— В этом году я работала больше, чем когда-либо за свою карьеру. Конечно, я буду физически расплачиваться из-за этого.
— Ты действительно много работала. А что насчет Тома Мерсера?
Она качает головой.
— А что насчет Тома?
— Находясь в тюрьме, ты встречаешься с множеством неприятных людей. Многие из них были твоими пациентами. Том был очень беспокойным человеком. То, что он говорил… — Я цокаю. — Если бы ты уже не уничтожила его, он мог бы оказаться в моем списке.
— О чем ты, черт возьми, говоришь? Том Мерсер был помещен в психиатрическое отделение Котсворта как больной шизофренией, лечившийся лекарствами. Он был одним из моих самых известных пациентов.
— Который повесился на простыне.
Она бледнеет от шока.
— Зачем ты это делаешь. Почему ты лжешь?
— Да ладно. Разве ложь один из симптомов моего расстройства?
Она меряет камеру шагами, не глядя на меня.
— Нет, но тебе нравится создавать тщательно продуманные катастрофы. Я не стану твоей жертвой. Я не стану твоей следующей катастрофой.
— О, Лондон. — Мне нравится произносить ее имя, на вкус оно как свежая сирень. — Как ты думаешь, почему я с самого начала был так очарован? Когда мы встретились, ты уже была прекрасной катастрофой.
Она бросается на клетку. Как дикое животное, она хватается за решетку и, содрогаясь в неистовом припадке, сотрясает свою тюрьму. Я неподвижно стою с другой стороны. Решетки не поддаются.
— Пошел ты. Пошел ты… — Она снова и снова повторяет это, хриплая мантра срывается с ее губ.
Тяжело дыша, она повисает на решетке, ухватившись за прутья, она еле удерживает себя в вертикальном положении. Я кладу свои руки на ее.
— Есть только один выход, — говорю я. — Ты достаточно умна, чтобы найти его.
Она сосредотачивает на мне взгляд.
— То, что было ранее — между нами — что-нибудь для тебя значило?
Я прижимаюсь губами к ее пальцам, вдыхаю ее запах.
— Это значило все.
— Тогда ты не можешь этого сделать, Грейсон. Ты сбит с толку… думаешь, это любовь? Десимпатичные социопаты не мучают своих близких. Ты должен защищать меня от своей болезни, а не навязывать ее мне.
У меня вырывается смех.
— Но это же миф, не так ли?
Она хмурится.
— А я — лжец, не так ли?
Я протягиваю руку через решетку и хватаю ее за затылок, притягивая к себе, чтобы попробовать ее на вкус. Я не тороплюсь, просто ощущая ритм ее дыхания, прежде чем отпустить ее.
— Поскольку я люблю тебя, я дам тебе то, что никогда никому не давал раньше. — Ее глаза расширяются, когда я отхожу от клетки. Она цепляется за свою надежду, ожидая услышать слово «свобода». Но я не могу ей этого позволить. Только в ее власти освободиться.
— Вот тебе единственная подсказка, Лондон, — говорю я и беру свечу. — Думай об этом как о своей исповеди. Доктор Мэри Дженкинс была слишком горда и слишком тщеславна, чтобы признать то, что ты можешь рассказать по секрету. И только клетка услышит твой шепот.
У нее вырывается истерический смех.
— И видеокамера, верно? — Проходя мимо, она садится рядом с тарелкой и смотрит на еду. — Я не такая, как доктор Дженкинс. Я не делала лоботомию своим пациентам.
— Нет, не делала. Это было бы слишком очевидно. Ты умнее. Талантливо используешь импульсное управление. Но, тем не менее, как и другие, ты попала в свою собственную сеть. — Я иду к двери. — Пора признаться в своих грехах, Лондон. Ты пытала своих пациентов. Ты уничтожила их разум. Ты играла в Бога, пытаясь найти себе лекарство. Как только ты это признаешь, дверь камеры откроется.
Она поднимает взгляд от тарелки.
— Ты хочешь, чтобы я призналась в этом?
— Да.
Она поднимает руки в знак капитуляции.
— Отлично. Я признаюсь в этом. А теперь открой эту долбаную дверь.
Я останавливаюсь у выхода.
— Ты же знаешь, любовь моя, не все так просто.
Мимолетно, но на секунду на ее лице промелькнула паника. Ее вот-вот бросят. В клетке, в такой же, в какой ее отец держал девочек. Она цепляется за одежду, ища случайную нить, ее волосы растрепаны. Дикая и безумная.
— Я хочу увидеть досье Тома Мерсера, — говорит она.
Я потираю затылок.
— Это требование сложно удовлетворить…
— Я хочу его увидеть, — рявкает она.
Я тяжело выдыхаю.
— Ладно. — Затем я поворачиваюсь, чтобы уйти.
— Нет, — говорит она, останавливая меня в дверях. — Мой отец не зажигал свет в подвале. Он держал их в темноте.
Я смотрю ей в глаза. Я обещал освободить ее, и я это сделаю. Освобожу ее от боли и от деформированной человечности. Но сначала ей предстоит столкнуться с темнотой. Даже она это знает.
С самого начала люди разделяли добро и зло. Двух существ, борющихся за господство. Я не верю в божественных существ. Жизнь намного проще. Мы сами себе боги и дьяволы. Способные на самое низкое зло и на великую праведность. Мы устанавливаем свои собственные правила и создаем свои собственные небеса и ад.
Выбираем их каждый день.
Я гашу пламя и закрываю дверь, отрезая ее от света. Оставив Лондон воевать со своими демонами в своем личном аду.
Глава 25
УБЕЖИЩЕ
ЛОНДОН
Однажды я проводила консультации для женщины, которая боялась остаться одна. Муж бросил ее ради более молодой женщины, дочь сбежала из дома, чтобы учиться в колледже, и ей все время было не по себе. Она не могла заснуть, не могла совладеть с собой. Ежедневно страдала от панических атак.
— В доме слишком тихо, слишком безмолвно, — сказала она во время одного из наших сеансов. — Ненавижу тишину.
Именно эта пациентка в начале моей карьеры подтолкнула меня сменить стезю и бросить терапию скучающих домохозяек и мужей, переживающих кризис среднего возраста. Я помню, как сильно я ее ненавидела, когда сиделf напротив женщины, заламывающей руки. Я не могла ей сочувствовать. Я никогда не ненавидела тишину. У меня никогда не было тревожной потребности быть в окружении людей.
— Уединение — это испытание, — сказала я ей.
Уединение показывает истинных нас. Изоляция — это не одиночество — это отсутствие шума и отвлекающих факторов. Она заставляет нас признать свою ценность. Если окружаете себя людьми, то отвлекаетесь от единственного человека, достойного вашего времени: от самой себя.
По правде говоря, я полагала, что она была глупой, никчемной женщиной, которая могла бы вязать салфетки перед телевизором. Она тратила мое драгоценное время на свое жалкое существование просто потому, что не могла оставаться наедине с собой. Она была эгоисткой. Она не нравилась себе, поэтому пыталась сделать мою жизнь такой же монотонной.
Это была моя последняя сессия в качестве психолога общей практики.
Я все больше и больше погружаюсь в воспоминания о прошлых сессиях, когда тишина становится слишком громкой. Когда мне дают слишком много времени, чтобы подумать. Как и сейчас, тишина почти осязаема, чернота застилает окружающий мир.
Уединение — это испытание.
Я всегда наслаждалась временем, проведенным в одиночестве, никогда не боялась оказаться в изоляции — но, возможно, я была слишком сурова по отношению к пациентке. Может, именно такое одиночество она переживала. Абсолютное онемение всех чувств.
Я бы сравнила это со смертью, если бы не знала, что значит быть похороненной заживо.
Я вытягиваю руку за пределы клетки, к полоске света, просачивающейся через затемненное окно. Я понятия не имею, сколько прошло времени, но, должно быть, сейчас день. Мне кажется, я уже несколько часов провела в этой темной комнате, в этой клетке, забившись в угол и пытаясь дождаться выхода Грейсона. Но время относительно, не так ли? Может, для Грейсона прошло всего несколько минут.
Он меня испытывает. Это тест, который я не могу провалить.
Луч дневного света недосягаем, но я все еще тянусь к нему, представляя, как тепло касается моих пальцев. Странно, но это утешает.
Я убираю руку. Где-то в этой комнате стоит камера. Грейсон наблюдает за мной так же, как раньше наблюдал за своими жертвами. Если бы это был кто-то другой, я бы попыталась их подкупить. У меня много денег. Я могла бы даже предложить свое тело. У меня практически отсутствует стыдливость или эмоции, связанные с физическими прикосновениями и сексом. У меня вырывается хриплый смешок. За исключением, очевидно, Грейсона. Признаю, быть с ним… такой соблазнительный огонь… Я жажду этой порочности. Я жажду его.
Он словно наркотик, и я не могу избавиться от этой зависимости. Я подтягиваю футболку и вдыхаю запах ткани. Я словно испытываю ломку между приемом наркотика. Руки дрожат, кожа становится липкой, мне не терпится получить еще одну дозу. Это так больно, так плохо для тебя… Но так чертовски приятно, когда ты получаешь желаемое.
Я отпускаю футболку. Грейсона нельзя подкупить. У него есть свой наркотик, и я должна удовлетворить его ненормальные желания, если хочу выбраться отсюда живой. Я должна найти способ дать ему то, что он хочет, не жертвуя слишком многим.
От запаха спагетти сводит живот. Я пыталась не обращать на них внимания, даже вытолкнуть из клетки. Там может быть что-то подмешано. Однако, если рискнув, я на шаг приближусь к выходу из этой адской дыры…
Я подтягиваю еду и беру с тарелки таблетку. Разламываю пополам и проглатываю половину, а остальное кладу в карман. Я ем лапшу и томатный соус руками, а не вилкой, ухмыляясь, когда вспоминаю, как женщина облила меня свиной кровью и назвала животным. Я облизываю тарелку, как животное в клетке, в которое я превратилась.
Затем я пододвигаю тарелку к двери камеры. Она с громким лязганьем ударяется об угол клетки.
— Теперь доволен? — Спрашиваю я. Слишком голодная, чтобы думать о чем-то еще, я поглощала лапшу, не обращая внимания на то, что туда вероятно подмешали наркотики. Скорее всего, галлюциногены, чтобы усилить мои впечатления. Я громко смеюсь от этой мысли. Грейсон всегда не просто запирал жертву в клетке. Это слишком легко. Я часами наблюдала за пытками. В тщательно продуманных ловушках всегда был ужасный подвох. Подозреваю, что скоро у меня начнутся галлюцинации, пик безумия, когда клетка превратится в подвал отца.