Я беззвучно смеюсь над своей паранойей. Птицам наплевать на меня и на то, что я натворила. Я схожу с ума.
Холодок касается моей кожи, и я снимаю заколку, позволяя волосам упасть, и трясу локонами, чтобы они скрыли шею. Я слишком много раз прокручивала в голове свой последний сеанс с Грейсоном, анализируя его, раскладывая по минутам, вспоминая детали. Ощущения и эмоции, которые он вызывал. Тоска… И я боюсь, что с каждым разом, я искажаю то, что произошло на самом деле.
Наш разум настолько могущественен, что выстраивает связи и чувства вокруг одного момента, превращая что-то незначительное в значимое событие. Полное страсти и восторга. На самом деле, любой коллега, узнавший о моей ситуации, просто пришел бы к выводу, что контрперенос препятствует моей способности отстаивать роль врача над пациентом.
Я уступила желаниям Грейсона, а вы никогда не можете просто давать пациенту все, что он пожелает, независимо от того, насколько ваши желания совпадают. Нет, вычеркните это. ОСОБЕННО, когда ваши желания совпадают.
Это не просто опасно. Это неэтично.
Но ощущение его грубых рук на коже… Я закрываю глаза всего на секунду, позволяя воспоминаниям снова затопить меня, прежде чем я похороню их. Я делаю глубокий вдох, ощущая очищающие силы сада, в то время как вечернее небо темнеет, затянутое грозовыми тучами.
Больше не слышно пение птиц. Внезапная тишина атакует мои чувства, и я замечаю, что не одна.
Я оборачиваюсь.
— Вы следите за мной, детектив…?
В немного полноватом мужчине, одетом в черный плащ поверх дешевого костюма, легко распознать полицейского. Я воспитывалась городским шерифом, так что меня не обманешь. Его ухмылка подтверждает мою теорию.
— Фостер. Детектив Фостер, — говорит он. — Я просто наслаждался пейзажем. Решил, что мы сможем поговорить, когда останемся наедине.
Я смутно припоминаю, как Лейси упоминала детектива с таким именем. Я обнимаю себя в защитном жесте и заглядываю ему за спину. Птичник скоро закроется. Я иду к выходу.
— Мы можем поговорить обо всем, о чем захотите, в моем офисе. В рабочее время.
— Я пытался, доктор Нобл. С вами сложно связаться. — Когда я пытаюсь пройти мимо, он сует мне папку из манильской бумаги. — Вам нужно это увидеть.
Несмотря на то, что я прекрасно понимаю, что он делает, меня все равно одолевает любопытство. Детектив это знает и умело использует свои навыки. Я беру папку.
— Вы не первый психиатр, которого он обидел.
Я прищуриваюсь от выбранных им слов, затем открываю папку. Когда я смотрю вниз, у меня перехватывает дыхание. Но я сдерживаюсь и не позволяю отвращению отразиться на лице, рассматривая изображение.
Я перехожу на следующую страницу и просматриваю профиль жертвы.
— Доктор Мэри Дженкинс.
Я продолжаю бегло читать. Почему это имя звучит знакомо?
— Невролог из Хопкинса. Ее обвинили в неэтичном обращении с пациентами, — продолжает он, заполняя пробелы. — Но так и не привлекли к ответственности.
У меня сжимается желудок. Неэтичные действия — это общая терминология, не передающая суть обвинений в жестокости, выдвинутых против нее. Мне вспоминаются подробности истории нейробиолога из Мэриленда, которая возродила варварскую практику лоботомии.
Образы умершей доктора Дженкинс отражают весь ужас процедуры. Колотые раны над веками указывают на то, что она стала жертвой собственных болезненных методов. Мертвые глаза смотрят в камеру, пустые и невыразительные. Интересно, фотографии сделали до или после смерти, поскольку они довольно точно изображают пострадавшего от лоботомии.
Затем в голову приходит одна мысль.
— Откуда взялись фотографии? Их нашли на месте происшествия?
Детектив Фостер хмурится.
— Я показываю вам фотографии замученной и убитой докторши, а это единственное, что вас волнует?
Закрываю папку.
— Полагаю, вы проделали столь долгий путь, чтобы показать мне это, так как хотели посмотреть на мою реакцию. Мне жаль вас разочаровывать. — Поскольку в штате Мэн не обнаружили жертв лоботомии, связанных с делом Грейсона, детектив, должно быть, прибыл сюда от лица прокуратуры Делавэра. — В противном случае вы бы просто отправили это мне по электронной почте. — Я отдаю ему папку. — Вы здесь, чтобы убедить меня не давать показания в Нью-Касле.
Он расправляет плечи.
— Я читал о вас, доктор Нобл. Знаю, как вы работаете. Знаю, что если вы предстанете перед жюри и начнете болтать о жестоком детстве Салливана, то этот монстр может избежать смертной казни.
Я приподнимаю бровь. Детектив прекрасно понимает, что давление на свидетеля является преступлением. Но, по моему опыту, чаще всего правила суда нарушают именно офицеры закона.
— Но отвечая на ваш вопрос, — он достает из кармана пачку сигарет, — Салливан не всегда избавлялся от тел. Это было обнаружено на месте происшествия. Он совершенствует свои методы.
Я наклоняю голову, когда он закуривает и выпускает струйку дыма. Забавно, что он выступает за смертную казнь и пристрастился к привычке, которая с каждой затяжкой приближает его к могиле.
— Я бы сказала, что он перестал совершенствовать свои методы год назад. То есть, если преступник действительно был пойман. — Я смотрю на папку в его руке. — У вас есть доказательства, связывающие его с этим убийством?
Грейсон признался мне в убийствах. Я не буду свидетельствовать о его невиновности. Мне просто нравится наблюдать, как глаза детектива горят при этой мысли.
— Вы можете взглянуть на все улики, доктор Нобл. Я перешлю их вам.
— Спасибо. — Я собираюсь уходить, чувствуя, что это подходящий момент для завершения дискуссии, но он хватает меня за рукав пальто, останавливая.
— Я надеюсь, что после того, как изучите улики, вы поймете, как поступить правильно.
Я отстраняюсь от него и скрещиваю руки.
— Правильные поступки, детектив, это моя работа. И никакое принуждение со стороны вас или любого другого полицейского из Нью-Касла не удержит меня от этого.
Он поднимает руки в защиту.
— Никто вас не принуждает, доктор. Мы все на одной стороне, не так ли? На стороне, которая хочет справедливости для жертв? — Он бросает сигарету и тушит ее носком ботинка.
Я фыркаю.
— Жажда справедливости не дает нам права на убийство, детектив. Теперь, пожалуйста, свяжитесь с моим офисом, если у вас возникнут дополнительные вопросы.
И я ухожу. Он ждет, когда я отвернусь от него и зовет меня.
— Он проткнул ей череп ледорубом. Но умерла она не от этого.
Мои шаги замедляются, но я не останавливаюсь.
— Она истекла кровью, — кричит он.
Выход уже совсем близко. Я толкаю решетчатую дверь и выхожу на тротуар, где забиваюсь в нишу между зданиями. Прижавшись спиной к кирпичу, задерживаю дыхание. У меня болит голова, задняя часть шеи пульсирует.
Меня нелегко потрясти. Я имела дело с гораздо более настойчивыми полицейскими, когда давала показания в суде. «Меня застигли врасплох», — говорю я себе. За несколько мгновений до его вторжения я была чертовски уязвимой.
Но я не могу убедить себя. Я чувствую дурноту, когда в памяти всплывает образ доктора Дженкинс и ледоруба. Смерть в результате черепно-мозговой травмы — медленный и особенно жестокий способ умереть. По сути, вы не истекаете кровью — не так, как изобразил детектив Фостер. Скорее, опухоль внутри черепа разрушает мозг, обрывая работу жизненно важных органов.
И все же я вижу гениальность ее смерти, ее кончины, задуманной так, чтобы соответствовать ее преступлению. Я не сомневаюсь, что Грейсон заманил доктора в созданную им ловушку, но меня это не пугает. Не так, как надеялся детектив.
Моя связь с Грейсоном гораздо глубже, чем просто перенос.
Когда я смотрю ему в глаза, я вижу себя. Не отражение женщины, а пустое эхо моей запятнанной души.
Если он — зло, то мне грозит опасность влюбиться в дьявола, или я сама дьявол?
Я снова прижимаю голову к стене, достаточно сильно, чтобы выбросить эту мысль из головы. Затем я иду домой.
Несмотря на страх, я все еще контролирую разум и эмоции. И я отказываюсь признавать, что влюбляюсь в пациента. Я отказываюсь влюбляться в убийцу.
Глава 11
УЗЫ
ЛОНДОН
Как много людей могут сказать, что они заглянули в глаза убийце?
Большинство никогда не столкнутся с такой реальностью. Это фантастика, которую можно увидеть только по телевизору, на безопасном расстоянии от любых угроз или развращенности. Для меня это ежедневный вызов.
В первой паре глаз, в которые я смотрела, таилась душа убийцы.
Глаза, в которые я смотрю сейчас — теперь я отчетливо могу различить, что они голубого стального цвета — смотрят на меня. Понимающий взгляд Грейсона видит меня насквозь, и каждая молекула моего тела восстает в отрицании, желая демонстративно отринуть эту правду.
Он не знает… Он не может знать. Но паранойя одерживает вверх над логикой.
— Тот, кто убийствами поддерживает свое безумие — фанатик, — говорит Грейсон, прерывая мои мысли. — Вы считаете себя фанатиком, доктор Нобл? Или просто… страстной?
Я сажусь ровнее, делая небольшие резкие выдохи, чтобы уменьшить давление в спине. С тех пор, как вчера вечером я сбежала от детектива, у меня началась полномасштабное обострение.
Я снова меняю положение и отвечаю:
— Вольтер.
Улыбка Грейсона отражается в этих ледниковых глазах.
— Все верно.
— Но вы процитировали его лишь частично. В первой части говорится, что энтузиаст берет восторг и грезы и воплощает мечты в реальность. Как вы думаете, в чем разница между энтузиастом и фанатиком? Как вы думаете, что хотел сказать Вольтер?
— Это не основы классической литературы. Я задал вам вопрос.
Я поджимаю губы. Мне не нужно много времени, чтобы обдумать ответ.
— Я со страстью отношусь к своему делу.
Он качает головой.
— Это шаблонный ответ.
— Так что же вы хотите?
Его взгляд останавливается на моем лице, и меня поразило напряжение, которое я там увидела.