Надзиратель Маркс – высокий, долговязый мужчина с заостренными чертами лица. Он напоминает мне пугало, и от него исходит такая же жуткая вибрация, как от набитых соломой демонов из моего прошлого.
Надзиратель сидит в мягком кресле у моего кабинета, притоптывая черной туфлей. Двое осужденных в оранжевых костюмах сидят по обе стороны от него, еще трое охранников стоят на страже. Заключенные не так бы выделялись, если бы надзиратель разрешил им надевать одежду менее приметного цвета. Хотя, возможно во всем виноваты наручники на запястьях, прикованные к лодыжкам, а не безвкусные оранжевые комбинезоны.
Ещё один год.
Мои обязательства перед исправительным учреждением Котсуорта будут выполнены через год. Хотя именно работа с осужденными убийцами положила начало моей карьере (болезненное увлечение широкой публики серийными убийцами может стать гигантским трамплином), я удаляюсь от этой области исследований. Я в долгу перед Марксом и другими ему подобными, поскольку теперь мои исследования и методы преподаются почти во всех юридических университетах страны, но я официально двигаюсь дальше.
После семи лет напряженного изучения психики душевнобольных преступников я пришла к единственному выводу: серийных преступников нельзя реабилитировать.
Есть, конечно, редкие случаи, когда осужденные находят путь к Богу или другому божественному существу, возвышаясь над своими низменными желаниям. Но без возможности наблюдать за ними в цивилизованной обстановке, чтобы убедиться, что эти желания остаются под контролем, эффективность такой реабилитации доказать нельзя.
Скорее, терапия просто делает жизнь в тюрьме более сносной для надзирателей, охранников и врачей, которые ежедневно имеют дело с преступниками. Нет, я не верю, что реабилитация достижима. Особенно для Банди и Дамеров2 всего мира.
Ими управляет внутреннее «я», и этот «я» – законченный монстр.
– Господин Надзиратель, – начинаю я, подходя к кабинету. – Мне не нужно напоминать вам, что заключенные не могут пользоваться комнатой ожидания.
Надзиратель Маркс встает и застегивает пиджак.
– Привет, Лондон. В новостях сообщили о несчастном случае рядом со зданием суда, мне так жаль. Надеюсь, это не повлияет на сегодняшние сеансы, но я пойму, если тебе нужно...
Я поднимаю руку.
– А где Райли?
Раздраженный тем, что я его перебила, он поджимает тонкие губы.
– Райли перевели. Он не достиг никаких успехов в программе.
Я достаю из сумочки ключ и поворачиваюсь к Марксу. Я могла бы заступиться за Райли, заявить, что, в конечном счете, мы увидим прорыв, но после сегодняшнего утра я чувствовала опустошение и апатию. Райли – яркий пример неудачной реабилитации.
Обдумывая это, я бросаю взгляд на двух заключенных, сидящих в приемной. Один открыто таращится на Лейси, в уголке его рта выступила слюна. Другой просто смотрит в деревянный пол.
Я чувствую, как к горлу подступает сардонический смех.
– Нет, – говорю я. – Я категорически не собираюсь брать двух новых пациентов.
Офицеры уже подходят к заключенным, чтобы увести их, но надзиратель Маркс бросает на них свирепый взгляд.
– Лондон, – начинает он, и мое имя звучит раздражающей мольбой в его гнусавом, укоризненном тоне. – Согласно нашей договоренности о финансировании, ты должна выполнять квоту. И теперь, когда Райли больше нет... – он замолкает, оставляя остальное невысказанным.
Я прижимаю пальцы ко лбу, раздражаясь от нарастающей боли в висках. Мне достаточно частных клиентов, чтобы практика была более, чем прибыльной. Если тюрьма приостановит финансирование до конца года, я смирюсь с этим.
– Один, – заявляю я, на всякий случай поднимая один палец, чтобы мои слова дошли до него через крепкую черепушку. – Я возьму одного пациента. Мы можем обсудить альтернативную терапию для другого. Существует определенные нормы, я не могу брать больше определенного количества клиентов. – Это правда.
С сокрушенным вздохом надзиратель кивает офицеру, стоящему ближе всех к пускающему слюни заключенному.
– Приведите Биллингса.
– Подождите. – Я еще раз быстро обхожу двух мужчин. – Только не этот. Он. – Я указываю на темноволосого мужчину, который во время нашего разговора ни разу не поднял головы.
Маркс ухмыляется.
– Уверяю тебя, если ты так загружена работой, Салливан тебе не нужен. Он – безнадежное дело. Его ждет перевод в тюрьму строгого режима в Нью-Касле. – Он останавливает взгляд на заключенном. – Прокурор запросил смертную казнь. Смертельная инъекция.
Я свирепо смотрю на него.
– И все же ты хотел потратить на него мое время.
Он пожимает плечами.
– Мне приходится отчитываться перед очень настойчивыми социальными работниками.
Когда надзиратель уже повел Салливана к лифту, я смотрю на Лейси и решаю, что безнадежный случай лучше, чем подвергать ее дискомфорту следующие несколько месяцев.
– Мне нравятся трудности, – я поворачиваюсь, чтобы отпереть дверь. – Когда состоится суд?
Начальник тюрьмы откашливается.
– Через три месяца. Тебе придется говорить от его имени. Ты уверена, что хочешь этого?
– Я должна дать честные показания. Что я всегда и делаю, – говорю я, входя в кабинет. – Приведите его сюда. Я заполню бумаги.
Я щелкаю выключателем, и комната озаряется теплым светом трекового освещения. Увлажнитель воздуха в углу источает аромат сандалового дерева, успокаивающий запах, эффект которого усиливает аквариум с соленой водой вдоль узкого коридора, примыкающего к моему кабинету. Вся комната выдержана в спокойных, прохладных тонах, но в остальном лишена деталей.
Я считаю, что лучше всего если во время сеансов осужденные будут как можно спокойнее, и специально не перегружала пространство, чтобы это не вызвало никаких нежелательных воспоминаний или эпизодов. Кроме того, другим моим клиентам тоже нравится эта атмосфера.
Убрав сумочку в ящик стола и заперев его, я веду мужчин в кабинет и смотрю на ковер под современным кожаным креслом. Офицер знает, что делать. Он отодвигает кресло в сторону и поднимает небольшой коврик, открывая привинченные к полу петли.
Было недешево установить их в офисе, и я заплатила из своего кармана, но решение установить напольные петли, которые можно скрыть, было намного более привлекательным, чем глазеть на скамейку для заключенных в середине комнаты.
Как только я заполняю бланки, а Маркс подписывает их, офицер приковывает к полу моего нового пациента. Длина цепи позволяет ему только стоять или сидеть. Никаких лишних движений во время сеансов.
В качестве дополнительной меры предосторожности я заперла все ручки и острые предметы в столе.
Однажды один заключенный воткнул карандаш в шею офицера во время попытки побега. С насильственными преступниками меры предосторожности не могут быть излишними.
Возвращаясь в приемную, надзиратель оглянулся.
– Должен предупредить тебя, что Салливан – заключенный третьего уровня. – Он хмурится, наблюдая за моей реакцией. – Я оставлю с тобой Майклза.
Я придвигаю кресло к желтой линии, проведенной в четырех футах от закованного в кандалы человека.
– Я ценю вашу заботу, и осознаю риск, но мои сеансы устроены иначе. Майклз, как всегда, может подождать снаружи. – Я встречаю взгляд его прищуренных глаз. – Я уверена, что если бы Салливан был слишком опасен, мы бы проводили этот сеанс в камере, а не здесь. Правильно?
А он чертовски хорошо знает, что этого не будет. Первый год после окончания колледжа я проводила каждый будний день, запертая в камере с заключенными. Мне до сих пор снятся кошмары – звук захлопнувшейся двери камеры, топот ног и лязг цепей по бетонному полу. Вонь мочи и фекалий –иногда их швыряют в меня. Освистывания и беспорядок.
Эти железные прутья преследуют меня.
Если надзиратель хочет продолжать наше сотрудничество, то сеансы будут проводиться на моих условиях.
Пренебрежительно махнув рукой, надзиратель уходит. Офицер коротко кивает мне, прежде чем покинуть кабинет. Еще несколько секунд звук закрывающейся двери кабинета эхом отдается вокруг нас. Жужжание аквариума заполняет внезапно повисшую, абсолютную тишину.
Не поднимая глаз, я открываю папку и просматриваю детали.
– Заключенный номер шесть-один-четыре. Грейсон Пирс Салливан. Как я могу вас называть?
Тишина затягивается, заставляя меня поднять глаза. Он больше не смотрит в пол, его взгляд прикован к моему лицу. При таком освещении я не могу сказать, голубые у него глаза или зеленые, но яркие радужки окружены густой бахромой ресниц. Коротко подстриженные волосы – стандартная стрижка для всех заключенных – дают возможность заметить несколько белых шрамов на голове.
– Мне нужно будет как-то к вам обращаться, – подсказываю я.
Мужчина передо мной не отвечает. Я использую это молчание, чтобы быстро прочитать досье. Обычно мне дается неделя, чтобы ознакомиться с информацией о новом пациенте, мне нравится иметь план лечения еще до первой встречи. Но учитывая обстоятельства, я должна сначала оценить его.
Хорошо. Я закрываю папку и кладу ее на подлокотник.
– Нам не обязательно представляться друг другу, но вы должны знать, что меня зовут доктор...
– Я знаю, кто вы.
Глубокий бас его голоса ударяет мне в грудь. Он снова так же быстро замыкается, эти немигающие глаза смотрят сквозь меня с непринужденной уверенностью. Прошло много времени с тех пор, как пациент нервировал меня.
Я прочищаю горло.
– Значит, у вас было преимущество изучить меня до того, как я смогла изучить вас. Это ставит меня в невыгодное положение, Грейсон.
Я предпочитаю называть его по имени, а не так, как его называют надзиратели и охранники. Это не очень похоже на реакцию, но, когда я произношу его имя, вдоль его челюсти дергается желвак.
– В вашем досье говорится, что вы были осуждены за пять убийств, – продолжаю я, не отрывая от него взгляда. – Вы отбыли год пожизненного заключения.
Он не отрицает убийства. По крайней мере, это уже что-то. Половина заключенных, которые приходят ко мне в офис, все еще защищаются. Изучают закон и во всем обвиняют адвокатов.