и в число «вероятных» заговорщиков, по окончании очередного заседания Государственного совета император вызвал к себе в кабинет сенатора Малена, Фуше, Талейрана, Камбасереса, Лебрана и префекта полиции Дюбуа.
– Господа, – обратился к ним император, по-прежнему носивший мундир первого консула, – мы получили прошение от господ де Симёз и дʼОтсер, офицеров армии принца Конде. Они просят позволения вернуться во Францию.
– Они уже во Франции, – сказал Фуше.
– Как и тысяча прочих, которых я встречаю в Париже, – добавил Талейран.
– Ну, этих господ вы видеть не могли, поскольку они скрываются в Нодемском лесу, где чувствуют себя как дома, – заметил Мален.
Он не осмелился повторить в присутствии первого консула и Фуше слова, которым был обязан жизнью; однако, опираясь на донесения Корантена, убедил Совет в том, что эти четыре дворянина участвовали в заговоре господ де Ривьера и де Полиньяка и что Мишю был их пособником. Префект полиции присоединился к заверениям сенатора.
– Но откуда управляющий мог узнать, что заговор раскрыт, если на тот момент эта тайна была известна только императору, его советникам и мне? – спросил префект полиции.
Однако его реплика осталась без внимания.
– Если они скрываются в лесу и вы за семь месяцев их не нашли, – сказал император Фуше, – полагаю, эти господа уже искупили свои грехи.
– Даже если бы эти господа были только моими врагами, – заговорил Мален, встревоженный прозорливостью префекта полиции, – я бы последовал примеру вашего величества! Я прошу для них репатриации и выступаю как их заступник!
– Как вновь обретенные граждане они будут для нас менее опасны, нежели в свою бытность эмигрантами: им предстоит присягнуть на верность конституции Империи и ее законам, – сказал Фуше, пристально глядя на Малена.
– Какую опасность они представляют для сенатора? – спросил Наполеон.
Непродолжительное время Талейран о чем-то перешептывался с императором, и наконец вопрос об исключении господ де Симёз и дʼОтсер из эмигрантских списков и их репатриации, казалось, был решен.
– Сир, возможно, вы о них еще услышите, – сказал Фуше.
Талейран по просьбе герцога де Гранлье только что сообщил Наполеону: вышеупомянутые господа дали «слово дворянина» – это была фраза, обладавшая, по мнению императора, особой притягательной силой, – что не станут более злоумышлять против Империи и покоряются ему с открытым сердцем.
– После недавних событий господа дʼОтсер и де Симёз не желают более воевать против Франции. Они мало симпатизируют имперскому правительству и принадлежат к категории людей, которую вашему величеству еще только предстоит завоевать; однако разрешения жить на французской земле, подчиняясь законам, им вполне достаточно, – сказал министр.
И передал императору полученное им самим письмо, в котором все это было изложено.
– Трудно усомниться в искренности человека, который говорит так открыто, – сказал император, глядя на Лебрана и Камбасереса. – У вас еще есть возражения? – спросил он у Фуше.
– В интересах вашего величества я прошу позволения передать этим господам решение об их репатриации, когда оно окончательно будет утверждено, – возвысив голос, произнес будущий министр полиции.
– Я согласен, – сказал Наполеон, которому выражение лица Фуше показалось очень уж озабоченным.
Сановники разошлись, но решение по этому делу так и не было принято, а в памяти у Наполеона осталось смутное сомнение относительно этих четырех дворян. Г-н дʼОтсер, веря в успех, написал письмо, в котором поделился радостной новостью с домочадцами. И по прошествии нескольких дней обитатели шато-де-Сен-Синь не выказали удивления, когда явился Гулар, чтобы сообщить г-же дʼОтсер и Лоранс о том, что молодых людей ждут в Труа, где префект после принесения ими присяги и изъявления готовности соблюдать имперские законы передаст решение о репатриации. Лоранс ответила мэру, что уведомит обо всем кузенов и господ дʼОтсер.
– Значит, их здесь нет? – удивился Гулар.
Г-жа дʼОтсер с тревогой взирала на девушку, которая вышла, чтобы побеседовать с Мишю, оставив мэра в гостиной. Мишю решил, что опасности больше нет и эмигрантам пора выйти на свет божий. Лоранс, Мишю с сыном и Готар верхом отправились в лес, ведя в поводу еще одного коня, поскольку графиня намеревалась сопровождать четырех дворян в Труа и с ними же вернуться. Все, кому уже были известны хорошие новости, собрались на лужайке перед домом, чтобы проводить эту ликующую кавалькаду. Четыре дворянина выбрались из укрытия, вскочили на коней и, никем не замеченные, в сопровождении мадемуазель де Сен-Синь выехали на дорогу в Труа. Мишю с помощью сына и Готара заложил камнями вход в подземелье, а затем они втроем пошли пешком обратно. По дороге Мишю вспомнил об оставленном в укрытии серебряном кубке и одеялах, принадлежавших молодым господам, и в одиночку вернулся. Подходя к болотцу, он услышал в подземелье голоса и прямиком, через заросли, устремился к входу.
– Явились за своим серебром? – с усмешкой поинтересовался Пейрад, высовывая из кустов крупный красный нос.
Непонятно почему, ведь господа были спасены, Мишю вдруг ощутил ломоту во всем теле – так остро дало о себе знать смутное, необъяснимое предчувствие грядущей беды; и все же, несмотря ни на что, он приблизился и увидел на лестнице Корантена с витой свечой в руке.
– Мы не желаем вам зла, – сказал он Мишю. – Мы могли бы схватить ваших «бывших» дворян еще на прошлой неделе. Но уже тогда было известно, что их репатриировали. Вы – крепкий орешек, Мишю, и порядочно попортили полиции кровь, так что мы решили удовлетворить напоследок свое любопытство.
– Я много бы дал, чтобы узнать, кто нас выдал! – вскричал Мишю.
– Ну, если уж вас так это интересует, милейший, – с улыбкой сказал Пейрад, – рассмотрите как следует подковы своих коней, и вы поймете, что предали себя сами!
– Что ж, не поминайте лихом!
С этими словами Корантен знаком подозвал капитана жандармов, удерживавшего лошадей.
– Этот убогий работяга из Парижа, который так сноровисто подковывал лошадей на английский манер и недавно ушел из Сен-Синя, был соглядатаем! – вскричал Мишю. – А потом они нарядили своего человека вязальщиком хвороста или браконьером, и тот по особому рисунку подков в дождливую погоду проследил за нами! Что ж, теперь мы и правда квиты.
Скоро Мишю утешился: в том, что полиция обнаружила тайник, опасности не было, ведь молодые дворяне снова обрели гражданские права и свободу. И все же его предчувствиям суждено было сбыться: особенность полицейских и иезуитов в том, что они не забывают ни друзей, ни врагов.
Глава 12Любовь не выбирает
По возвращении из столицы дʼОтсер-старший очень удивился тому, что добрые вести его опередили. Дюрье был занят приготовлением вкуснейшего ужина, прислуга принарядилась в лучшее платье, и все с нетерпением ожидали изгнанников, которые приехали около четырех пополудни, радостные и смущенные: в течение двух лет им предстояло жить под надзором полиции и ежемесячно наведываться в префектуру; покидать пределы коммуны Сен-Синь было запрещено. «Я пришлю вам явочный лист на подпись, – сказал молодым людям префект. – А через несколько месяцев вы сможете подать прошение о смягчении условий. Они, кстати, одинаковы для всех соучастников Пишегрю. Я за вас похлопочу». Эти ограничения, пусть и заслуженные, слегка омрачили радость молодых людей. Лоранс же, узнав, в чем дело, рассмеялась.
– Император французов не очень хорошо воспитан, и миловать ему пока что в новинку! – сказала она.
Обитатели замка вышли к воротам встречать гостей, а вдоль дороги выстроилась целая толпа селян; люди пришли поглазеть на молодых дворян, прославившихся благодаря своим приключениям на весь департамент. Г-жа дʼОтсер долго обнимала сыновей, заливаясь слезами и не в силах вымолвить ни слова; в этом состоянии безмолвного счастья она пребывала до самого вечера. Когда близнецы де Симёз спрыгнули с лошадей, многие вскрикнули от изумления – их сходство было поразительным. Взгляд, голос, манеры… Намереваясь спешиться, они одинаково привстали в седле, одинаково перебросили ногу через лошадиный круп и одинаковым жестом отпустили поводья. Одежда на них тоже была одинаковая – ни дать ни взять Менехмы[56]! На них были облегающие ногу в подъеме суворовские сапоги, белые лосины[57], зеленые охотничьи куртки с металлическими пуговицами, черные галстуки и замшевые перчатки. Близнецам исполнился тридцать один год, и к ним вполне можно было применить модное нынче выражение «очаровательный кавалер». Роста они были среднего, но отлично сложены, с выразительными, влажными и блестящими, как у детей, глазами в обрамлении длинных ресниц, черными волосами, красивым высоким лбом и очень светлой, с оливковым оттенком кожей. Их речи, по-женски мягкие, изящно слетали с красивых ярких губ; манеры, более элегантные и лощеные, нежели у провинциального дворянства, свидетельствовали о том, что, помимо традиционного образования, они также прошли школу жизни с ее обязательным изучением человеческой природы и мира – науки куда более важной, ибо она приближает нас к совершенству. Благодаря Мишю нехватки в средствах братья никогда не испытывали и, находясь в эмиграции, могли путешествовать и были тепло приняты при иностранных монарших дворах. Добрейшему г-ну дʼОтсеру и аббату они показались несколько высокомерными, но в сложившейся ситуации это свидетельствовало скорее о благородстве характера. Прекрасное воспитание братьев проявлялось даже в мелочах, и ловкость во всех видах физических упражнений наилучшим образом его дополняла. Единственное различие, которое можно было заметить между близнецами, заключалось в их умонастроении: младший был столь же обаятелен в своем веселье, сколь старший – в своей меланхолии. Но этот контраст, исключительно на уровне духа, открывался наблюдателю лишь после длительного и близкого знакомства.