— Вы чувствуете, что не можете разорвать этот круг?
Мой взгляд останавливается на ней. Мне до ужаса хочется снять ее очки, чтобы я мог беспрепятственно смотреть ей в глаза.
— Никто из нас не бессилен. Выбор — самая сильная вещь в этом мире. У каждого есть выбор.
Она закусывает нижнюю губу, и от этого небольшого движения меня обдает жаром. Я сжимаю кулаки в ожидании следующего вопроса.
— Это мощное заявление само по себе, — говорит она, удивляя меня. — Но если вы оставляете своих жертв беспомощными, вынужденными делать только тот выбор, который вы им предоставляете, тогда на самом деле они не свободны выбирать, не так ли?
Я разжимаю руки. Пальцы скользят по коленям. Я забрался ей под кожу. Я вижу это по тому, как она прикасается к пальцу, сгорая от желания прикоснуться к маленькой нитке.
— Очень похоже на наши сеансы, — говорю я.
Она хмурится.
— Что вы имеете в виду?
Я поднимаю руки и трясу цепями.
— Если бы мы были на равных и могли честно выражать свои мысли, то мои ответы могли бы быть другими. — Я внимательно смотрю на нее. — И, я уверен, ваши вопросы были бы совсем другими.
Она замирает, и, если бы я моргнул, то мог пропустить, как ее руки слегка дрогнули. Я не отрываю взгляд от ее лица. Мы предназначены друг для друга — и никакие цепи, прутья и охрана не могут этому помешать.
На этот раз она прерывает контакт первой и смотрит на настенные часы.
— На сегодня хватит.
Меня охватывает разочарование. Где тот воинственный психолог? Куда делась ее решимость заставить меня взглянуть на мир ее глазами? Доктор Нобл — нарциссистка. Весь прошлый год я изучал ее и разрабатывал стратегию поведения с женщиной, с которой даже не встречался.
С резким выдохом я избавляюсь от нарастающего гнева. Завтра.
Нас ждет еще множество «завтра».
Глава 4
ЗАГЛЯНУТЬ ПОГЛУБЖЕ
ЛОНДОН
Пустой экран смотрит на меня, дразня нажать «Play».
Я ловлю свое отражение в затемненном широкоформатном экране и поворачиваюсь в сторону, разглядывая свои ноги и то, как юбка до колен облегает бедра. В моей голове мелькает мысль — мимолетное любопытство по поводу того, как меня видит Грейсон — затем она благополучно улетучивается, когда я поворачиваюсь к телевизору и нажимаю кнопку, чтобы воспроизвести запись.
На экране появляется изображение ржавой металлической комнаты. Уши улавливают низкий гул. Я прибавляю громкость, а затем останавливаюсь, когда в поле зрения появляется мужчина. Высокий мужчина с пивным пузом, в неаккуратном сером костюме.
Галстук болтается на шее, словно он постоянно его ослаблял. Грязные светлые волосы растрепаны, словно с ними обращались так же жестоко, как и с его галстуком. Он взволновано оглядывает тускло освещенную комнату. Ощупывает потускневшие стены, без устали ища выход, в то время как изо рта вылетает нить беззвучных проклятий.
Затаив дыхание, я смотрю, как он исследует каждый дюйм комнаты, а когда он падает на колени, хватаясь за голову, я вижу это. Вижу, как сверху спускаются тросы. Толстые черные тросы. На конце каждого — наручники. В переплетении кандалов виднеется большая сбруя.
Я лезу в карман и вытаскиваю нитку, которую держу наготове. Затягиваю ее вокруг указательного пальца, наблюдая. В комнате раздается искаженный голос.
— Брэндон Харви. У вас есть шанс освободиться из тюрьмы, которую вы создали. Вы обвиняетесь в растлении детей. Хотя вы победили систему и в глазах закона вы свободный человек, пришло время расплачиваться за свои грехи. Правосудие всевидяще.
— Пошел ты! — кричит мужчина.
— Наденьте сбрую. Затем пристегните наручниками запястья и лодыжки.
Мужчина показывает в никуда средний палец и выкрикивает непристойные слова, и вдруг из акустической системы раздается громкий шум. Панели вдоль стен одна за другой переворачиваются. Словно домино всю комнату покрывают лица детей — маленьких детей.
О боже. Я отшатываюсь, неловко нащупывая кресло, ноги не в состоянии выдержать мой вес.
— Лица ваших жертв будут напоминанием, — говорит голос. — Это ваш единственный шанс искупить вину. Сделайте выбор. Искупление или смерть.
Я пытаюсь представить, что мужчина, которого всего несколько часов назад видела в своем офисе, скрывается за камерой. Мужчина, с которым я виделась на прошлой неделе, похоже, не питает садистских наклонностей, но доказательства передо мной были неоспоримы.
Грейсон — садист.
Более того, он эксперт в области обмана.
Пока меня не затянуло в эти мысли, я достаю блокнот и записываю наблюдения. Мое внимание привлекает громкий лязг, и я вынуждена снова взглянуть на экран — и уже не могу отвести от него взгляд.
Мужчина в костюме выполняет инструкции, он непрерывно ругается, но все-таки заключает себя в сбрую и сковывает наручниками. Когда он оказывается накрепко связанным, тросы натягиваются, отрывая его от земли. Я снова слышу глухой шум, и пол под ним сдвигается, обнажая открытую панель. Из-под пола в комнату поднимается стул.
Но не просто стул… Я прищуриваюсь, пытаясь разглядеть пирамиду вместо сиденья, и вскоре меня осеняет. В голове всплывают далекие воспоминания из уроков истории, на которых говорили об орудиях пыток.
— Колыбель Иуды, — выдыхаю я.
Средневековое устройство пыток, расположенное прямо под извивающимся мужчиной, заостренный наконечник на сиденье направлен прямо между его раздвинутыми ногами. Я знаю, что вот-вот должно произойти, но даже осознавая это, я не могу перестать смотреть.
Веревка, намотанная на палец, перекрывает кровообращение, кончик пульсирует синхронно с учащающимся пульсом. По мере того, как тросы опускаются, мужчина вытягивается и трепыхается, его конечности дергаются под разными углами. Но бороться бесполезно, и он медленно опускается на металлическую пирамиду. Крики возмущения превращаются в крики боли, когда заостренный кончик орудия пыток соприкасается с его прямой кишкой.
— Пройдите это испытание, — говорит искаженный голос, — и сможете уйти. Вы испытаете ту же мучительную боль, которую причиняли своим жертвам. Как и вы, они были связаны и не могли бороться. Все, что вам нужно сделать, это продержаться двенадцать часов — по часу за каждую жертву — чтобы заслужить искупление.
Мои глаза ненадолго закрываются. Двенадцать часов. Я беру коробку с компакт-диском и перечитываю этикетку, ища продолжительность записи. Шесть часов.
— Я не могу! — кричит мужчина. — Отпусти меня! Мне жаль. Я так виноват.
С потолка падает веревка, свисая перед лицом мужчины.
— Вы можете в любой момент прекратить пытки, — объявляет голос. — Но, чтобы положить конец страданиям, вы должны быть готовы покончить с собой.
Жужжание становится громче, заглушая крики. Тросы ослабевают, и под действием силы тяжести тело опускается на опору. Я потрясена. Интересно, Грейсон наблюдал за каждой секундой пытки?
Грейсон чрезвычайно умен. В его досье говорится о гениальности. Учитывая IQ в 152 балла, он видит мир иначе, чем среднестатистический человек. Он по-другому смотрит на людей. Он по-другому смотрит на МЕНЯ.
Я тянусь к пульту, чтобы перемотать запись к концу, но передумываю. Чтобы изучить субъект — проникнуть в его голову, понять его, узнать мотивы — я должна пережить то же, что и они.
В большинстве случаев у меня нет возможности так близко подобраться к пациенту. Но Грейсон, записывающий свои «сеансы» с жертвами, дает уникальный шанс слой за слоем изучать его и его импульсы. Так я говорю себе, просматривая многочасовое видео, не в силах оторвать глаз от замученного педофила.
Если отставить в сторону профессиональное любопытство, я — человек, и меня передергивает от отвратительности происходящего, но смотря на лица детей в комнате, я не чувствую особого сочувствия. Считаю ли я, что пожизненное заключение — подходящее наказание за такое преступление? Не знаю. По крайней мере, на личном уровне. Можно ли оправдать Грейсона за то, что он взялся за наказание тогда, когда правосудие не сработало? Этот вопрос меня не интересует. Это не имеет отношения к его диагнозу.
И все еще остается вопрос, откуда Грейсон узнал о виновности мужчины. Он следил за ним? Поймал с поличным? Или это выдуманная реальность? Состояние бреда, когда он считает виновным любого, просто так, независимо от фактов.
Я тру лоб и делаю заметку, чтобы изучить жертву. Тела так и не нашли. Что он с ними сделал? Зачем? Чтобы помешать полиции и защитить себя, или он уничтожает останки, чтобы еще больше оскорбить жертву? Мешает близким жертв устроить надлежащие похороны?
Сколько усилий потратил Грейсон на то, чтобы изучить свою жертву, обосновать необходимость искупления и придумать не менее подходящее наказание, а затем исполнить его…
Что ж, для этого нужно верить. Независимо от психического состояния до, во время и после преступления, самой большой проблемой будет система убеждений Грейсона.
Если копнуть еще глубже, откуда у него вообще взялось такое безжалостное желание наказывать? Что им движет? Откуда взялось это желание, и когда он впервые его почувствовал?
Я мгновенно вспоминаю шрамы у него на голове.
Пытка. Самоистязание или это дело чьих-то рук?
Чтобы узнать ответы, мне нужен доступ к информации, которая отсутствует в папках с общим доступом. Его родители, окружение, в котором он вырос — необходимо сложить все эти факторы, чтобы выстроить аккуратный и более или менее точный профиль Грейсона Пирса Салливана.
Достаточно просто составить его профиль как преступника, изучая с профессиональной точки зрения. Но что насчет него как человека?
Акцент, который мне иногда удается расслышать, намекает на ирландское происхождение.
А пронзительные ледяные голубые глаза, которые смотрят прямо в душу.
Мужской аромат, который я ощущаю на наших сеансах.
Его голос… От хриплых звуков мне приходится сжимать бедра, чтобы унять боль.
Моя подсознательная реакция на его сексуальную привлекательность сама по себе тревожит, и все же мне приходится учитывать ее в наблюдениях. Это часть его натуры: харизма и решимость помогают ему заманивать добычу. Он охотник. В этом он сам признался во время сеанса.