Дело в том, что по распоряжению г-на дʼОтсера в самом начале дороги, обсаженной орешником, действительно поставили заграждение, дабы помешать коммуне завладеть ею. Уразумев, насколько важно объяснить, почему его одежда испачкана гипсом (а сам факт его использования отрицать было невозможно), Мишю прибег к хитрости. На суде нередко так бывает: правду часто не отличить от небылицы, и небылица иногда очень похожа на правду. И защитник, и обвинитель понимали, как много зависит от этого обстоятельства, обретшего огромное значение благодаря усилиям адвоката и подозрениям прокурора.
Готар, вне всяких сомнений, проинструктированный г-ном де Гранвиллем, признался суду, что Мишю попросил его принести несколько мешков гипса, хотя до этих пор юноша отвечал на все вопросы рыданиями.
– Но почему же ни вы, ни Готар не отвели мирового судью и полицейского к этому заграждению сразу? – спросил государственный обвинитель.
– Мне и в голову не приходило, что нас могут заподозрить в столь серьезном преступлении, – сказал Мишю.
Подсудимых, за исключением Готара, вывели из зала. Когда юноша остался в одиночестве, председатель заявил, что в его интересах рассказать суду правду, тем более что его напускная придурковатость внезапно исчезла. Никто из судей не верит, что он глуп, и своим нежеланием свидетельствовать он может навлечь на себя тяжкую кару; зато, если расскажет, как все было, никто и не подумает в чем-то его обвинять. Готар заплакал и после недолгих колебаний сказал, что Мишю попросил его принести много мешков с гипсом, каждый раз встречал его возле фермы и забирал мешок. У юноши спросили, сколько же мешков он принес.
– Три, – отвечал Готар.
Между Мишю и Готаром завязался спор – было ли три мешка с учетом того, который юноша принес за минуту до ареста, и тогда получается, что на ремонт ушло два, или же три помимо этого последнего. Разрешился он в пользу Мишю. Присяжным было сказано, что мешков было два, однако они, похоже, в этом уже и не сомневались: Борден и г-н де Гранвилль постарались так заморочить им голову и так их утомить, что бедняги вообще перестали что-либо понимать.
Г-н де Гранвилль подвел итоги и настоятельно просил, чтобы суд назначил экспертов, дабы те могли заключить, в каком состоянии находится заграждение.
– Старшина присяжных, – сказал защитник, – ходил туда, но не за тем, чтобы провести экспертизу как должно, а чтобы уличить г-на Мишю во лжи. По нашему мнению, он не исполнил свой долг надлежащим образом, и эта оплошность лишь укрепляет наши позиции.
Суд назначил экспертов; им предстояло выяснить, действительно ли один из столбиков заграждения недавно был отремонтирован. Со своей стороны государственный обвинитель поспешил воспользоваться этим обстоятельством, прежде чем эксперты вынесут вердикт.
– Не странно ли, что вы выбрали для ремонта время, когда на улице уже ничего не видно – между половиной шестого и половиной седьмого? – спросил он у Мишю. – И никого не взяли в помощники…
– Г-н дʼОтсер меня отругал.
– Но, – продолжал государственный обвинитель, – если вы работали с гипсом, то наверняка воспользовались при этом каким-нибудь корытом и мастерком? И если вы так спешили сообщить г-ну дʼОтсеру о том, что управились с ремонтом, не потрудитесь ли вы объяснить, как вышло, что Готар нес вам еще один мешок гипса? Вам пришлось бы зайти на ферму, чтобы оставить там инструменты, и тогда же предупредить его.
Эти сокрушительные аргументы заставили зал в ужасе притихнуть.
– Ну же, признайтесь! – продолжал прокурор. – Вы вкапывали в землю вовсе не столб!
– Вы склоняетесь к тому, что это был сенатор? – спросил Мишю, не пытаясь скрыть иронию.
Г-н де Гранвилль потребовал от обвинителя изложить свою мысль яснее. Мишю были предъявлены обвинения в похищении и задержании сенатора, но не в убийстве. Это был очень важный момент: Кодексом от 3 брюмера IV года государственному обвинителю запрещалось упоминать во время судебных слушаний какие-либо новые пункты обвинения; он обязан был придерживаться обвинительного акта, иначе приговор мог быть кассирован.
Обвинитель ответил на это, что Мишю, как главный организатор покушения, в интересах господ принявший ответственность на себя, мог из каких-то своих соображений замуровать вход в помещение – местонахождение которого до сих пор неизвестно, – где все еще томится сенатор.
Бесконечные вопросы, перекрестный допрос с Готаром, противоречия в собственных показаниях… В конце концов Мишю с силой стукнул кулаком по перилам, ограждающим скамью подсудимых, и сказал:
– Я не имею ни малейшего отношения к похищению сенатора; хочется верить, что его враги всего лишь держат его где-то под замком. Но если он найдется, вы увидите, что мои мешки с гипсом здесь совершенно ни при чем.
– Что ж, – обратился адвокат к государственному обвинителю, – вы сделали для защиты моего клиента больше, нежели я сам.
Первое заседание по делу завершилось этим дерзким замечанием, удивившим судей и укрепившим позиции защиты. Местные адвокаты и Борден горячо поздравили молодого защитника. Государственный обвинитель, встревоженный последней репликой де Гранвилля, уже начал опасаться, что угодил в ловушку. Что ж, так оно и было: тонкий расчет защитников полностью оправдался, и Готар великолепно сыграл отведенную ему роль. Городские шутники пересмеивались, говоря, что своим гипсом Мишю укрепил не только столб, но и свои показания, государственный обвинитель плеснул в обвинительный раствор слишком много воды и де Симёзы теперь полностью обелены. Во Франции все становится поводом для шутки, она – полновластная царица: мы шутим на эшафоте, на Березине[68], на баррикадах, и наверняка найдется француз, который блеснет остроумием и на Страшном суде.
На следующий день были заслушаны свидетели обвинения – г-жа Марьон, г-жа Гревен, нотариус Гревен, камердинер сенатора и Виолетт. Памятуя о предшествующих событиях, несложно представить, какие они дали показания. Если по поводу того, действительно ли среди нападавших были четыре дворянина, свидетели еще высказывали некоторые сомнения, то насчет Мишю все были уверены беспрекословно. Фермер Бовизаж повторил перед судом реплику Робера дʼОтсера. Крестьянин, приходивший в Сен-Синь, чтобы купить теленка, пересказал слово в слово фразу мадемуазель Лоранс. Эксперты подтвердили, что следы, оставленные лошадьми похитителей, как и заявило обвинение, совпадают со следами коней, принадлежащих дворянам. Это обстоятельство, разумеется, породило горячую дискуссию между г-ном де Гранвиллем и прокурором. Защитник призвал к ответу Сен-Синьского кузнеца, и в ходе прений было установлено, что за несколько дней до означенного события такие же подковы были проданы проезжим, которых никто в окрестностях прежде не видел. Помимо прочего, кузнец показал, что таким образом лошадей подковывают не только в конюшне Сен-Синь, но и во многих других в кантоне. И, наконец, лошадь, на которой обычно ездит Мишю, – удивительно, но факт! – была подкована в Труа, и среди следов в парке ничего похожего не нашлось.
– Это обстоятельство было неизвестно двойнику г-на Мишю, – сказал де Гранвилль, глядя на присяжных, – и обвинению не удалось установить, что подсудимый воспользовался лошадью из конюшни шато-де-Сен-Синь.
Де Гранвилль в пух и прах разнес показания Виолетта о сходстве лошадей, которых тот видел издалека и… сзади. И все же, несмотря на усилия защиты, огромное количество улик свидетельствовало против Мишю. Государственный обвинитель, публика, судьи и присяжные – все (как и предвидела защита) склонялись к мысли, что виновность слуги сделает неоспоримой виновность его господ. Борден заранее предугадал ключевой момент дела и предоставил де Гранвилля в защитники Мишю – к сожалению, выдав тем самым свои секреты. Все, что имело отношение к бывшему управляющему Гондревиллем, вызывало животрепещущий интерес. До сих пор Мишю держался превосходно. При перекрестных допросах он сполна проявил проницательность, какой наделила его природа, и публике при виде этого пришлось признать его превосходство; и удивительная вещь! – тем больше она укрепилась в уверенности, что именно он – главный злоумышленник. Были заслушаны свидетели защиты, чьим показаниям присяжные и закон обычно придают меньше значения, чем словам свидетелей обвинения, но судьи внимали им скорее для очистки совести. Прежде всего, ни Марту, ни г-жу дʼОтсер не привели к присяге, равно как Катрин и чету Дюрье, которые состояли у подсудимых в услужении. Г-н дʼОтсер показал, что действительно распорядился, чтобы Мишю поправил повалившийся столбик. Эксперты, чьи свидетельства были тут же заслушаны, подтвердили слова пожилого дворянина; однако они выставили в благоприятном свете и старшину присяжных, заявив, что при осмотре заграждения так и не смогли установить, когда именно был произведен ремонт – три недели или пару месяцев назад. Появление в зале мадемуазель де Сен-Синь вызвало живейшее любопытство, но, увидев кузенов на скамье подсудимых после двадцатитрехдневной разлуки, она пришла в такое смятение, что ее тут же сочли виноватой. Графиня испытала столь острое желание оказаться рядом с близнецами, что, как она сама потом признавалась, ей пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы подавить гнев, который подталкивал ее к убийству прокурора, – тогда в глазах всего света она оказалась бы такой же преступницей, как и они.
Лоранс чистосердечно призналась: по дороге в Сен-Синь увидела в парке дым и подумала, что там что-то горит. Но волнения у графини это не вызвало – слуги вполне могли жечь сорные травы.
– Однако позже я вспомнила об одной детали, которую и хочу представить на рассмотрение суда, – сказала она. – Под брандебурами моей амазонки и в складках гофрированного воротника я нашла крошечные частички, похожие на жженую бумагу. Наверное, их принесло ветром.
– Дыма было много? – спросил Борден.
– Да, – отвечала мадемуазель де Сен-Синь. – Я даже подумала о пожаре.