– Ну, ты об этом позаботишься, не так ли?
После минуты банального разговора Кэлвин переходит к делу.
– Генеалогия – не моя специальность, но я могу нацарапать для тебя отчет по образцу, который ты прислала на прошлой неделе. Ты сейчас за компьютером?
Я открываю ноутбук.
– Безопасно отправлять такое по интернету?
– Обычного хакера бояться не стоит. Если это то, чего ты опасаешься. ФБР? Возможно, стоит.
Секунду я колеблюсь, но потом решаюсь:
– Отправляй.
Моя квартира находится под наблюдением. Единственное безопасное и надежное место, где я могу хранить результаты своих исследований по Грейсону – это на работе. Эти стены охраняются условиями конфиденциальности врача и пациента. ФБР может отслеживать мои данные и получать к ним доступ, но не может их использовать. Не против меня или Грейсона.
Я поднимаю пузырек. Стекло охраняет несколько темно-коричневых волосков. Я закрываю глаза и вспоминаю момент, когда Грейсон вошел в меня, и я схватила его за волосы, выдернув несколько волосков.
Я обернула их вокруг пальца, для сохранности переплетя с ниткой.
Подавляя воспоминания, нажимаю «открыть».
– На что я смотрю?
Кэлвин изложил основы: группа крови, наследственность, ближайшие родственники. Затем он говорит:
– Но я подумал, что ты ищешь что-то более интересное. Учитывая наследственность, я пробил ДНК через международную базу данных и попал в точку. Выбился родственник, имеющий довольно большой список обвинений в преступлениях против детей.
Я нахожу имя в отчете.
– Шейн Салливан. – По мере прочтения мне становится дурно.
– Судя по всему, его разыскивали по обвинению в торговле детьми в целях сексуальной эксплуатации. Но когда власти, наконец, настигли его, он и его жена были найдены мертвыми. Жестоко убитыми. Нарезанными на кусочки. Довольно отвратительно, а?
В полицейском протоколе, приложенном к документу, говорится, что их смерть была неестественной. Грубое сконструированное приспособление с маятником использовалось, чтобы «порезать» их тела. Перечитывая описание, я понимаю, что это приспособление могло быть чем-то большим, чем инструмент для убийства и нанесения увечий. Возможно, он был разработан для получения ответов. Чтобы решить загадку... и неудача привела к их расчленению.
На месте преступления в одной из больших теплиц был обнаружен паззл, сделанный вручную из щепок. Изображения и слова, нацарапанные на кусочках мозаики, никак не помогли властям в поисках убийцы. У дуэта было много сомнительных связей, местная полиция пришла к выводу, что какая-то криминальная сделка пошла не так, как надо. Дело было закрыто.
Что ты пытался разгадать, Грейсон?
– Спасибо, Кэлвин. Это хорошая информация. О, еще кое-что. Там говорится, как умерла его мать? Я не вижу свидетельства о смерти в документах.
– Это потому, что его нет, – говорит он. – Она еще жива.
Холодный страх пробежался по коже.
– Хорошо. Спасибо, – выдавливаю я и кладу трубку.
Прежде чем сорваться, я прохожу через офис и открываю шкаф для хранения документов, где храню конфиденциальные сведения о пациентах. Я достаю файл Грейсона и несу его к столу.
Было бы проще запустить поиск на компьютере, но неразумно. Чисто технически данные в папке были собраны не под запись. Я выключила камеру, но оставила диктофон. Я неэтична. Я давно это установила. Я прокручиваю даты вниз, ища, в частности, одну сессию.
«Моя мама любила смотреть. Но мы не будем об этом говорить. Вы не готовы.»
Заявление, которое сделал Грейсон, когда я спросил его о матери. Но на какую мать он ссылался? Биологическую или женщину, которая держала его в плену?
Читая отчет, сравнивая с сеансами Грейсона, я прихожу к ужасному выводу. Все дети были проданы семейной паре родственниками.
Грейсона не похитили. Кто-то продал его.
Единственный вероятный подозреваемый – его собственная мать.
В животе появляется сосущее чувство.
Он убил своих кровных родственников, чтобы сбежать из ада, в котором не должен страдать ни один ребенок. И все же он не вернулся к матери после освобождения. Он сбежал из Ирландии, оставив ее в живых. Она не подверглась его мести.
Почему?
Я распечатываю отчет, выделяя и подчеркивая области, представляющие интерес для дальнейшего исследования, а затем прикрепляю новый материал к своей личной пробковой доске, спрятанной под картиной Дали. Грейсон изучал меня почти год до нашей официальной встречи. Справедливо, что и я немного покопаюсь в его прошлом.
Есть причина, по которой он отказывается давать мне ответы.
Я хочу их знать.
Не только из-за любопытства. Это способ сохранить статус-кво.
Грейсон одновременно освободил меня и избавил меня от моего прошлого. Я не уверена, считает ли он, что я могу сделать то же самое для него… или он решил, что я уже это сделала.
Его импульсы не изменились. Изменилось то, как он их реализует. Его расстройство переросло в командную динамику, а это требует доверия. То, чего его лишили в раннем возрасте. Лишил человек, которому он должен был доверять больше всего в мире.
Его собственная мать продала его дьяволу.
Я возвращаю картину на стену и открываю нижний ящик картотеки. Записи сеансов с пациентами организованы по имени, дате и диагнозу.
Когда я впервые приехала домой после того, как жертв моего отца подняли на свет, офис был моим главным пунктом назначения. А конкретно этот ящик. Ящик, где видеозаписи умерших пациентов ждали подтверждения моей халатности.
Я запустила видео своего последнего сеанса с Томом Мерсером и, затаив дыхание, ждала событий, которые, как я знала, должны были вот-вот произойти. Альтернативные воспоминания, которые я создала, были стерты, пока я находилась запертой в клетке Грейсона. Но этого было недостаточно. Нужно было увидеть это собственными глазами. Услышать своими ушами. Пережить эти сеансы, на этот раз не введённая в заблуждение собственным разумом.
Полагаю, это что-то сродни болезненному пробуждению.
Вот только улики – единственные реальные доказательства моего преступления – были стерты.
Кассеты были пусты.
В то время я предположила, что сделала это сама, своего рода контрмеры против обыска, принятые, чтобы защитить себя. В моей памяти все еще были дыры. Пробелы. Не все восстановилось. Логично, что я скрыла доказательства своего преступления даже от себя.
Я проверяю записи раз в неделю. Просто чтобы убедиться. Не доверять собственному разуму – страшная вещь.
Экран телевизора мерцает.
Я вытаскиваю кассету и возвращаю в картотечный шкаф, давление в висках ослабевает, но лишь незначительно. Запись все еще существует.
Доверять.
У Грейсона есть запись моего признания. Оно выбито под давлением, и вряд ли власти сочтут его подлинным. Оно могло быть поддельным или вырвано с помощью манипуляцией. Мой адвокат мог разработать сильную линию защиты. И все же меня беспокоит само существование этой записи.
У любого партнерства серийных убийц есть общий недостаток: самодовольство. Один или оба становятся слишком беспечными. Эта беспечность рождается не на доверии, она порождается властью.
Один доминирует над другим. Доверие эксплуатируется.
Все всегда сводится к власти и контролю.
У Грейсона есть кое-что на меня, что ставит его в позицию власти. И, должна признаться, что испытываю проблемы с доверием в наших отношениях.
Лидия никогда бы не вступила в такие отношения.
Я прижимаю ладони к поверхности стола, позволяя ей охладить меня. Отпечатки рук остаются на дереве, когда я собираюсь. Это была тяжелая неделя.
Я запираю стол, чтобы убедиться, что все в безопасности, прежде чем уйти.
Звук настигает меня возле двери, и я останавливаюсь. Дыхание звучит слишком громко в замкнутом пространстве. Затем дверь открывается.
Глава 43
МЕСТО, ГДЕ ТЕБЕ НАДО БЫТЬ
ГРЕЙСОН
Выражение ее лица стоит риска. Я вхожу в офис Лондон и тихонько закрываю за собой дверь. Приглушенный щелчок эхом разносится в помещении, запечатывая нас внутри.
– Привет, док.
Она разжимает кулаки.
– Господи, Грейсон. Что ты здесь делаешь? Ты…
– Сошел с ума? – Заканчиваю я.
Она роняет сумочку на стол.
– За мной наблюдают. Ты ведешь себя безрассудно. Если бы ты был моим пациентом...
– Я все еще...
– …я бы предположила, что ты деградируешь. Что у тебя появляются признаки неуравновешенности. И да, возможно, немного безумия. – Она закусывает нижнюю губу. – И ты не мой пациент.
– Кто я тогда? – Я пересекаю кабинет, подходя достаточно близко, чтобы почувствовать запах ее геля для душа с сиренью. И нотки лаванды в волосах.
Она заметно дрожит, когда смотрит на меня.
– Опасность.
Ее волосы распущены, беспорядочно ниспадают на плечи. Именно так, как мне нравится – она, словно, знала, что я приду. Я убираю прядку ей за ухо, наклоняюсь и шепчу:
– А ты парадокс.
Между нами возникает напряжение, и она физически реагирует на мою близость, мое прикосновение. Воздух наэлектризован. Я чувствую, как прерывается ее дыхание, оно толчками ласкает мою кожу. Я медленно снимаю с нее очки и кладу их на стол, теперь смотря ей прямо в глаза.
– Кроме того, – говорю я, отступая назад и беря ее за руку. – По общему мнению, это самое безопасное место. – Я веду ее в приемную, и она мне позволяет. Провожу пальцем по аквариуму, подмигивая ей. – Хорошие воспоминания.
До того, как она успевает среагировать, я прижимаю ее к стеклу и хватаю за талию. В комнатах темно, но она освещена отблеском аквариумной воды. Я приближаюсь к ее рту, наблюдая, как она морщится, словно ей больно. Та же самая огненная боль опаляет мое тело. Даже предвкушение прикосновения к ее коже обжигает.
Самый лучший вид предвкушения.
– Парадокс – это не совсем комплимент, – говорит она тихим хриплым голосом.
Касаясь ее губ, я нахожу ее взгляд.