– Зачем? Какое они имеют значение?
Никакого отрицания. Никакого раскаяния. «Какое они имеют значение». Если бы этот человек сидел в моем кабинете, я бы сделала заметку исследовать антисоциальный спектр, чтобы определить, проявление ли это какой-то конкретной психопатии. Но мы не в моем кабинете, и у меня есть время только признать, что она есть.
– Я психолог, – говорю я, на мгновение помедлив, прежде чем взять следующий ключ. – Я могу вам помочь. Ну, теоретически. По правде говоря, мне все равно, выживете вы или умрете. Я просто не хочу, чтобы ваша смерть была на моей совести.
Вот оно. Жестокая честность. Где бы ни был Грейсон, я уверена, что его губы расплылись в дьявольской улыбке.
– Если это правда, и вы совершили преступления, в которых вас обвиняют… тогда этот человек по ту сторону громкоговорителя не позволит вам уйти отсюда живым. Я не уверена, что могу сделать что-то, чтобы вас спасти.
– Что, черт возьми, с тобой не так? – Кричит он мне. – Боже, ты такая же больная, как и он.
Я пожимаю плечами. Может быть. Вероятно. Но адреналин в крови иссяк, и физическое истощение не способствует проявлению терпения. Еще до того, как Грейсон вошел в мой офис, я уже все решила. Настоящих садистов невозможно реабилитировать.
Даже если бы в моем распоряжении было все время вечности, чтобы излечить этого человека, я бы не добилась успеха.
Где-то в глубине души шепчет голос. Я уже была раньше на этом месте, стояла у обрыва. Это был момент, когда я впервые осознала, что веду нескончаемую битву, веду ментальную войну, у которой нет конца.
Во время этого открытия, этого принятия я сломала человеческий разум. Я настроила его психоз против него, и этот психоз поглотил его. Стал его концом.
Моя грудь горит, дыхание прерывистое. Я втягиваю в легкие прохладный воздух, чтобы погасить этот пожар. «Теперь, когда ты узнала правду, ты больше никогда не увидишь лжи. Ты свободна».
Свободна. Свободна говорить и действовать без стыда.
– Мне не стыдно из-за того, что я сделала, – говорю я, опираясь на камень. – Мне стыдно, что я скрывала это от себя. – Слабость, которой я поддалась, когда проснулась на больничной койке. Отрицание. Я подпитывала иллюзию, потому что не могла – не хотела – принять правду.
Я смотрю на подвешенного.
– Где Майкл, Роджер?
Он крутится, пытаясь освободиться, но у него нет шансов.
– Я не понимаю, о чем ты говоришь.
Я нетерпеливо сдуваю челку с глаз, уперев руки в бедра.
– Ты похитил маленького мальчика. И где-то спрятал его. Если хочешь, чтобы я тебя спасла, ты скажешь мне, где он. Майкл жив?
Моя рука поднимается вверх. Я дразняще щелкаю по ключу.
Он кричит:
– Да! Хорошо. Да. Мальчик жив.
Я дергаю ключ. Тело Роджера поднимается выше. Всхлип облегчения сотрясает его тело.
Внезапно я понимаю, что Грейсон играет по своим собственным правилам. Он управляет механизмом. Ключи привязаны к веревкам, а веревки прикреплены к хитрому устройству, которым управляет Грейсон. Он держит все под контролем.
Мы держим все под контролем.
Жизнь Роджера зависит только от Роджера.
«Мы даем им возможность покончить с собой».
Если я хочу спасти этого человека, все, что мне нужно сделать, это выбить из него признание. Здесь должна быть загвоздка – Грейсон никогда не давал ни одной из своих жертв реального шанса. «Он делает это для меня».
– Где Майкл? – Спрашиваю я.
Он не отвечает. Затем, когда я беру ключ, он говорит:
– Подожди. Я не готов.
– Как не были готовы дети, которых ты украл и убил. – Я хватаю ключ и тяну за него.
Роджер падает. Пальцы ног задевают кислоту, и он кричит.
– Итак, где ты держишь мальчика?
– Пошла… – Он сгибает колени, пытаясь удержать ступни над кислотой. – Если я скажу … тогда я сяду в тюрьму. Ты знаешь, что делают в тюрьме с такими, как я?
– Ты боишься этого больше, чем смерти? – Бросаю я вызов. – Если так, то скажи. Если ты выбираешь смерть, то этот человек тебе поможет. Он предоставит тебе свободу умереть.
– Свобода? – Он плюет в меня. – Ты сумасшедшая.
– Это уже второй раз, когда ты оскорбляешь мое душевное состояние. – Я спрыгиваю с камня, и в этот раз моя спина уже не воет от боли. Я с облегчением вздыхаю. – Ты оказываешь себе медвежью услугу, Роджер. И у тебя есть всего лишь несколько часов, чтобы сделать выбор.
Не в силах сохранять такое положение, он опускает ноги. Оглушительный крик эхом разносится по лабиринту, когда его ноги погружаются в жидкость.
– Боже, пожалуйста, я не хочу так умереть.
Я встаю на камень.
– Как погибли твои жертвы?
Его дыхание затуманивает воздух вокруг его головы.
– Иди к черту.
Я там уже была. Я встаю на носочки и беру ключ. Металл приятно холодит разгоряченную кожу.
– Подожди, – снова говорит он, изо всех сил стараясь держать изъеденные кислотой ноги над резервуаром. – Я ничего не мог с собой поделать. Это болезнь.
– Как? – Требую я ответа.
– Дерьмо. Отлично. Блять. Хорошо. Я их душил. – Он раскачивается, пытаясь вылететь за пределы контейнера.
На меня накатывает жестокое воспоминание об отцовских руках на моей шее. Отвращение перерастает в ярость.
– Ага. Я их задушил, – повторяет он, на этот раз легче, как будто ему приятно это признавать. В каком-то смысле, Роджер теперь тоже свободен.
Я сжимаю ключ в руке. Затем тяну. Роджер снова возносится. Он с облегчением вытягивает ноги.
Я перехожу к последнему камню. Я уже поняла, как это работает, даже если до Роджера еще не дошло. Неважно, сколько ключей болтается у меня над головой: на самом деле мне нужно выбрать между двумя. Это мой настоящий выбор. Грейсон знает меня – он понимает меня, предугадывает мои действия.
Один ключ освободит педофила. Один ключ положит конец его жизни.
Я изучаю ключи. Сияющие бронзовые, ржавые металлические, блестящие серебряные. Они красивы. Я никогда не признавалась в этом – даже тогда, – но когда я вытатуировал ключ поверх шрама, я запечатлела убийство. Это был мой трофей. Теперь я могу это признать.
Навес из кроваво-красных нитей и ключей переливается темной мелодией, которая взывает к моей душе. Нет, я не родилась такой. Меня похитили, обработали, и я переродилась в другом мире, который обычный человек видит только в кошмарах. Я никогда не боялась монстров, потому что один из них уже был внутри меня.
– Я хочу знать, где мальчик, – надавливаю я на Роджера.
Пот льется с его спутанной редеющей шевелюры. Здесь и сейчас он предстает таким же жалким, какой он есть в жизни. Он качает головой.
– Я не могу сказать.
– Можешь и скажешь. – Я колеблюсь между двумя ключами. Первый – позолоченный. Новый и незапятнанный. Второй – ржавый. С покореженными зубцами, серебро пообтерлось и поблекло. Это копия ключа, который вытатуирован на моей плоти.
Грейсон выбрал его для меня.
– Что ты видишь, когда думаешь о Майкле? Что ты чувствуешь, Роджер? – Моя рука поднимается в воздух.
Роджер находит силы, чтобы оттянуть упряжь. Его ругань разносится в ночи, пока он царапает кожу.
– Он особенный, – наконец, говорит он. – Я наблюдал за ним дольше всех. Боже, какой он красивый. Детские голубые глаза. Тонкие светлые волосы подстрижены под горшок. А кожа мягкая и нежная.
Хотя он потерялся в воспоминаниях, его нижнее белье демонстрирует, что на самом деле он не чувствует раскаяния. Эрекция натягивает грязный материал. Я с отвращением отвожу глаза.
Однако я должна знать, способен ли этот человек измениться. Я снова смотрю на Роджера.
– Ты можешь отпустить его? – Я не спрашиваю, отпустит ли он его. Я спрашиваю, сможет ли. Для такого мерзкого человечишки, как он, эти фразы не взаимозаменяемы.
Его рот дергается, когда он пытается сформулировать слова. Микровыражение лица о многом говорит. Я плохо вижу, тем более в темноте, но все же он не может скрыть истинные чувства.
– Да, – кричит он. – Хорошо? Я отпущу его. Освободи меня, и я отведу тебя к нему.
Лжец.
– А что насчет остальных? – Настаиваю я. – Что насчет детей, которым ты причинишь боль в будущем? Как мы можем верить, что ты исправился и никогда больше не навредишь и не убьешь другого ребенка?
Его смех разносится по поляне.
– Ты серьезно? – Он смотрит на меня. – Ты гребаный психотерапевт. Ты знаешь, как работает моя болезнь. – Он глубоко вздыхает. – Я попробую, хорошо? Я обращусь за помощью. Я буду ходить на собрания. Я надену на член чертов пояс верности! – Он еще сильнее борется с упряжью, сковывающей его. – А теперь вытащи меня отсюда, гребаная ты пизда.
Да, помимо парафилии, у Роджера было множество других расстройств. Среди которых женоненавистничество и мизогиния. И в будущем он не изменится. Если мы его отпустим, то он, возможно, проведет какое-то время в тюрьме. Но, в конце концов, его отпустят. Освободившись, он снова начнет охотиться на невинных.
Когда дело касается хищников, охотящихся на детей, наша система правосудия терпит неудачу. В случаях, когда дело касается именно тех жизней, которые нуждаются в максимальной защите и убежище. Грейсон стал жертвой такого же монстра, как Роджер, и мы с сестрой тоже. И никого из нас уже не излечить.
– Чего ты ждешь? – Кричит Роджер. – Сделай это!
«Один его освободит. Второй – убьет».
Я дергаю ржавый ключ.
Крик Роджера разносится по лабиринту, прежде чем он ногами вперёд ныряет в резервуар с кислотой.
Он опускается на дно контейнера. Вода пузырится и пенится, сначала розовая, а затем темно-красная. Плоть раскачивается в стороны и ударяется о стенки, а затем всплывает на поверхность. Я не отворачиваюсь – не могу. Я наблюдаю за разворачивающейся картиной ужасной смерти.
Проходят минуты, а может, и секунды. Жидкость превращается в пастообразную субстанцию, слишком густую, чтобы можно было разглядеть Роджера.
В голове – вакуум. Все мысли испарились в ночи. Есть только я. Чистейшее чувство принятия сливается с естественным порядком. Мое существование в равновесии.