Эта перемена, а также новости об освобождении сенатора, аресте Марты и мадемуазель де Сен-Синь, запрет всяческих сношений с подсудимыми посеяли смятение в отель-де-Шаржбёф. Любопытные, собравшиеся в Труа, чтобы присутствовать на процессе, командированные газетами стенографы, простой люд – все были охвачены волнением, которое легко понять. Аббат Гуже около десяти утра пришел повидаться с г-ном и г-жой дʼОтсер и защитниками. Они все вместе сели за стол, накрытый к завтраку, но разве можно в таких обстоятельствах думать о еде? Кюре отвел Бордена и г-на де Гранвилля в сторонку и передал им откровения Марты и обрывок полученного ею письма. Защитники переглянулись, после чего Борден сказал священнику:
– Ни слова об этом! Мы полагаем, что все потеряно. Попытаемся хотя бы сохранить самообладание!
У Марты не хватило сил противиться давлению со стороны старшины присяжных и государственного обвинителя, объединивших усилия. Улик против нее действительно было много. По указке сенатора Лешено поручил своим людям привезти принесенную Мартой в последний ее визит корку хлеба, которую он оставил в подземелье вместе с бутылками из-под вина и еще некоторыми предметами. Сидя взаперти, Мален долгими часами размышлял над ситуацией и искал приметы, которые помогли бы ему опознать своих врагов; разумеется, он поделился с магистратом своими соображениями. Ферма Мишю была построена недавно, и печь в ней наверняка была новой; кирпич и гончарная плитка, которыми выложен под, имеют особый рисунок; он отпечатывается на донышке ковриг и может служить доказательством того, что их испекли именно в этой печи. Винные бутылки, запечатанные зеленым сургучом, наверняка окажутся сходными с теми, что хранятся в погребе Мишю. Эти изощренные рекомендации, переданные Маленом мировому судье, который, прихватив с собой Марту, отправился обыскивать ее дом, привели к ожидаемым результатам. Поверив притворному добродушию, с каким Лешено, государственный обвинитель и правительственный комиссар стали убеждать ее в том, что лишь чистосердечное признание спасет жизнь ее мужа, в момент, когда ей были предъявлены улики, представлявшиеся неоспоримыми, Марта сдалась и созналась, что местонахождение подземелья, где удерживали сенатора, было известно только Мишю, господам де Симёз и дʼОтсер и что она трижды, по ночам, приносила узнику еду. Лоранс, которую на допросе спросили о тайном укрытии под холмом, вынуждена была признать, что его в свое время обнаружил Мишю и показал ей, прежде чем они воспользовались им, чтобы спрятать кузенов от полиции.
Когда показания обеих женщин были получены, присяжных и адвокатов призвали в зал суда. В три пополудни председатель объявил заседание открытым и добавил, что в деле появились новые обстоятельства. Он продемонстрировал Мишю три винные бутылки и спросил, ему ли они принадлежат, а затем указал на сходство остатков воска на пустых бутылках с сургучом на непочатой – той, которую мировой судья утром взял на ферме в присутствии его супруги. Мишю не захотел признать бутылки своими, но эти новые улики впечатлили присяжных: председатель объяснил, что пустые бутылки найдены в том месте, где удерживали сенатора. Всех подсудимых по очереди спросили о подземелье, расположенном под руинами монастыря. В ходе прений, последовавших за повторным допросом свидетелей обвинения и защиты, было установлено, что об убежище, найденном Мишю, знали только он, Лоранс и четыре молодых дворянина. Легко представить реакцию публики и присяжных, когда государственный обвинитель заявил, что это подземелье, известное лишь обвиняемым и паре свидетелей, и послужило сенатору тюрьмой! В зал ввели Марту. Ее появление до крайности взволновало как публику, так и подсудимых. Г-н де Гранвилль встал, чтобы выразить протест: жена не может свидетельствовать против мужа. На это государственный обвинитель возразил, что, по ее собственному признанию, Марта является соучастницей правонарушения. Ей не придется ни присягать, ни свидетельствовать; ей лишь нужно высказаться в интересах истины.
– Что ж, мы можем попросту зачитать протокол ее допроса, проведенного старшиной присяжных, – сказал председатель.
По его указанию секретарь суда прочел составленный утром документ.
– Вы подтверждаете свои показания? – спросил председатель.
Мишю посмотрел на жену, и Марта, осознав свою ошибку, упала без чувств. Не будет преувеличением сказать, что и подсудимые, и их защитники были так потрясены, словно посреди зала ударила молния.
– Я ни разу не писал жене из тюрьмы и не знаком ни с кем из ее работников, – сказал Мишю.
Борден передал ему фрагмент письма. Мишю хватило одного взгляда.
– Мой почерк подделали! – вскричал он.
– Вам больше ничего и не остается, как все отрицать, – сказал государственный обвинитель.
Со всеми приличествующими его рангу церемониями в зал ввели сенатора. Его появление произвело сенсацию. Мален, которого представители магистрата безо всякого снисхождения к бывшим владельцам этой прекрасной усадьбы именовали графом де Гондревиллем, по предложению председателя долго и с большим вниманием вглядывался в лица подсудимых. Он признал, что похитители были одеты точно так же, как эти господа на судебной скамье, но в момент похищения он был так изумлен и напуган, что не поручится, что это были именно они, а не кто-либо другой.
– Более того, – продолжал Мален, – я убежден, что господа дворяне не замешаны в этом деле. У человека, который завязывал мне глаза в лесу, были огрубевшие руки. Скорее я поверю, – он взглянул на Мишю, – что к похищению причастен мой бывший управляющий, однако попрошу господ судей как следует взвесить мои показания. Я далек от уверенности, и мои подозрения на этот счет – всего лишь подозрения, не более. И вот почему: мужчин, которые меня схватили, было двое; они посадили меня на лошадь позади того, кто завязывал мне глаза. Волосы у него были рыжие, как у обвиняемого – Мишю. Вы можете счесть мои дальнейшие соображения странными, но я обязан ими поделиться, поскольку в их основе лежит сомнение, благоприятное для обвиняемого. Прошу вас, не удивляйтесь. Меня привязали к спине незнакомца, и, пока мы ехали, я вынужден был вдыхать его запах. И это был не тот своеобразный запах, который присущ Мишю. Что же касается особы, трижды приносившей мне еду, я уверен – это была Марта, жена Мишю. Первый раз я узнал ее по кольцу, подарку мадемуазель де Сен-Синь; она не позаботилась о том, чтобы его снять. Суд и господа присяжные учтут противоречия в приведенных мной фактах, которые я пока еще не могу для себя объяснить.
Показания Малена были встречены благосклонным шепотом и единодушным одобрением. Борден испросил у суда позволения задать этому ценному свидетелю несколько вопросов.
– Смею предположить, господин сенатор считает, что причиной его заточения послужили иные интересы – не те, которые суд приписывает обвиняемым?
– Разумеется! – сказал Мален. – Но мотивы похитителей мне неизвестны. Как я уже сказал, за двадцать дней, проведенных в подземелье, меня никто не посещал.
– По вашему мнению, – задал вопрос государственный обвинитель, – могут ли в Гондревилле сейчас находиться какие-то письма, ценные бумаги или документы иного рода, ради которых господам де Симёз понадобилось бы обыскивать дом?
– Не думаю, – сказал сенатор. – Я считаю, что, даже если бы какие-то документы и оставались в доме, эти господа не стали бы отнимать их силой. Им достаточно было бы их у меня попросить.
– А не приказывал ли господин сенатор сжечь некие бумаги в своем парке? – неожиданно спросил де Гранвилль.
Мален посмотрел на Гревена. После этого быстрого обмена взглядами, не укрывшегося от Бордена, сенатор ответил, что ничего подобного не делал. Государственный обвинитель попросил рассказать подробнее о засаде в парке Гондревилля, жертвой которой Мален едва не стал. Не привиделось ли ему дуло карабина? На это сенатор отвечал, что Мишю сидел на дереве и явно подстерегал кого-то. Этот ответ, совпадавший с показаниями нотариуса Гревена, вызвал живой отклик у публики. Молодые же де Симёзы слушали показания своего врага, проявившего по отношению к ним неожиданное благородство, с невозмутимым спокойствием. Лоранс испытывала ужаснейшие страдания, и маркизу де Шаржбёфу то и дело приходилось удерживать ее за руку. Кивнув четверым подсудимым, которые не ответили на его приветствие, граф де Гондревилль удалился. Казалось бы, мелочь, однако присяжные возмутились.
– Все пропало, – шепнул Борден на ухо маркизу.
– Увы! Их погубило собственное прекраснодушие! – ответил г-н де Шаржбёф.
– Что ж, господа, принять решение нам будет проще, чем когда-либо, – сказал государственный обвинитель, вставая и глядя на присяжных.
По его мнению, два мешка гипса понадобились для того, чтобы вмуровать в стену металлическую петлю навесного замка, с помощью которого и запиралась дверь в подземелье; замок этот был подробно описан в протоколе, составленном утром г-ном Пигу. Он легко доказал, что только обвиняемые знали об этом подземелье; поставил на вид лживость линии защиты, стер в порошок все ее аргументы благодаря новым уликам, появившимся в деле столь чудесным образом. В 1806 году были еще очень свежи воспоминания о Верховном существе[69] 1793 года, чтобы говорить о божественной справедливости, поэтому он не стал упоминать перед присяжными о вмешательстве свыше. В завершение своей речи прокурор заявил, что Правосудие не обойдет своим вниманием неизвестных сообщников, освободивших сенатора, и занял свое место, с уверенностью ожидая вердикта.
Присяжные понимали, что за всем этим кроется какая-то тайна; при этом они, все до единого, были убеждены, что ключ к тайне – в руках у подсудимых, которые молчат в силу личных, весьма важных для них интересов.
Г-н де Гранвилль, который более не сомневался в том, что происходящее – одна сплошная фальсификация, встал. Он выглядел удрученным. Причем удручали его не столько новые, внезапно возникшие улики, сколько очевидная убежденность присяжных. Пожалуй, его новая речь превзошла вчерашнюю. Она была более логичной и сжатой. Однако г-н де Гранвилль чувствовал, что его горячность наталкивает