[40].
– У меня бы получилось! – И, заметив глубочайшее изумление на лицах окружающих, обратилась с вопросом к аббату Гуже: – Разве мы не имеем права бороться против узурпатора всеми возможными способами?
– Дитя мое, – отвечал аббат Гуже, – философы часто упрекали и порицали Церковь за то, что в былые времена она поддерживала доктрину, согласно которой против узурпатора дозволено использовать оружие, коим сам он воспользовался, дабы преуспеть. Однако сегодня Церковь слишком многим обязана мсье первому консулу, чтобы не защищать его всеми возможными способами против этой максимы[41], которая, кстати, принадлежит иезуитам.
– Значит, Церковь от нас отказывается! – мрачно отозвалась Лоранс.
С этого дня, стоило старшим завести речь о том, что нужно подчиняться Провидению, юная графиня выходила из гостиной. По прошествии времени кюре, будучи более ловким дипломатом, нежели г-н дʼОтсер, вместо того, чтобы рассуждать о принципах, стал расписывать преимущества консульского правления – не столько для того, чтобы переубедить девушку, сколько для того, чтобы уловить в ее взгляде хоть какой-то намек, который помог бы разгадать ее планы. Отлучки Готара, участившиеся продолжительные прогулки Лоранс, ее вдруг ставшая очевидной озабоченность и еще множество мелочей, которые благодаря тихой и размеренной жизни в усадьбе не могли укрыться от встревоженных глаз дʼОтсеров, аббата Гуже и четы Дюрье, – все это пробудило страхи наших почтенных и покорных роялистов. Но поскольку ничего серьезного не происходило и в последнее время на политической арене царило полнейшее спокойствие, жизнь обитателей маленького шато скоро вернулась в мирную колею. Каждый про себя приписал частые отлучки Лоранс ее пристрастию к охоте.
Было девять вечера. Несложно представить, как тихо было в парке, во дворах и на лугу перед шато-де-Сен-Синь; в этот самый момент его обстановка и обитатели пребывали в приятной гармонии; царил глубочайший покой, постепенно возвращался достаток, и добродушный и умудренный опытом дворянин надеялся убедить свою подопечную, что у покорности есть преимущества и она дает желанные плоды. Роялисты наши продолжали преспокойно играть в бостон, в весьма фривольной форме распространивший по территории Франции идеи независимости; игра эта придумана была в честь восставших Соединенных Штатов, и используемые в ней специфические «словечки» напоминали о борьбе, которую поддерживал Людовик XVI. Объявляя «индепанданс»[42] или «мизе́р», они поглядывали на Лоранс. Ту вскоре сморил сон; но заснула девушка с иронической усмешкой на губах, думая о том, как бы преобразилась мирная картина, если бы дʼОтсерам шепнули на ухо всего несколько слов – что их сыновья провели прошлую ночь в этом доме, чуть ли не в шаге от них. В какой ужас повергло бы их это открытие! И какая девушка двадцати трех лет от роду, подобно Лоранс, не гордилась бы подспудно тем, что вершит судьбы, и не испытывала сочувствия к тем, кого считала намного слабее себя?
– Она спит, – проговорил аббат. – Никогда не видел ее такой утомленной.
– По словам Дюрье, она загнала своего коня, – подхватила г-жа дʼОтсер. – Но из оружия не стреляли, полка у ружья чистая, значит, она не охотилась.
– Ценные сведения… – поморщился г-н Гуже. – Вот уж у кого дурья башка!
– Ба! – вскричала мадемуазель Гуже. – Когда мне исполнилось двадцать три и я поняла, что замуж никто меня не возьмет, я искала уединения и утомляла себя по-другому. Я понимаю, почему графиня уезжает из дома. У нее и мысли нет об охоте! Скоро будет двенадцать лет, как она не виделась с кузенами, а ведь она их любит; на ее месте, будь я такой же молодой и красивой, я бы уже завтра была в Германии! Вот и ее, бедняжку, тянет к границе…
– Не подозревал у вас такой прыти, мадемуазель Гуже! – усмехнулся ее брат.
– Вижу, вас тревожат отлучки двадцатитрехлетней девицы, – не смутилась дама. – Я их вам объясню.
– Кузены ее вернутся, она будет богатой и в конце концов успокоится, – добродушно проговорил г-н дʼОтсер.
– Да хранит ее Господь! – поддержала мужа г-жа дʼОтсер, беря золотую табакерку, со времен Консулата снова извлеченную на свет божий.
– У нас новости, – сказал г-н дʼОтсер, обращаясь к кюре. – Со вчерашнего вечера Мален в Гондревилле.
– Мален? – вскричала Лоранс, которую звук этого имени пробудил от глубокого сна.
– Я знаю, – отвечал кюре. – Но сегодня ночью он уезжает. Знать бы, в чем причина столь неожиданного и короткого визита…
– Этот человек – злой гений наших семей!
Только что молодая графиня видела во сне своих кузенов и двух братьев дʼОтсер; им грозила беда. Ее прекрасные глаза померкли и уставились в одну точку, стоило ей подумать об опасностях, с которыми им предстоит столкнуться в Париже. Лоранс рывком вскочила на ноги и, не сказав более ни слова, удалилась к себе. Ее спальня была лучшей в шато, к ней примыкала туалетная комната и молельня – и все это располагалось в башне, выходившей в сторону леса. Стоило девушке покинуть гостиную, как залаяли собаки и у ограды тоненько затренькал колокольчик. В гостиную прибежал испуганный Дюрье:
– Мэр приехал! Значит, все-таки что-то случилось!
Г-н Гулар, в прежние времена служивший у де Симёзов конюхом, иногда наведывался в шато. Уважение, с каким супруги дʼОтсер в силу сложившихся обстоятельств к нему относились, значило для мэра очень много. Женившись на состоятельной торговке из Труа, чье имущество находилось на территории коммуны Сен-Синь, он прикупил еще и земли богатого аббатства Валь-де-Прё, истратив на это все свои накопления. Просторные залы монастыря, расположенного в четверти лье от шато графини, роскошью архитектуры могли соперничать с Гондревиллем, и мэр с супругой смотрелись в окружении всего этого великолепия как две крысы в кафедральном соборе. «Гулар, ты определенно пожадничал!» – смеясь, сказала ему Мадемуазель, когда он впервые приехал в Сен-Синь. Преданный идеям Революции Гулар был принят графиней довольно холодно, однако это не умаляло уважения, которое он испытывал к де Симёзам и де Сен-Синям. Поэтому-то он и закрывал глаза на все, что происходило в шато. «Закрывать глаза» в его понимании – это не замечать портретов Людовика XVI, Марии-Антуанетты, детей этой королевской четы, Мсье[43], графа дʼАртуа, Жака Казалеса и Шарлотты Корде, украшавших стены гостиной; не считать, что это дурно – когда в его присутствии Республике желают поскорее пасть и насмехаются над пятью Директорами[44] и другими правительственными «комбинациями» того времени. Гулар, подобно многим парвеню, едва разбогатев, стал искать общества и расположения представителей «старых семей», чем не преминула воспользоваться парочка, о которой мы уже упоминали и чью профессиональную принадлежность Мишю так легко разгадал; прежде чем отправиться в Гондревилль, эти двое успели собрать в окрестностях массу ценных сведений.
Глава 7Домашний обыск
Человек, которого Мален назвал хранителем лучших традиций старой полиции, и Корантен, этот феникс шпионажа, имели секретное поручение. Хозяин Гондревилля вовсе не ошибался, приписывая двойную роль этим мастерам трагифарса. Поэтому, прежде чем увидеть их, что называется, в деле, будет нелишним показать читателю «голову», которой они служили «руками». Будучи избранным первым консулом, Бонапарт застал Фуше на посту министра полиции: Революция без колебаний и вполне резонно выделила полицию в отдельное министерство. Но по возвращении из Маренго Бонапарт создал префектуру полиции и отдал ее под начало Дюбуа, а Фуше назначил государственным советником. Вместо него министром стал член Конвента Кошон, позже получивший титул графа Лапарена. Фуше, который считал министерство полиции важнейшим для правительства с долговременными планами и устойчивой политикой, узрел в этих перестановках немилость или по меньшей мере недоверие. После взрыва «адской машины» и заговора, о котором мы сейчас ведем речь, Бонапарт вынужден был признать недюжинный ум и прозорливость этого великого государственного деятеля и вернуть ему министерский пост. Позднее, устрашившись того, с каким блеском Фуше организовал оборонную операцию против англичан на Валхерене, император отдал министерство полиции герцогу де Ровиго, а герцога Отранского[45] направил губернатором в Иллирийские провинции[46], что было равнозначно изгнанию. Присущая Фуше гениальность, единственная в своем роде и повергавшая в трепет самого Наполеона, проявилась не сразу. Один из виднейших (и недооцененных) деятелей своего времени, он начинал карьеру с безвестности, будучи членом Национального конвента, и закалился в политических бурях. При Директории Фуше поднялся до высот, на которых люди глубокого ума обретают возможность предвидеть будущее, основываясь на опыте, с тем, чтобы позднее, неожиданно для всех, во время стремительной Революции 18 брюмера проявить незаурядную сноровку – так посредственный актер, внезапно попадая в свет софитов, вдруг обретает черты гениальности. Этот человек с бледным лицом, религиозным образованием приученный к скрытности, владевший тайнами монтаньяров, к числу которых когда-то принадлежал, и роялистов, к которым в конце концов примкнул, долго втайне изучал людей, события и сталкивающиеся на политической арене интересы; он разгадал замыслы Бонапарта, дал ему немало полезных советов и ценных рекомендаций. Доказав на деле свои таланты и полезность, Фуше не стал открываться полностью, ибо желал и далее быть в курсе происходящего; но сомнения Наполеона на его счет вернули Фуше политическую свободу. Неблагодарность или, скорее, недоверие императора после валхеренского дела является ключом к пониманию этого человека, который, к несчастью для себя, не был родовит и часто руководствовался примером Талейрана. В тот момент ни прежние, ни новые коллеги Фуше не догадывались о масштабах его истинно министерского и управленческого таланта, ибо прогнозы его всегда оказывались верны, а проницательность была поистине беспримерной. Разумеется, сегодня историк, изучающий период Империи, назовет избыточное самолюбие в числе тысячи прочих причин падения Наполеона, которым он, заметим, искупил свои ошибки, и жестоко. Этот недоверчивый суверен и впрямь ревностно оберегал свою усиливающуюся власть, что не могло не влиять на его поступки и чувства; ревность эта заставляла его втайне ненавидеть людей предприимчивых и умных – драгоценное наследие Революции, с которым он мог бы составить эффективный министерский кабинет и претворить в жизнь все свои планы. Талейран и Фуше были не единственными, кто внушал ему опасения. Главная беда узурпаторов в том, что в числе их врагов оказываются как люди, которые дали им корону, так и те, кто этой короны лишился. Наполеону так и не удалось полностью убедить в законности своего господства тех, кто был выше его или был ему ровней, и тех, кто выступал за справедливость; поэтому никто и не чувствовал себя связанным присягой по отношению к нему. Мален, человек посредственный, не способный ни правильно оценить сумрачный гений Фуше, ни скрыться от его проницательного ока, сгорел, как бабочка в огне свечи, явившись к нему с конфиденциальной просьбой – направит