну, и я, которую я всегда знала, исчезнет и никогда больше не вернется.
И тогда что?
Тогда Анджела Фрисон приложит ко мне руку раньше, чем я ожидала.
16
Когда любимый человек погружается в шизофренический эпизод, ты понимаешь, что не способен думать ни о чем другом. Ни о чем. Другом.
Кого, твою мать, я обманываю? — думаю я на следующее утро, подгоняя «темпо» к обочине средней школы Крествью-Хай. Машины в потоке сигналят, озлобленные, вертясь вокруг меня и заезжая на парковку. Вокруг меня, образцовой школьницы в розовом свитере, как будто все просто прекрасно, и единственная вещь, которая не дает мне спать по ночам, это моя внешность: ни кожи ни рожи.
Что я собираюсь говорить секретарю по посещаемости? Или мистеру Митчелсу, завучу, которого я ни разу в жизни не видела? Или Колейти? Или Фриц? Кто-нибудь вообще поверит, что у меня был желудочный грипп? Записки, которую я сама же нацарапала, сгорбившись над кухонным столом этим утром, будет достаточно, чтобы просто отправить меня на Био-Н? Поверили бы они мне сегодня, если бы я не спеша вошла через главный вход с капельницей на колесиках и с медсестрой для наблюдения, потому что я заразилась самой тяжелой в мире формой кишечной палочки, детали можно будет услышать в новостях в шесть часов?
Фриц вызовет меня в свой офис и растерзает. Она наденет мне на лодыжку браслет, какие носят люди под домашним арестом.
Я имею в виду издевательства, которые происходят в американских средних школах. У ребенка ракетница в шкафчике через два от моего, но Фриц обрушится именно на меня, потому что я не шесть с половиной футов ростом и я не провела предыдущий год в альтернативной школе Брейли, куда отправляют детей, склонных к проявлению насилия, между пребываниями в колонии для несовершеннолетних. Я не внушаю страх, поэтому ко мне пристают.
А учителя ведут себя так, как будто только дети могут быть хулиганами.
Я уверена, что, если бы кто-нибудь узнал о том, что происходит — социальные педагоги от А до Я, и завуч, и Колейти, и даже сама дорогая Эбби, — они бы наклонили головы, нахмурили брови и погнали бы: Расскажи кому-нибудь, Аура. Расскажи кому-нибудь, через что тебе пришлось пройти. Расскажи кому-нибудь, какая плохая твоя мать. Пусть тебе помогут, пусть помогут. Как будто есть какая-то двенадцатишаговая программа, на которую мама подпишется, и — гуляем! Нет больше шизика! В преподавательской комнате отдыха — в той ужасной комнате, от которой постоянно исходит запах кофейной мути, — они все скажут что-то совсем другое. Я уже вижу, как Фриц держит мой рисунок перед лицом Колейти, пока остальные преподаватели Крествью-Хай усаживаются в древние, обшитые тканью стулья и качают головами, размышляя о судьбе этой бедной, бедной Ауры Амброз.
Ее мать сумасшедшая, вы знаете?
Да, да, я слышала. Она пыталась утаить это от всех нас. Очень скрытная девочка.
Очень жаль, но она такая и есть.
Да, ну вы же знаете, что говорят про яблоки. Они никогда далеко не падают.
Однажды я смотрела фильм про шизофреников.
Мы все смотрели фильмы про шизофреников.
Они опасные люди, скажу я вам. Тот, в кино, он убил одного человека в целях самозащиты, так он сам сказал, но это не была самозащита, потому что опасности никакой не было, он просто…
Придумал это все?
Верно. Придумал угрозу. Ион убил того человека, просто потому что у него была паранойя, понимаете?
Да, да, а что если и у этой девочки паранойя?
У нас в руках может быть еще одна Колумбина, знаете ли.
Самый лучший способ наблюдать за ней — это распределить ее в класс по искусству. Заставить выплеснуть на бумагу все, что вертится у нее в голове.
Правильно — как арт-терапия. Заставить ее выложить все на бумагу.
Легче будет потом оправдать ее исключение.
Правильно.
И вы можете поверить, что она поверила всерьез, что мы хотим распределить ее на ускоренный курс искусства и языка, потому что она «талантлива»? Да-а-а что-о вы!