ысячей складок, у шеи скрепленный золотой пряжкой. Этот почтенный дворянин слыхом не слыхивал о политической эклектике, когда подбирал свой наряд, сочетавший в себе элементы крестьянского, революционного и аристократического костюмов, – он невиннейшим образом повиновался обстоятельствам.
Г-же дʼОтсер было сорок. Треволнения состарили ее прежде времени; глядя на ее поблекшее лицо, можно было подумать, что она постоянно позирует для портрета, а кружевной чепец, украшенный атласным бантом, придавал ее облику еще бо́льшую торжественность. Она продолжала пудриться, хотя уже прикрывала шею белым платочком, а платье носила красно-бурого оттенка, с очень широкой юбкой, напоминавшее печальный предсмертный наряд королевы Марии-Антуанетты. У г-жи дʼОтсер был маленький узкий носик, заостренный подбородок, почти треугольное лицо и глаза, которые много плакали; однако она не забывала слегка подкрасить губы, и ее серые глаза казались благодаря этому ярче. Она нюхала табак, и действо это сопровождалось многочисленными предосторожностями, которыми в былые времена так злоупотребляли кокетки; каждая понюшка представляла собой ритуал, объяснявшийся весьма просто: у мадам были красивые руки.
В последние два года г-н Гуже, некогда состоявший в ордене минимитов, бывший наставник близнецов де Симёз и друг аббата дʼОтсера, из приязни ко всему семейству дʼОтсер и молодой графине согласился принять приход Сен-Синь. Сестра его, мадемуазель Гуже, имела семьсот франков годовой ренты. Она поселилась вместе с братом, присовокупив их к скромному доходу приходского священника, и теперь вела его дом. Ни церковь, ни прилегающее к ней жилище священника не были в свое время проданы, поскольку ценности не представляли. Аббат Гуже жил в паре шагов от шато: забор его садика в нескольких местах соприкасался с парковой оградой. Дважды в неделю аббат с сестрой ужинали в господском доме и каждый вечер приходили туда же, чтобы составить партию дʼОтсерам (Лоранс не умела играть в карты). У аббата Гуже, старика с белыми волосами и белым же, как у пожилой дамы, лицом, была любезная улыбка и мягкий, вкрадчивый голос. Его невыразительные, похожие на кукольные черты украшал высокий умный лоб и до чрезвычайности проницательный взгляд. Он был среднего роста и плотного телосложения и носил так называемый придворный французский костюм 1870–1880-х годов – удлиненный черный сюртук с жилетом и кюлоты. Пряжки и пуговицы на кюлотах и башмаках у него были серебряные, чулки – из черного шелка, на жилет ниспадали пышные брыжи, придавая ему торжественный вид и нисколько не умаляя достоинства. Этот аббат, которому при Реставрации суждено было стать епископом Труа, за свою жизнь научился разбираться в людях, а потому угадал в Лоранс сильную натуру и по достоинству ее оценил; с первой же встречи он отнесся к юной даме с уважительным почтением, благодаря чему ей было значительно легче добиться независимости и подчинить своим желаниям строгую мадам дʼОтсер и ее добрейшего супруга, которым по существующему порядку вещей должна была бы повиноваться. На протяжении последних шести месяцев аббат Гуже наблюдал за юной графиней с вниманием, коим вообще отличаются священники (а с ними в проницательности не сравнится никто!); ему и в голову не могло прийти, что, перебирая пальчиками расстегнутые петлицы брандебуров на своем платье, эта двадцатитрехлетняя девушка думает о свержении Бонапарта, однако было ясно, что замышляет она что-то серьезное.
Мадемуазель Гуже была из тех дам, чей портрет можно обрисовать одним словом – так, чтобы человек с самым скудным воображением понял, о чем идет речь: она была дылдой. Она знала, что некрасива, и первой смеялась над своей непривлекательностью, показывая длинные зубы, такие же желтоватые, как ее лицо и костистые руки. Добрая по натуре и веселая, она носила старомодные казакины и широкие юбки с множеством карманов, в которых хранила ключи, чепец с лентами и накладные кудельки. Мадемуазель Гуже еще в молодости казалась сорокалетней, зато, по ее же собственным словам, последние двадцать лет ей каким-то чудом удавалось на эти же сорок и выглядеть. Она благоговела перед аристократией, не теряя собственного достоинства, и воздавала особам знатного рода полагающиеся им почести и уважение.
Это соседство доставляло особенное удовольствие мадам дʼОтсер, у которой не было, в отличие от мужа, забот вне дома и, в отличие от Лоранс, источника сил в виде ненависти, помогавшей ей сносить тяготы уединенной жизни. К тому же за последние шесть лет в стране произошли благоприятные перемены. Был восстановлен культ католической церкви, и отныне верующие могли исполнять свои обязанности, которые всегда имели большое значение для жителей деревни. Г-н и г-жа дʼОтсер, приободренные либеральными распоряжениями первого консула, смогли написать сыновьям и узнать, как им живется; перестав наконец дрожать за их жизнь, они даже предложили молодым людям подать прошение об исключении из эмигрантских списков, с тем чтобы вернуться на родину. Казначейство погасило задолженности по ценным бумагам и регулярно, раз в полугодие, выплачивало ренту.
С некоторых пор годовой доход дʼОтсеров, без учета пожизненной ренты, составлял восемь тысяч франков. Отец семейства хвалил себя за предусмотрительность, ведь это он поместил в ценные бумаги все свои сбережения – двадцать тысяч франков – вместе с деньгами своей воспитанницы еще до 18 брюмера, после которого их стоимость поднялась с двенадцати до восемнадцати франков.
Долгое время шато-де-Сен-Синь оставалось пустым и разоренным. И в этом был определенный расчет: пока продолжаются революционные волнения, предусмотрительный опекун не желал ничего менять. Но после заключения Амьенского перемирия он отправился в Труа, откуда привез несколько предметов обстановки из разграбленных отеля-де-Симёз и отеля-де-Сен-Синь, выкупленных у старьевщиков. Скоро его усилиями гостиная снова была меблирована. Красивые занавеси из камчатного шелка, белые в зеленый цветочек, некогда принадлежавшие де Симёзам, украсили шесть оконных проемов в гостиной, где в данный момент и находились г-н и г-жа дʼОтсер, кюре с сестрой и Лоранс. Стены комнаты были обшиты деревянными панелями двух оттенков серого, с перламутровыми вставками по контуру и угловыми украшениями в виде орнаментальных розеток. Над четырьмя дверями висели живописные полотна, исполненные в модной при Людовике XV технике гризайль. Также г-н дʼОтсер разыскал в Труа несколько позолоченных столиков с витыми ножками, кресло с обивкой из зеленого камчатного шелка, хрустальную люстру, инкрустированный карточный стол и еще множество вещей, которые могли пригодиться при реставрации шато-де-Сен-Синь. В 1792 году вся его обстановка пропала: мародерствующая толпа не ограничилась городскими особняками знати. Теперь же из каждой поездки в Труа пожилой господин возвращался с какой-нибудь реликвией, напоминавшей о былом великолепии, – красивым ковром, похожим на тот, что лежал на паркетном полу в гостиной, несколькими предметами столового сервиза либо старинными безделушками саксонского или севрского фарфора. Полгода назад он даже осмелился извлечь из тайника серебряную посуду де Сен-Синей, которую повар спрятал в своем маленьком жилище, расположенном на краю одного из обширных поместий Труа.
Этот верный слуга по фамилии Дюрье и его супруга находились при юной госпоже неотлучно. Дюрье помогал г-ну дʼОтсеру в шато, а мадам Дюрье исполняла обязанности экономки. Себе в помощницы Дюрье взял сестрицу Катрин и стал обучать ее своему искусству, так что девушка обещала стать искусной поварихой. Старый садовник с женой и сыном получали поденную плату, а дочка их служила скотницей. Другой прислуги в усадьбе не было. Полгода назад жена повара, мадам Дюрье, тайком заказала ливреи в геральдических цветах де Сен-Синей для сына садовника и Готара. И хотя г-н дʼОтсер ее за это выбранил, она все же не смогла отказать себе в удовольствии созерцать, как в день святого Лорана, небесного покровителя Лоранс, ужин подавали почти так же торжественно, как в былые времена. Это медленное и мучительное восстановление прежних порядков составляло радость господ дʼОтсер и супругов Дюрье. Лоранс лишь улыбалась и называла все это ребячеством. Однако г-н дʼОтсер заботился и о серьезных вещах: восстанавливал постройки, подправлял стены, высаживал всюду, где только можно, новые деревья с тем, чтобы ни пяди полезной земли не пустовало. В том, что касается сельского хозяйства, обитатели долины Сен-Синь внимали ему, словно оракулу. Г-ну д’Отсеру удалось отвоевать право собственности на сотню спорных арпанов земли, которая так и не была продана и по ошибке была причислена к собственности коммуны; на этих землях он разбил искусственные пастбища для домашней скотины с фермы шато и обсадил их тополями, которые за шесть лет выросли на удивление. Он намеревался прикупить еще земли и пустить в дело хозяйственные пристройки, превратив их в ферму, управлять которой рассчитывал сам.
Итак, последние два года жизнь в шато была, можно сказать, счастливой. С рассветом г-н дʼОтсер отправлялся по делам. Сперва наведывался к рабочим, для которых у него всегда находилось занятие, потом ехал домой обедать, после чего пересаживался на крестьянскую лошадку и, словно часовой, объезжал свои владения. Вернувшись к вечеру, ужинал, и заканчивались его дневные труды за карточным столом. У всех обитателей шато было чем заняться, потому и жизнь в нем текла размеренно, как в монастыре. Одна лишь Лоранс нарушала распорядок внезапными отлучками и поездками, которые г-жа дʼОтсер именовала «шалостями». Однако были в шато и недовольные, и причины для недовольства у каждого были свои. К примеру, супруги Дюрье завидовали Катрин и Готару – молодая графиня, на которую все в усадьбе едва ли не молились, удостаивала их большим доверием и расположением. Г-н и г-жа дʼОтсер (и кюре с мадемуазель Гуже их в этом поддерживали) желали, чтобы их сыновья и молодые де Симёзы вернулись на родину и разделили с ними радости мирной жизни, вместо того чтобы терпеть лишения за границей. Разумеется, Лоранс, будучи представительницей истинного роялизма, воинственного и неумолимого, с презрением отнеслась к этой идее. Опекуны и священнослужитель с сестрой, не желавшие стать свидетелями того, как разъяренный революционный поток снова затопляет этот благословенный уголок, пытались обратить Лоранс в свою веру, приобщить ее к собственной мудрости, подозревая, что их сыновья и братья де Симёз отказываются возвращаться во Францию в немалой степени из-за нее. Полнейшее презрение воспитанницы к их увещеваниям раздражало этих бедолаг, которые вовсе не ошибались, приписывая его безрассудному упрямству. Этот конфликт разгорелся с новой силой после взрыва «адской машины» на улице Сен-Никез – первой попытки роялистов поквитаться с победителем в битве при Маренго после его отказа от переговоров с Бурбонами. ДʼОтсеры считали счастьем то, что Бонапарт избежал опасности, и полагали, что покушение это организовали республиканцы. Лоранс же заплакала от ярости, узнав, что первый консул остался жив. Отчаяние заставило ее забыть об осторожности, которую она неукоснительно соблюдала в близком кругу, и она вслух обвинила Всевышнего в предательстве сыновей Людовика Святого