Расставляю точки словно иголкой, чтобы растушевать черными чернилами. Обмокнуть и проколоть. Повторить. Это утомительный процесс, но результат стоит затраченных усилий. Сосредоточившись на процессе, я представляю ее руку – чернила, которые она так старается скрыть.
Затем, после утомительного повторения, на штриховку накладывается самый важный элемент. Я не могу забрать модель с собой, но могу снять размеры и перенести особенности. Формула. Все важные детали нужно спланировать заранее. Запасы. Проверить список предметов. План исполнения.
И самое главное: Лондон.
Без нее ничего не получится.
Рука дрожит, предвкушение подпитывает мой адреналин.
Лондон утверждает, что я не способен чувствовать – что я психопат без капли эмпатии.
Не могу сказать, что я не согласен с ее оценкой.
Однако есть разные виды психопатов. И, как и многие ее коллеги, она не осознает, что неэмпатичный вид может существовать и существует.
Я тому доказательство.
«Ограниченный круг сопереживания» – вот как это называется, но для того, чтобы это понять, легче всего провести параллель с мертвым деревом. Представьте, что у дерева отрезали все ветви. Это дерево всю свою жизнь было в темноте, медленно умирая и разлагаясь, и вдруг на него посветило солнце и из ствола вырывается крошечная веточка. Стебель тянется к солнцу, приближаясь к единственному свету, который он когда-либо знал.
Одна живая конечность на мертвом дереве.
Лондон – это солнечный свет, и эта новая веточка – чувства, которые я могу испытывать только к ней.
Для моего вида любовь трудна, но не невозможна.
С каждым разрывом на коже, каждым пятном на плоти, я иду вразрез со своей природой, чтобы доказать ей это. Как и многие неизведанные магистрали, дорога любви и сочувствия была непривычным путем для нейронов в моем сознании. Если не заботиться о чем-то, оно умирает. Я родился со способностями, как любой другой человек рождается со способностью чувствовать, сопереживать, любить – только мне никогда не приходилось проявлять эти эмоции. Они слабы и неразвиты.
Безделье – мать пороков… и все что из этого следует.
Я улыбаюсь про себя.
А потом была она. Сработали синапсы, открывая забытую и бездействующую дорогу. Я никогда не чувствовал никакой связи с человеком...
До нее.
Я жажду этого диковинного ощущения. Жажду взрастить это темное маленькое семя, что она посеяла в моей душе. Моя собственная версия любви может быть извращенным существом, но это создание голодно и требует, чтобы его накормили.
Глава 13
РАЗОБЛАЧЕНИЕ
ЛОНДОН
Я вытащила из чемодана все юбки. На кровати уже валяется куча черных и серых брюк, пока я пытаюсь подобрать наряд, который не соблазнит ни меня, ни Грейсона, одновременно размышляя о сегодняшнем сеансе.
С губ срывается невесёлый смешок. Я бросаю пару старых брюк в открытый чемодан. Сеанс. Вот как я это называю. Позволить пациенту – очень больному пациенту – сделать мне куни в моем же кабинете.
Я с проклятием застегиваю чемодан.
Пациенты и раньше находили меня привлекательной. Как я призналась Сэди, я много раз имела дело с переносом… но никогда на таком уровне. Никогда с такой интенсивностью и искушением. И я никогда не поддавалась этим искушениям – никогда не позволяла случиться тому, что произошло сегодня в моем офисе.
Я закрываю глаза и падаю на кровать. Кожу все еще покалывает, и я все еще чувствую тепло от его прикосновений. Я непросто испытывала соблазн затеряться в том моменте экстаза, рискнуть слишком многим… это было опасно. Вот почему я собираюсь приехать в Нью-Касл пораньше. Чтобы оказаться от него на расстоянии шестисот миль и покончить с этим испытанием.
Мобильный, лежащий на прикроватной тумбочке, вибрирует.
Я хмуро смотрю на телефон, прежде чем развернуться и схватить его.
– Доктор Лондон Нобл.
– Доктор Нобл, это генеральный прокурор Ричард Шэфер. У вас есть минутка поговорить?
Я сажусь.
– Да, конечно. Чем могу помочь, мистер Шэфер?
– Просто хотел поздороваться и убедиться, что вы получили материалы, которые отправил мой офис.
Убираю челку с глаз.
– Спасибо. Да, хотя и не подозревала, что вы сами будете выступать в суде. – Ноутбук стоит у изножья кровати. Я притягиваю его к себе и открываю.
Честно говоря, занимаясь завершением оценки Грейсона и нашими сеансами, я так и не посмотрела на новые материалы. Другой психолог сказал бы, что я подсознательно избегаю их, так как не могу справиться с вероятным исходом, и это могло быть правдой.
Пока генеральный прокурор продолжает объяснять, почему он лично возглавляет это дело, я просматриваю доказательства. У них есть собственный свидетель-эксперт – местный терапевт, специализирующийся на душевнобольных, который свидетельствует, что в тюрьме Грейсон будет опасен. Для себя и для других.
Я усмехаюсь.
– Простите? – тушуется Мистер Шэфер.
– Я ценю вашу уверенность, – оправляюсь я, – но эти показания экспертов, подтверждающие, что Грейсон Салливан будет опасным заключением? Мистер Шэфер, при всем уважении, он провел более года в тюрьме без каких-либо дисциплинарных взысканий. Он был образцовым заключенным.
Прокурор прочищает горло.
– Да, образцовый заключенный… в одиночной камере. Без взаимодействия с другими преступниками. Боюсь, что у тюрьмы Нью-Касла нет того же финансирования, что у штата Мэн, чтобы обеспечить необходимый контроль над Салливаном. – Туше. – Вы главный психолог в этой области. Вы часто выступаете свидетелем в судебных делах об убийстве…
Моя спина напрягается. Остерегайтесь людей, которые начинают отвешивать вам комплименты еще до того, как узнают вас – они усыпляют вашу бдительность перед тем, как атаковать.
– И именно вы заявили, что невозможно доказать реабилитацию без предварительного тестирования субъекта в нерегулируемой среде.
А вот и атака. Он сделал домашнее задание.
– Так что вы можете понять сомнения властей. Салливан просто слишком большая угроза, слишком большой риск. – Он громко вздыхает. – А еще есть семьи, доктор Нобл.
– А что насчет них?
– Знаете ли вы, что совсем недавно Верховный суд отклонил постановление об отмене смертной казни в Делавэре? В первую очередь в ожидании этого дела. Это говорит о многом, доктор.
– Это говорит о страхе и невежестве, мистер Шэфер. По моему профессиональному мнению, Салливан не представляет угрозы для кого-либо внутри исправительного учреждения. Он жаждет стабилизировать хаос в этом мире, а в такой структурированной среде он просто отсутствует.
Собеседник выдерживает долгую паузу.
– Я уверен, что, как психолог, вы понимаете необходимость чувства завершения. Эти семьи заслуживают и нуждаются в таком завершении.
Он твердо придерживается своих взглядов. Ничто из того, что я говорю сейчас или скажу на суде, этого не изменит.
– Я глубоко сочувствую семьям. Я всегда стараюсь передать это во время дачи показаний.
– Но это ваша окончательная позиция.
Я расправляю плечи.
– Именно. В противном случае я бы оказала плохую услугу своей профессии.
– Понимаю. Спасибо, что уделили время, доктор Нобл. Счастливого пути!
Звук обрывается, звонок завершается.
Я откладываю телефон в сторону и бросаю взгляд на папку, в которой хранится мой отчет по Грейсону.
Независимо от моих личных ощущений, с профессиональной точки зрения, отправить пациента в камеру смертников – тяжелое бремя для любого врача. Решение суда зависит от моих показаний, жизнь Грейсона балансирует на весах. Вторая попытка обвинения связаться со мной и поговорить только еще больше это доказывает.
Поскольку генеральный прокурор лично выступает за то, чтобы Грейсона приговорили к казни за его преступления, весы правосудия склонятся не в лучшую для него сторону.
Я открываю папку и начинаю дорабатывать отчет. Мой страх полюбить человека, способного на такие зверства, не может стоять на пути того, что я в глубине души считаю правильным.
Скоро Грейсон окажется в сотнях миль от меня. Я никогда больше не увижу его и не заговорю с ним. Чего тут бояться?
***
Звуки из моих кошмаров оживают, когда я вхожу в исправительное учреждение Котсворта. Я стою перед решетчатой дверью, пока охранник проводит по моему телу ручным металлоискателем.
– Чисто.
Он отходит в сторону, и громкое жужжание предшествует лязгу открывающегося дверного механизма. Дверь открывается, и я с силой шагаю вперед, заставляя себя войти в тюрьму. Сунув папку под мышку, радуюсь тому, что эта часть учреждения не граничит с камерами, где меня приветствовали бы свисты и возгласы.
Я попросила о приватном сеансе с пациентом перед его судом. Надзиратель без колебаний предоставил мне эту привилегию.
Меня ведут к другой зарешеченной двери, где второй охранник прикладывает карточку-ключ, чтобы я могла войти. Дверь открывается, и на другой стороне появляется Грейсон. Сердце подскакивает к горлу, свист в ушах на мгновение дезориентирует меня.
Я не ожидала, что он уже будет меня ждать. Мне нужно было больше времени, чтобы… подготовиться. Я захожу в комнату и поворачиваюсь к охраннику.
– Вы мне не понадобитесь. Спасибо.
Он бросает на меня презрительный взгляд, затем впивается взглядом в Грейсона.
– Я должен все время находиться в пределах семи футов от него. Буду ждать прямо за этой дверью. – Охранник проверяет ремень, демонстративно поправляя электрошокер.
Наконец, мы остаемся одни, дверь закрыта, и я смотрю на своего пациента. Строго говоря, в пределах этой комнаты он не обязан быть прикован к скамейке, но его лодыжки и запястья в наручниках и прикованы цепями. Он сидит в центре, свесив руки между ног. И смотрит на меня.
Пространство между нами кажется слишком незначительным, воздух слишком разреженным, а расстояние слишком коротким.
– Здесь нет камер, – говорит он. – Никто не смотрит. Если ты думала, что они могут спасти тебя от меня.