Глава 19Слушания в суде
Во Франции найдется очень мало населенных пунктов, где правосудие вершится в по-настоящему торжественной и внушающей почтение обстановке, которая должна бы ему сопутствовать. После религии и королевской власти разве не правосудие является главным двигателем общественной жизни? Всюду, даже в Париже, суды сегодня ютятся в помещениях убогих, дурно расположенных и скудно украшенных, что принижает их огромную власть – и это у самой тщеславной и склонной к театральным эффектам нации в мире! Почти во всех городах они обустроены одинаково: в глубине просторной прямоугольной комнаты, на помосте, стоит письменный стол, покрытый зеленой саржевой скатертью, за ним – кресла самого заурядного вида, предназначенные для судей. Слева – место государственного обвинителя, и с той же стороны, вдоль стены, располагается длинный, огражденный перилами помост со стульями для коллегии присяжных. Напротив – еще один помост, со скамьей для подсудимых и жандармского конвоя. Секретарь суда сидит у подножия судейского помоста за столом, на котором разложены вещественные доказательства. (До учреждения имперского суда правительственного комиссара и старшину присяжных усаживали за отдельными столами: одного – справа, а другого – слева от судей.) Два судебных исполнителя вольтижируют на небольшом пространстве перед судейским помостом, оставленном для допроса свидетелей. Защитники сидят непосредственно перед помостом подсудимых. От обоих помостов в противоположный конец зала тянутся перила, образуя барьер, за которым располагаются скамьи для свидетелей, чьи показания уже заслушаны судом, и привилегированной любопытствующей публики. И, наконец, напротив судейского помоста, над входной дверью, до сих пор имеется захудалого вида балкон, зарезервированный для представителей власти и женщин, которых отбирает председатель суда, в чьи функции входит поддержание порядка в зале. Непривилегированной публике приходится внимать происходящему стоя, расположившись между входной дверью и барьером. Эта мизансцена, характерная для французских судов в целом и уголовных в частности, имела место и в уголовном суде городка Труа.
В апреле 1806 года ни четверо судей, ни председатель суда, ни государственный обвинитель, ни старшина присяжных, ни правительственный комиссар, ни судебные исполнители, ни защитники – словом, никто, за исключением жандармов, не был облачен в форменную одежду и не имел никаких знаков отличия, которые хоть немного скрасили бы убогую обстановку и довольно-таки постное выражение физиономий присутствующих. Распятия, которое могло бы послужить примером как слугам фемиды, так и подсудимым, в зале не было. Все было грустно и обыденно. Торжественность обстановки, столь необходимая для поддержания общественного интереса, возможно, является утешением и для преступника… Дело вызвало у публики большой интерес – как бывало и как будет во всех подобных случаях, пока не изменятся наши нравы и пока Франция не призна́ет: присутствие зрителей на процессе влечет за собой широкую огласку, и эта огласка являет собой наказание столь непомерное, что, если бы законодатели могли вообразить всю его тяжесть, они не стали бы никого им обременять. Что ж, нравы зачастую еще более жестоки, нежели законы. Нравы – это люди; закон – это показатель здравомыслия отдельно взятой страны. Нравы, которые зачастую напрочь лишены здравомыслия, торжествуют над законом… Вокруг здания суда собралась огромная толпа. Как всегда бывает во время слушания громких дел, председателю суда пришлось расставить у дверей солдатские пикеты. Зрителей за барьером столпилось так много, что иные уже начали задыхаться. Г-н де Гранвилль, который защищал Мишю, Борден, защитник господ де Симёз, и адвокат из Труа, взявший на себя защиту молодых господ дʼОтсер и Готара – наименее скомпрометированных из шести подсудимых, заняли свои места еще до начала заседания. Их лица выражали уверенность. Подобно доктору, который делает все, чтобы пациент не прознал о его опасениях, адвокат, обращая лицо к подзащитному, притворяется, будто исполнен самых радужных надежд. Это один из редких случаев, когда ложь становится добродетелью. Ввели подсудимых. В толпе одобрительно зашептались при виде четырех молодых людей, несколько побледневших после двадцати дней заключения, проведенных в тревоге. Абсолютное внешнее сходство близнецов вызвало огромный интерес. Возможно, каждый думал о том, что природа должна была бы предусмотреть для такого редчайшего феномена какую-то особую защиту; все эти люди готовы были загладить несправедливость судьбы, о ней забывшей; их благородные, простые манеры, без намека на угрызения совести и без бравады, произвели благоприятное впечатление на многих женщин. Четыре дворянина и Готар предстали перед судом в одежде, которая была на них при аресте, – в отличие от Мишю, чье одеяние приобщили к вещественным доказательствам. Он надел лучшее из того, что имел: синий редингот, коричневый бархатный жилет а-ля Робеспьер и белый галстук. Однако непривлекательная внешность снова сыграла против него. Стоило Мишю бросить взгляд желтых глаз, ясных и глубоких, в сторону публики, которая при виде его невольно подалась вперед, как ответом ему становился боязливый шепот. Толпа предпочла увидеть перст Божий в его появлении на скамье подсудимых – той самой, на которую его тесть в свое время усадил столько жертв. Когда же этот человек, поистине великий, посмотрел на своих господ, на его губах играла едва заметная ироническая улыбка. Он всем своим видом говорил: «Вам от меня один лишь вред!» Пятеро подсудимых тепло приветствовали своих защитников. Готар по-прежнему притворялся идиотом.
После того как требования об отводе некоторых присяжных, весьма прозорливо заявленные защитой (по совету маркиза де Шаржбёфа, который бесстрашно занял свое место рядом с господами Борденом и де Гранвиллем), были удовлетворены, составлен список коллегии присяжных и зачитан обвинительный акт, подсудимых разделили, дабы приступить наконец к допросам. Все были удивительно единодушны в своих показаниях: после утренней конной прогулки по лесу они вернулись в шато-де-Сен-Синь на обед; далее, с трех часов до половины шестого, снова гуляли по лесу. Различия во времяпрепровождении в указанные часы, конечно же, были, но незначительные, и объяснялись разницей в социальном положении подсудимых. Так, когда председатель суда спросил господ де Симёз о причине, заставившей их выехать на прогулку в такую рань, оба заявили, что, с тех пор как вернулись на родину, задумывались о покупке Гондревилля; узнав, что Мален накануне приехал в свою усадьбу, вместе с кузиной и Мишю они отправились осмотреть лес, дабы решить, какую цену предложить. Пока они исполняли задуманное, господа дʼОтсер, кузина и Готар выслеживали волка, замеченного крестьянами в тех краях; и если старшина присяжных отыскал и осмотрел следы, оставленные их лошадьми в лесу, с тем же тщанием, что и следы в гондревилльском парке, суд располагает доказательствами их передвижений и знает, что находились они очень далеко от шато Гондревилль.
Показания господ дʼОтсер совпадали с показаниями близнецов и соответствовали их же свидетельствам, данным во время предварительного следствия. Необходимость объяснить цель прогулки подтолкнула каждого подсудимого к мысли об охоте. За несколько дней до того крестьяне видели в лесу волка – это был предлог, которым все они и воспользовались.
И все же государственный обвинитель выявил расхождения между протоколом первого допроса господ дʼОтсер, где говорилось, что они охотились все вместе, и версией, озвученной на суде сегодня, согласно которой дʼОтсеры и Лоранс охотились, в то время как господа де Симёз осматривали лес.
Г-н де Гранвилль заявил, что, поскольку правонарушение было совершено между двумя часами дня и половиной шестого, показания подсудимых, объясняющие, как именно они провели утро, должны быть приняты на веру.
Обвинитель на это ответил, что подсудимые были заинтересованы в том, чтобы их приготовления к похищению сенатора остались незамеченными.
Далее защита проявила себя во всем блеске. Судьи, присяжные, публика – всем вскоре стало ясно, что ни одна из сторон, участвующих в процессе, не сдастся без боя. Казалось, Борден и г-н де Гранвилль предусмотрели всё. Человек, ни в чем не повинный, всегда может дать понятное и правдоподобное объяснение своим действиям; поэтому обязанность защиты – противопоставить свою, вероятную версию маловероятной, которую выдвинуло обвинение. Для защитника, считающего своего клиента невиновным, обвинение уподобляется вымыслу. Публичный допрос дал четырем дворянам возможность объяснить обстоятельства дела так, чтобы они говорили в их пользу. Все складывалось благоприятным образом до тех пор, пока не начался допрос Мишю. Он был более серьезным и вызвал прения. И только тогда все поняли, почему г-н де Гранвилль решил защищать бывшего управляющего, а не его господ.
Мишю признал, что угрозы в адрес Марьона действительно имели место, но они не были столь ожесточенными, как представляется суду. Что же касается обвинений в том, что он с карабином в руках подстерегал Малена в парке, бывший управляющий отвечал, что всего лишь прогуливался, а сенатор с г-ном Гревеном заметили ружейное дуло и испугались, приписав ему враждебные намерения, каковых он вовсе не имел. Мишю добавил, что в вечернее время человек, не привычный к охоте, может решить, что ружейное дуло смотрит на него, в то время как на самом деле охотник преспокойно держит карабин на плече. Состояние, в каком была его одежда во время ареста, он объяснил тем, что упал, когда через ров возвращался домой. «Я как раз взбирался по насыпи наверх, к дороге, но было темно, камни осыпа́лись под ногами, я свалился и сильно испачкался». На вопрос, зачем ему понадобился гипс, который носил с фермы Готар, Мишю дал тот же ответ, что и во время предварительных допросов: что укреплял-де столбик заграждения на все той же дороге, проходящей по дну оврага и обсаженной орешником.
Государственный обвинитель и старшина присяжных попросили Мишю объяснить, как он мог одновременно находиться на насыпи возле шато-де-Сен-Синь и в овраге, возле заграждения, в то время как мировой судья, жандармы и Сен-Синьский полицейский в один голос утверждают, что слышали, как он поднимается снизу, из долины. Мишю отвечал, что г-н дʼОтсер так часто упрекал его в том, что он откладывает этот маленький ремонт, который между тем был очень важен, поскольку из-за этой дороги могли возникнуть споры с коммуной, что он, закончив работу, решил наведаться в шато – сказать, что заграждение готово.