атальный пример неприятия революционных перемен, а еще – нарушение законов о национализации имущества и препятствие к слиянию партий, которое он считал важной задачей своей внешней политики. Помимо прочего, он чувствовал себя обманутым людьми, которые некогда пообещали ему вести себя мирно.
– Предсказание Фуше сбылось! – воскликнул Наполеон, вспомнив фразу, два года назад сорвавшуюся с губ человека, который ныне занимал пост министра полиции (хотя высказывание это было сделано под воздействием рассказа Корантена о характере и поступках Лоранс).
Пребывая под властью конституционного правительства, когда такое понятие, как государственная власть – слепая и немая, неблагодарная и холодная, – абсолютно никого не волнует, невозможно представить, какое усердие порождает одно слово, сказанное императором, в чиновниках, ответственных за функционирование политической и административной машины. Можно подумать, что его могучая воля воздействовала не только на процессы, но и на людей. Единожды высказавшись об этом деле, Наполеон забыл о нем – ему нужно было думать об антифранцузской коалиции 1806 года, о новых битвах и собирать войска, чтобы нанести решительный удар в самое сердце Прусской монархии. Однако его желание ускорить разбирательство упало на благодатную почву, поскольку положение судей империи в ту эпоху было крайне шатким. Камбасерес, занимавший пост главного канцлера, и верховный судья Ренье как раз трудились над созданием судов первой инстанции, имперских судов и кассационного суда; они затронули вопрос о служебных мундирах (Наполеон вообще придавал большое значение мундиру – и вполне оправданно!); также они пересматривали судейский состав и разыскивали членов упраздненных ранее парламентов[64]. Само собой разумеется, судейские чиновники департамента Об сочли, что явить служебное рвение при рассмотрении дела о похищении графа де Гондревилля – отличный способ себя зарекомендовать. Вот почему предположения, высказанные Наполеоном, стали несомненными фактами для его придворных и для народных масс.
В Европе все еще царил мир, и французы единодушно восхищались своим императором. Он льстил интересам, тщеславию, персонам, понятиям – словом, всему, вплоть до воспоминаний. Поэтому дело о похищении Малена публика восприняла чуть ли не как покушение на всеобщее благополучие: несчастных дворян, не совершивших ничего предосудительного, не осуждал только ленивый. Остатки старой аристократии, укрывшись в своих поместьях, сочувствовали арестантам, но публично высказываться остерегались. Да и что можно было противопоставить неистовствующему общественному мнению? Жители департамента Об тут же припомнили гибель одиннадцати человек, застреленных через решетчатые ставни отеля-де-Сен-Синь в 1792 году, и эти смерти так же «повесили» на обвиняемых. Некоторые опасались, как бы другие эмигранты, воодушевившись примером де Симёзов, не стали применять насилие к нынешним владельцам национализированного имущества – в знак протеста против его незаконного отъема и чтобы тем самым подвигнуть власть к его реституции. Как следствие, благородных де Симёзов и дʼОтсеров всюду поносили, словно грабителей, воров и убийц; содействие со стороны Мишю оказалось для них фатальным. Этот человек, причастный – сам или через тестя – к казням, совершенным в эпоху Террора, стал героем совсем уж невероятных измышлений. Озлобление чиновников департамента было тем острее, чем больше они были обязаны своими должностями Малену. Не нашлось ни единой благородной души, готовой опровергнуть общественное мнение. У несчастных же арестантов не было законных средств для борьбы с предубеждением, поскольку, отдавая в руки присяжных и рассмотрение дела, и приговор, Кодекс от 3 брюмера IV года лишал подсудимых важнейшего преимущества – права обжаловать в Кассационном суде необъективность судей. На третий день после ареста обитателям шато-де-Сен-Синь велено было явиться с прислугой на заседание коллегии присяжных, которая должна была рассмотреть обвинения. Присматривать за домом поручили соседу-фермеру и аббату Гуже с сестрой, которые временно туда перебрались. Мадемуазель де Сен-Синь и чета дʼОтсер остановились в маленьком доме, принадлежавшем Дюрье и располагавшемся на одной из многочисленных длинных и широких улиц, раскинувшихся в предместье Труа. Сердце Лоранс сжалось, когда она воочию увидела озлобленность толпы, злорадство буржуазии и враждебность властей, выражавшиеся посредством множества мелких происшествий, которые всегда случаются с родственниками людей, замешанных в уголовных преступлениях, в провинциальных городках, где слушается дело. Вместо слов сочувствия и ободрения слышишь лишь мстительное злорадство; в обстоятельствах, когда самоё правила приличия диктуют вежливое обращение или хотя бы сдержанность, сталкиваешься с проявлениями ненависти; и особенно остро это ощущается в изоляции, которую человек принимает к сердцу ближе и болезненнее, чем когда-либо, ведь несчастье делает его еще и подозрительным. Лоранс, вновь обретшая всю свою силу, верила, что невиновность ее кузенов вот-вот станет для всех очевидной, и слишком презирала толпу, чтобы расстраиваться из-за осуждающего молчания, которым ее повсюду встречали. Она поддерживала надежду в сердцах г-на и г-жи дʼОтсер, но сама не могла думать ни о чем, кроме юридических баталий, которые, судя по поспешности, с какой велось следствие, должны были вскоре разыграться в уголовном суде. Однако графине предстояло принять еще один, неожиданный удар судьбы, который поколебал ее мужество. В то время, когда беды сыпались со всех сторон, когда неистовствовала ненависть и несчастное семейство ощущало себя одиноким, как в пустыне, нашелся человек, который внезапно вырос во мнении Лоранс и показал красоту и силу своего характера. На следующий день после того, как коллегия присяжных подтвердила обвинение (старшина присяжных сделал внизу пометку: «Да, преступление имело место»[65]) и документ был передан государственному обвинителю, а приказ об аресте[66] обвиняемых был заменен на постановление о содержании под стражей, маркиз де Шаржбёф в своей старенькой полуберлине отважно явился на помощь своей молодой родственнице. Предвидя скоропалительность правосудия, глава этого многочисленного семейства поспешил в Париж и привез оттуда одного из самых хитроумных и в то же время самых честных прокуроров старого времени – г-на Бордена, который последние десять лет являлся поверенным многих аристократических семейств, живущих в столице, и чьим преемником стал прославленный Дервилль. Когда речь зашла об адвокате, этот достойнейший прокурор сразу же указал на Гранвилля – внука бывшего председателя парламента Нормандии[67], который готовился к судейской карьере и к чьему обучению он сам приложил руку. Этот молодой адвокат – воспользуемся упраздненным термином, который впоследствии был снова введен императором в употребление, – после дела о похищении Малена был назначен заместителем генерального прокурора в Париже и стал одним из самых выдающихся судей своего времени. Г-н де Гранвилль согласился выступить защитником, рассчитывая, что этот процесс позволит ему дебютировать с блеском. В те времена адвокатов заменили так называемыми неофициальными защитниками: право на защиту в суде никак не ограничивалось, и любой гражданин мог на правах защитника отстаивать невиновность подсудимого, однако это не мешало последнему нанимать бывших адвокатов. Пожилой маркиз, растроганный глубиной горя Лоранс, повел себя с ней очень вежливо и деликатно. Он не напоминал о советах, пропавших втуне, и представил Бордена как оракула, чьи указания нужно исполнять беспрекословно, а молодого де Гранвилля – как защитника, которому можно полностью доверять.
Лоранс подала старику де Шаржбёфу руку и с очаровательным радушием сжала его пальцы.
– Вы были правы тогда, – сказала она.
– Но теперь-то вы готовы слушать мои советы? – спросил маркиз.
Молодая графиня и пожилые дʼОтсеры кивнули в знак согласия.
– Для начала позвольте пригласить вас ко мне. Мой дом расположен в центре, возле здания суда. Вам и вашим адвокатам там будет намного удобнее, нежели тут, где приходится ютиться всем вместе и вы слишком далеко от поля битвы. Каждый день вы вынуждены проезжать через весь город…
Лоранс согласилась, и старик отвез их с г-жой дʼОтсер к себе в особняк, где обитатели шато-де-Сен-Синь и их юристы и жили до окончания процесса. После ужина за закрытыми дверями Борден попросил Лоранс изложить ему подробности дела, не упуская ничего, несмотря на то что маркиз де Шаржбёф во время переезда из Парижа в Труа уже успел в общих чертах описать Бордену и молодому адвокату предысторию конфликта. Прокурор слушал, грея ноги у огня, и ничем не выказывал своих чувств. В отличие от него, молодой де Гранвилль активно сопереживал рассказчице, и восхищение мадемуазель де Сен-Синь порождало в его душе такой же живой отклик, как и обстоятельства дела.
– Это всё? – спросил старый прокурор, когда Лоранс изложила подробности драмы так, как они описаны в этой повести.
– Да, – последовал ответ.
Глубокое молчание царило несколько минут в гостиной отеля-де-Шаржбёф, где и происходила эта сцена – одна из важнейших, которые могут случиться в жизни, и одна из редчайших. Адвокат всегда составляет представление о деле, прежде чем оно бывает передано судьям, так же как доктора предвидят смерть больного еще до начала борьбы, которую им приходится вести с природой. Лоранс, г-н и г-жа дʼОтсер и маркиз не спускали глаз с морщинистого, темного, изъеденного ветряной оспой лица старого прокурора, который вот-вот должен был вынести вердикт: жизнь или смерть. Г-н дʼОтсер смахнул со лба капли пота. Лоранс посмотрела на молодого адвоката. Вид у него был удрученный.
– Что скажете, дорогой мой Борден? – спросил маркиз, протягивая прокурору табакерку, откуда тот с рассеянным видом взял щепотку.