лся к мысли, что он способен на огромную жертву. И почти тут же глаза старшего брата озаряла вспышка непобедимого влечения… Каждый раз, когда один из близнецов оставался наедине с Лоранс, он мог не без основания полагать, что именно ему она отдает предпочтение. «В такие моменты мне кажется, что братьев не двое, а всего один», – сказала как-то графиня аббату Гуже, спросившему о ее чувствах. Тогда же кюре заключил, что Лоранс не лукавит. Она еще не осознала, что любима двумя мужчинами.
– Но девочка моя, – сказала ей однажды г-жа дʼОтсер, чей сын безмолвно умирал от любви к Лоранс, – вам все-таки придется кого-то выбрать!
– Позвольте нам жить счастливо, – отвечала графиня. – Господь убережет нас от нас самих!
Адриан дʼОтсер глубоко в сердце таил пожиравшую его ревность, понимая, насколько призрачны его надежды; и его страданий тоже никто не замечал. Он довольствовался счастьем лицезреть это очаровательное создание, которое за те несколько месяцев, пока продолжалась эта борьба, проявило себя во всем блеске. К Лоранс вернулось кокетство, и она стала прибегать к тем чисто женским уловкам, которые так украшают представительницу прекрасного пола, уверенную в том, что она любима. Графиня начала следить за модой и время от времени наведывалась в столицу, чтобы купить новый наряд или какую-нибудь модную безделушку. Желая окружить кузенов всеми возможными удобствами, которых они так долго были лишены, она, невзирая на протесты опекуна, приложила максимум усилий, чтобы сделать шато самым уютным жилищем во всей Шампани.
Робер дʼОтсер не замечал этих любовных перипетий. Не подозревал он и о чувствах своего младшего брата к Лоранс. Что же касается его собственного отношения к графине, то ему нравилось подтрунивать над ее кокетством, ибо он не делал различия между этим досадным недостатком и желанием нравиться. Такими же ошибочными были его представления обо всем, что касалось чувств, хорошего вкуса и изысканного воспитания! Стоило этому «человеку Средневековья» появиться на сцене, как Лоранс, сама того не замечая, отводила ему роль простака; она забавляла своих кузенов, дискутируя с Робером и шаг за шагом заманивая его в дебри рассуждений, откуда было не выбраться глупости и невежеству. Остроумные розыгрыши и шутки, в которых главным правилом было доставить жертве удовольствие, удавались ей как нельзя лучше. И все же, несмотря на грубость нрава, Робер в эти прекрасные месяцы – ставшие счастливыми для братьев де Симёз и Лоранс – не обронил ни единого резкого слова, которое, возможно, помогло бы решить сердечную дилемму. Он был поражен искренностью обоих братьев. Вне всяких сомнений, Робер понимал, как это невыносимо трудно для женщины – удостоить своим расположением одного, в то время как другой будет лишен его и, конечно же, огорчится; и как каждый из близнецов радуется всему хорошему, что случается с его братом, хотя для другого это хорошее может стать поводом для душевных терзаний. Пиетет Робера великолепно характеризует эту ситуацию, которая, несомненно, решилась бы куда проще в эпоху, когда миром правила вера и понтифик мог вмешаться и своим вердиктом разрубить гордиев узел этого редчайшего феномена, граничащего с самыми непостижимыми тайнами. Революция заставила эти юные сердца с новым пылом обратиться к католической вере, и религиозные убеждения лишь обострили кризис: величие характеров сказывалось на всех решениях и поступках. Стоит добавить, что никаких недостойных поступков со стороны двух братьев и Лоранс ни г-н и г-жа дʼОтсер, ни кюре с сестрой не ожидали.
Драма эта, не выходя за пределы семейного круга, где каждый безмолвно наблюдал за ее развитием, разворачивалась так стремительно и в то же время так медленно, таила в себе столько неожиданных удовольствий, неприметных баталий, неоцененных преимуществ, обманутых надежд, мучительного ожидания, отложенных на потом объяснений и безмолвных признаний, что коронация Наполеона прошла для обитателей шато-де-Сен-Синь незамеченной. Отрадой и поводом отвлечься была для них охота: утомляя тело, она лишает душу возможности плутать по опасным просторам грез. Лоранс с кузенами совершенно забросили дела, ведь каждый день теперь был полон волнующих событий.
– Откровенно говоря, не представляю, кто из этих влюбленных любит сильнее, – сказала однажды вечером мадемуазель Гуже.
Адриан, который в это время находился в гостиной вместе с четверкой игроков в бостон, побледнел и бросил взгляд в их сторону. С некоторых пор он жил только ради удовольствия видеть Лоранс и слышать ее голос.
– Думаю, графиня, – отвечал кюре. – Она – женщина и отдается любви всей душой.
Вскоре в зал вернулись Лоранс, близнецы и Робер. Принесли свежие газеты. Убедившись в неэффективности заговоров, организуемых на территории противника, Англия вооружала Европу против французов. Поражение у мыса Трафальгар[59] расстроило один из самых виртуозных планов, рожденных человеческим гением: разгромив Британию, император рассчитывал отблагодарить Францию за избрание на престол. Военный лагерь в Булони только-только свернули, и Наполеон, численность войск которого, как обычно, уступала противнику, намеревался дать сражение на тех европейских землях, где он еще ни разу не был. Весь мир следил за развязкой этой кампании.
– О, на этот раз он падет! – сказал Робер, дочитав статью до конца.
– Против него брошены все силы Австрии и России, – подхватил Мари-Поль.
– И он никогда не воевал в Германии, – добавил Поль-Мари.
– О чем идет речь? – спросила Лоранс.
– Об императоре, – отвечали все трое.
Графиня бросила на своих почитателей пренебрежительный взгляд, который заставил их смутиться и обрадовал Адриана. Не избалованный вниманием обожатель жестом выразил восхищение; в его глазах читалась гордость – уж его-то мысли занимала только Лоранс.
– Ну, что я говорил? Любовь заставила ее забыть о ненависти, – шепотом произнес аббат Гуже.
То был единственный, первый и последний, упрек, заслуженный братьями; но в этот момент их чувства действительно уступали по своей силе чувствам кузины, которая два месяца спустя из беседы г-на дʼОтсера с сыновьями узнала о поразительной победе Наполеона при Аустерлице. Верный своим замыслам, г-н Отсер, этот достойнейший дворянин, желал, чтобы его сыновья поступили в армию; служить они, разумеется, будут в своих офицерских чинах и еще смогут сделать блестящую карьеру. Однако в шато-де-Сен-Синь в большей чести были роялистские убеждения: молодые дворяне и Лоранс лишь посмеялись над предусмотрительным стариком, который словно предвидел грядущие несчастья. Осторожность, быть может, не столько добродетель, сколько своеобразная рассудочность (если только можно объединить эти два понятия); но, бесспорно, наступит день, когда физиологи и философы призна́ют, что наши чувства являют собой своеобразную оболочку живого и всепроникающего действия, порожденного разумом.
Глава 13Добрый совет
В конце февраля 1806 года, когда мир между Францией и Австрией был уже заключен, пожилой родственник, который ходатайствовал об исключении господ де Симёз из эмигрантских списков и которому впоследствии еще не раз предстояло на деле доказать свое доброе к ним отношение, бывший маркиз де Шаржбёф, чьи владения простирались от департамента Сена-и-Марна до Оба, приехал в Сен-Синь в коляске с кожаным откидным верхом и без переднего сиденья, которая в те времена уже считалась старомодной и насмешливо именовалась «полуберлиной»[60]. Когда эта жалкая колымага свернула на ведущую к шато мощеную дорогу, его обитатели, которые в это время как раз обедали, не смогли сдержать улыбок; но, узнав старика, чья лысая голова показалась в окошке, г-н дʼОтсер назвал его по имени, и все встали, чтобы приличествующим образом поприветствовать главу рода де Шаржбёф.
– Нехорошо, что он нас опередил, – сказал маркиз де Симёз брату и дʼОтсерам. – Нам самим следовало съездить и поблагодарить его.
Одетый на крестьянский манер слуга, сидевший на высоких козлах, прилаженных к кузову кареты спереди, сунул хлыст в чехол из грубой кожи и спешился, чтобы помочь маркизу выйти; но Адриан и младший из близнецов сделали это раньше: расстегнули медные застежки, скреплявшие полог фартука, и извлекли почтенного старца из экипажа, несмотря на его возражения. Сам маркиз считал свою желтую полуберлину удобнейшим и прекрасным во всех отношениях средством передвижения. Его слуга, которому взялся помочь Готар, уже расседлывал пару крепких лошадей с блестящими крупами, привычных, вне всякого сомнения, к полевым работам так же, как и к хождению в упряжке.
– И вы не испугались холода? Вы – герой, мсье, каких сейчас не встретишь, – сказала Лоранс, беря пожилого родственника под руку и провожая его в гостиную.
– Ну не вам же, молодым, навещать скучных стариков, – не без лукавства отвечал гость, и это был упрек юным родственникам.
«Зачем он приехал?» – недоумевал дʼОтсер-старший.
Г-н де Шаржбёф, красивый старик шестидесяти семи лет, носил пудреную прическу под названием «крыло голубя» – с буклями и косицей, убранной в специальный «кошель для волос», – и светлые кюлоты. Его маленькие тонкие ножки были обтянуты узорчатыми чулками, зеленую суконную охотничью куртку украшали золоченые пуговицы и брандебуры. Белый жилет слепил глаза густым золотым шитьем. Вся эта пышность, до сих пор пользующаяся популярностью у многих стариков, была ему к лицу (которым он, кстати, походил на Фридриха Великого). Де Шаржбёф никогда не надевал треуголку, чтобы не стереть слой пудры, нанесенный в форме полумесяца на лысину. Гость опирался на тросточку с набалдашником в виде вороньего клюва, которую вместе со шляпой удерживал в правой руке с изяществом, достойным Людовика XIV. Сбросив шелковую душегрейку, этот почтенный старец устроился в кресле, поместив тросточку и треуголку между колен, – это была поза, секретом которой владели лишь самые искушенные царедворцы времен Людовика XV; она оставляла свободными руки, чтобы поигрывать табакеркой – безделушкой, ценной во все времена. И действительно – маркиз извлек из жилетного кармашка, прикрытого клапаном с вышитыми на нем золотыми арабесками, богатую табакерку. Взяв понюшку, он не менее очаровательным жестом пустил табакерку по кругу, ласково взирая на присутствующих и убеждаясь в том, что ему в этом доме рады. Догадался старик и о том, почему молодые эмигранты не спешили засвидетельствовать ему свое почтение. Всем своим видом он словно бы говорил: «Что ж, когда у молодежи на уме любовь, ей не до визитов!»