– Неужели.
Она щурится.
– Ты знаешь, что это так.
Я прижимаюсь лбом к решетке.
– Твои пациенты тоже пострадали. Конечно, это были больные люди. Там, где нам с тобой удавалось направлять болезнь, контролировать побуждения и прятаться на виду, им не так повезло. Им не хватает контроля над импульсами. Но вот тут-то и появляется хороший доктор. – Я улыбаюсь ей. – Ты лучшая в своей области.
Она встает.
– Иди к черту.
Я смеюсь.
– К какому именно?
На ее хмуром лице появляется выражение отвращения.
– Я пыталась помочь своим пациентам, несмотря на мир, в котором их бы казнили и истребляли. Как паразитов. – Она убирает волосы с глаз. – Когда реабилитация становилась все более и более маловероятной, я все равно боролась за своих пациентов.
– В тебе есть что-то от Флоренс Найтингейл, не так ли? Ты немного влюбляешься во всех своих пациентов, которые дают и принимают, жертвуют и истребляют, как влюбленная пара. За исключением того, что для тебя все дело заключается в том, чтобы принимать.
Она с опаской смотрит на меня.
– О чем ты говоришь?
– Ты артистка, Лондон. Твоя терапия похожа на танец. Кровавый балет, в котором ты искажаешь и ломаешь умы своих пациентов, как тело танцора. Ты пожираешь их дары, а когда они ломаются и оказываются опустошенными, ты бросаешь их в ближайшей психушке.
Она стоит неподвижно, оценивающе глядя на меня. Она не добыча. Она охотник.
– Ты придумал очень интересную историю, Грейсон. Ничего из которой не соответствует реальности.
Я поднимаю голову.
– Когда начались головные боли?
Ее единственный ответ – растерянно приподнятые брови.
– Могу поспорить, что в последнее время они участились. Становились более болезненными, более длительными.
– В этом году я работала больше, чем когда-либо за свою карьеру. Конечно, я буду физически расплачиваться из-за этого.
– Ты действительно много работала. А что насчет Тома Мерсера?
Она качает головой.
– А что насчет Тома?
– Находясь в тюрьме, ты встречаешься с множеством неприятных людей. Многие из них были твоими пациентами. Том был очень беспокойным человеком. То, что он говорил… – Я цокаю. – Если бы ты уже не уничтожила его, он мог бы оказаться в моем списке.
– О чем ты, черт возьми, говоришь? Том Мерсер был помещен в психиатрическое отделение Котсворта как больной шизофренией, лечившийся лекарствами. Он был одним из моих самых известных пациентов.
– Который повесился на простыне.
Она бледнеет от шока.
– Зачем ты это делаешь. Почему ты лжешь?
– Да ладно. Разве ложь один из симптомов моего расстройства?
Она меряет камеру шагами, не глядя на меня.
– Нет, но тебе нравится создавать тщательно продуманные катастрофы. Я не стану твоей жертвой. Я не стану твоей следующей катастрофой.
– О, Лондон. – Мне нравится произносить ее имя, на вкус оно как свежая сирень. – Как ты думаешь, почему я с самого начала был так очарован? Когда мы встретились, ты уже была прекрасной катастрофой.
Она бросается на клетку. Как дикое животное, она хватается за решетку и, содрогаясь в неистовом припадке, сотрясает свою тюрьму. Я неподвижно стою с другой стороны. Решетки не поддаются.
– Пошел ты. Пошел ты… – Она снова и снова повторяет это, хриплая мантра срывается с ее губ.
Тяжело дыша, она повисает на решетке, ухватившись за прутья, она еле удерживает себя в вертикальном положении. Я кладу свои руки на ее.
– Есть только один выход, – говорю я. – Ты достаточно умна, чтобы найти его.
Она сосредотачивает на мне взгляд.
– То, что было ранее – между нами – что-нибудь для тебя значило?
Я прижимаюсь губами к ее пальцам, вдыхаю ее запах.
– Это значило все.
– Тогда ты не можешь этого сделать, Грейсон. Ты сбит с толку… думаешь, это любовь? Десимпатичные социопаты не мучают своих близких. Ты должен защищать меня от своей болезни, а не навязывать ее мне.
У меня вырывается смех.
– Но это же миф, не так ли?
Она хмурится.
– А я – лжец, не так ли?
Я протягиваю руку через решетку и хватаю ее за затылок, притягивая к себе, чтобы попробовать ее на вкус. Я не тороплюсь, просто ощущая ритм ее дыхания, прежде чем отпустить ее.
– Поскольку я люблю тебя, я дам тебе то, что никогда никому не давал раньше. – Ее глаза расширяются, когда я отхожу от клетки. Она цепляется за свою надежду, ожидая услышать слово «свобода». Но я не могу ей этого позволить. Только в ее власти освободиться.
– Вот тебе единственная подсказка, Лондон, – говорю я и беру свечу. – Думай об этом как о своей исповеди. Доктор Мэри Дженкинс была слишком горда и слишком тщеславна, чтобы признать то, что ты можешь рассказать по секрету. И только клетка услышит твой шепот.
У нее вырывается истерический смех.
– И видеокамера, верно? – Проходя мимо, она садится рядом с тарелкой и смотрит на еду. – Я не такая, как доктор Дженкинс. Я не делала лоботомию своим пациентам.
– Нет, не делала. Это было бы слишком очевидно. Ты умнее. Талантливо используешь импульсное управление. Но, тем не менее, как и другие, ты попала в свою собственную сеть. – Я иду к двери. – Пора признаться в своих грехах, Лондон. Ты пытала своих пациентов. Ты уничтожила их разум. Ты играла в Бога, пытаясь найти себе лекарство. Как только ты это признаешь, дверь камеры откроется.
Она поднимает взгляд от тарелки.
– Ты хочешь, чтобы я призналась в этом?
– Да.
Она поднимает руки в знак капитуляции.
– Отлично. Я признаюсь в этом. А теперь открой эту долбаную дверь.
Я останавливаюсь у выхода.
– Ты же знаешь, любовь моя, не все так просто.
Мимолетно, но на секунду на ее лице промелькнула паника. Ее вот-вот бросят. В клетке, в такой же, в какой ее отец держал девочек. Она цепляется за одежду, ища случайную нить, ее волосы растрепаны. Дикая и безумная.
– Я хочу увидеть досье Тома Мерсера, – говорит она.
Я потираю затылок.
– Это требование сложно удовлетворить…
– Я хочу его увидеть, – рявкает она.
Я тяжело выдыхаю.
– Ладно. – Затем я поворачиваюсь, чтобы уйти.
– Нет, – говорит она, останавливая меня в дверях. – Мой отец не зажигал свет в подвале. Он держал их в темноте.
Я смотрю ей в глаза. Я обещал освободить ее, и я это сделаю. Освобожу ее от боли и от деформированной человечности. Но сначала ей предстоит столкнуться с темнотой. Даже она это знает.
С самого начала люди разделяли добро и зло. Двух существ, борющихся за господство. Я не верю в божественных существ. Жизнь намного проще. Мы сами себе боги и дьяволы. Способные на самое низкое зло и на великую праведность. Мы устанавливаем свои собственные правила и создаем свои собственные небеса и ад.
Выбираем их каждый день.
Я гашу пламя и закрываю дверь, отрезая ее от света. Оставив Лондон воевать со своими демонами в своем личном аду.
Глава 25
УБЕЖИЩЕ
ЛОНДОН
Однажды я проводила консультации для женщины, которая боялась остаться одна. Муж бросил ее ради более молодой женщины, дочь сбежала из дома, чтобы учиться в колледже, и ей все время было не по себе. Она не могла заснуть, не могла совладеть с собой. Ежедневно страдала от панических атак.
– В доме слишком тихо, слишком безмолвно, – сказала она во время одного из наших сеансов. – Ненавижу тишину.
Именно эта пациентка в начале моей карьеры подтолкнула меня сменить стезю и бросить терапию скучающих домохозяек и мужей, переживающих кризис среднего возраста. Я помню, как сильно я ее ненавидела, когда сиделf напротив женщины, заламывающей руки. Я не могла ей сочувствовать. Я никогда не ненавидела тишину. У меня никогда не было тревожной потребности быть в окружении людей.
– Уединение – это испытание, – сказала я ей.
Уединение показывает истинных нас. Изоляция – это не одиночество – это отсутствие шума и отвлекающих факторов. Она заставляет нас признать свою ценность. Если окружаете себя людьми, то отвлекаетесь от единственного человека, достойного вашего времени: от самой себя.
По правде говоря, я полагала, что она была глупой, никчемной женщиной, которая могла бы вязать салфетки перед телевизором. Она тратила мое драгоценное время на свое жалкое существование просто потому, что не могла оставаться наедине с собой. Она была эгоисткой. Она не нравилась себе, поэтому пыталась сделать мою жизнь такой же монотонной.
Это была моя последняя сессия в качестве психолога общей практики.
Я все больше и больше погружаюсь в воспоминания о прошлых сессиях, когда тишина становится слишком громкой. Когда мне дают слишком много времени, чтобы подумать. Как и сейчас, тишина почти осязаема, чернота застилает окружающий мир.
Уединение – это испытание.
Я всегда наслаждалась временем, проведенным в одиночестве, никогда не боялась оказаться в изоляции – но, возможно, я была слишком сурова по отношению к пациентке. Может, именно такое одиночество она переживала. Абсолютное онемение всех чувств.
Я бы сравнила это со смертью, если бы не знала, что значит быть похороненной заживо.
Я вытягиваю руку за пределы клетки, к полоске света, просачивающейся через затемненное окно. Я понятия не имею, сколько прошло времени, но, должно быть, сейчас день. Мне кажется, я уже несколько часов провела в этой темной комнате, в этой клетке, забившись в угол и пытаясь дождаться выхода Грейсона. Но время относительно, не так ли? Может, для Грейсона прошло всего несколько минут.
Он меня испытывает. Это тест, который я не могу провалить.
Луч дневного света недосягаем, но я все еще тянусь к нему, представляя, как тепло касается моих пальцев. Странно, но это утешает.
Я убираю руку. Где-то в этой комнате стоит камера. Грейсон наблюдает за мной так же, как раньше наблюдал за своими жертвами. Если бы это был кто-то другой, я бы попыталась их подкупить. У меня много денег. Я могла бы даже предложить свое тело. У меня практически отсутствует стыдливость или эмоции, связанные с физическими прикосновениями и сексом. У меня вырывается хриплый смешок. За исключением, очевидно, Грейсона. Признаю, быть с ним… такой соблазнительный огонь… Я жажду этой порочности. Я жажду его.